Ольга Озерцова - Талисман Шлимана

Сколько же еще ждать?

И сотню лет,

и тысячу лет,

и еще тысячу…

Когда ты услышишь?

Я стоял, держась рукой за холодный камень, и в душе было что-то тихое и напряженное, как струна. И только одно я шептал: «Как имя твое? Я хочу почувствовать, как твое имя?»

Выйдя на ослепительно яркое солнце, я понял, что уже не успеваю в святилище. Я все же заехал в Кносс и еще раз рассмотрел на фреске этот тонкий профиль с расширенными безбрежными глазами и тою улыбкою.

И когда я купался вечером в море, он мне все вспоминался.

Я стою пред началом времен.

После гибели мира.

Страшный суд совершили боги. Прекрасный остров погрузился в море, нахлынули волны, сотряслась земля, разрушилось все, дивные дворцы и храмы. Появились чужеземные воины, оскверняя кровью руины.

Люди. Они слышали песню бездны.

И кровь проступила на солнце,

и медленно едкою тьмою покрылся

извечный свет.

Зло и разрушенье охватили мир. Зло – от людских сердец, разрушенье – это плачут боги? Горы колебались. Дрожала земля. Конец.

Это нельзя пережить,

Это нельзя понять.

Она приходила часто к древней гробнице и, прижав руки к камням, подолгу стояла. Душа ее каменела.

Как пережить то, что увидела она, вернувшись из Египта… Люди рассказывали и о новых страшных слухах, будто и Египет скоро ждет гибель, а те, кто успели уплыть с острова Феры, вряд ли спаслись. Остров Феру все любили, там жили веселые, искусные мастера. Зловещим было, когда он погрузился в волны.

Так прошло много времени с той поры, как она вернулась на Крит. Проходили долгие месяцы. Люди не знали, ради чего жить.

Знакомые горы таинственны.

Вдали шумит море.

Когда прошел тот ужас, меня стало мучить одно. Я попытаюсь рассказать о том, как учил меня жрец.

И вспомнив все, что увидела здесь на Крите – изуродованную землетрясением землю, разрушенные чудные города, где теперь пировали чужеземные воины – замерла, стояла долго, недвижно.

И вдруг упала на колени.

Она поняла, почему жрецы не давали ей посвящения ни в храме Изиды, ни в храме Великой Богини.

И сокровенным было то, что ей открывалось:

В какой-то момент, пройдя через ад, на грани безумья и горя, человек находит тишину.

Упасть на колени и почувствовать животворящую нежность травы, шелест листьев над головой.

Тишина наполнила весь мир, мягкая и хрупкая на ощупь.

И красота была неистребима. В ней бог раскрывался до того, как родился на земле.

На грани безумья и боли, ты все поймешь. Где красота становится бессмертьем.

Она встала и шла по камням, их было много – острых, разбросанных везде, похожих на страшные развалины колон в Фестосе.

Так вот зачем она вернулась из Египта. «Что тебе еще осталось, только дочь твоя и пепел».

Что тебе еще осталось…

Старый жрец приютил девочку в горах. В том святилище, о котором эти новые воины еще не знали.

Вот что ее так звало сюда.

В один злосчастный день и роковую ночь погиб наш мир.

Что тебе еще осталось, только дочь твоя и пепел. Она шла по мертвой земле, где раньше цвели сады, к Кноссу. Там стоял полуразрушенный и поруганный дворец, и в оскверненных святилищах чужие воины насиловали жен и дев.

Она остановилась у дороги процессий, поднялась на первую ступень и смотрела на святую гору Гюхту.

За что земля дрожала от боли? Старый жрец незаметно подошел к ней и встал рядом. Его гордый взор был тих. И она сказала:

– Наша песня была о жизни. Здесь рождалась радость. Не так в Египте. Мы не были готовы к смерти.

Неужели они о нас не вспомнят?

– Кто они?

– Те, кто будут после.

Глеб уехал в маленький город Градонеж, а я решил дописывать статью, давно обещанную в сборник, за городом и теперь смотрел на нашу уютную речку, золотистую кору сосны, и мне вспомнилось «О пена морская, святая пена морская…» А здесь у нас все по-другому, даже жара в Подмосковье поселяет в душе какое-то томление. Откуда-то из лесу слышались песни, смех – наверное, туристы. Слабый ветерок приносил дым костра. Я прислонился к сосне. Мне было хорошо в этом месте. Им в XII веке оно тоже нравилось, раз они построили тут деревню и пристань. Как все-таки наша жизнь отличается от жизни людей древности. Им бы многое сейчас показалось либо чудом, либо бредом. Вот я вчера еще смотрел на море, был на Крите, а сегодня уже здесь. Такие путешествия они представляли себе возможными разве что только верхом на бесе, как в одной древнерусской повести. А как же иначе летать по небу? Облако отражалось в реке. А вот небо… Много сотен лет назад, наверное, было такое же небо. Интересно, люди, которые смотрели на него были как мы или другие?.. Странные мысли приходят ко мне, когда пишу эту статью, и как-то некстати. Хотя, может быть, наоборот? Наверное, мне просто трудно переключиться с моей поездки на Крит и минойской древности на средневековые тексты. Меня волнует загадка этой культуры, исчезнувшей и вновь открытой только в XX веке.

Эта красивая цивилизация была внезапно разрушена в XV веке до нашей эры, скорее всего из-за землетрясения на острове Санторине (бывшей Фере)2. Часть его погрузилась в море. По одной из теорий это отразилось в легенде об Атлантиде. За что рок был так безжалостен к минойцам? Пути культуры… Случайность?

… И с той страстью, с которой жители страны песков строили свои пирамиды, он пытался понять…

Разрушенный Крит захватили воинственные ахейцы, их поход на Трою (в XIII в. до н.э.) будет воспевать Гомер. А потом пять веков молчания: исчезли письменность, искусства, люди разучились строить не только дворцы, но и дома. И вдруг вновь – Гомер, Эллада… Но потом почти две тысячи лет поэмы об ахейцах казались поэтическим вымыслом, и люди жили, не зная о красоте критской, микенской культуры до Шлимана, Эванса, раскопок города Акротири на Фере (уже в пятидесятые годы XX века).

Но сейчас передо мной было совсем другое время и другая история. Я пытался вчитываться в летописные формулы. У них был простой, ясный и величественный слог: «О велика скорбь и велика беда на всех человецех», – и вдруг мне почудилось что-то общее между строками древнерусской летописи, тем, что было на Крите и чем-то еще, совсем близким к нам. Это было так неуловимо… Я всегда раньше любил это чувство: вчитываешься в древний текст иной, дальней эпохи и приходит забытая ясность, похожая на ясность прошедшей любви, только еще яснее. И боль, и радость давно живших людей встают передо мной, и мне будет понятна их жизнь, хоть так мало понятно в своей. Странное чувство. Иногда оно приходит, как наважденье. Их слова жгут, они как сгустки крови или несбывшихся надежд… Все, что им не удалось умершим под мечом, в плену, в огне…

Мы, с беспомощностью наших теорий и великим прозрением нашего поиска, когда старое забытое слово вдруг начинает оживать, и мы в наших статьях, диссертациях, лекциях возвращаем его.

Я раздвинул траву, дотронулся до земли. Она была горячей.

«Леса горели так, что птицы задыхались от дыма и падали на землю, потому что не могли лететь. И люди уходили и не знали куда. О великая скорбь и великая беда на всех человецех. И текла кровь по земле, как река сильная, грех ради наших». Эта странная боль, это странное ощущение, будто я что-то должен людям, которые прожили и останутся в безмолвии (по Платону – «немотствуя»). Нет, я скорее не должен, я вглядываюсь с той теплотой и нежностью, которую чувствуешь к ребенку или любимой женщине – были же там, тысячи лет назад, и красота, и великие страсти, и боль – и все это для нас в безмолвии?

И чей-то ответный взгляд, ждущий и тихий…

С тем же чувством я всматривался во фрески и картины, и среди разрушенья на картине Бакста «Античный ужас» иной женственный лик виделся мне, легкий и беспечный, как профиль, что мелькал на фресках в Кноссе, безымянный. «Имя твое, я хотел бы услышать твое имя».

… И с той страстностью, с которой создается все великое, от пирамид до песен, он пытался понять…

Я снова вчитывался в цитату из летописи:

«В лето 6748 … Везде был дым и гарь, и люди не знали, куда брели».

Когда боль, это еще не так страшно. Страшно, когда не знаешь, куда идти. Что они искали тогда, когда все погибло, уж не этот ли Градонеж, куда уехал сейчас Глеб. Забавный такой городок. Его жители считают, что все катаклизмы русской истории их почти не затронули. Что они сумели сохранить то, что другие не сберегли. Легенда эта – плод местного патриотизма, но то, что в Градонежском музее хранятся интересные рукописи начала XX века, это точно. А когда я рассказал Глебу еще и о том, что там некоторое время снимал дачу сначала Шлиман, а потом и его сын Сергей, Глеб сразу туда и поехал. Особенно когда узнал, что мой коллега Афанасий писал мне перед смертью тоже из Градонежа. А ведь многим эта внезапная смерть кажется странной. И человек с конференции упоминал моего утонувшего коллегу. Я почему-то стал волноваться из-за Глеба, тем более связь там плохая. Вот, наконец, смс.

«У меня все хорошо, есть интересные находки. Связь исчезает, если получится, завтра напишу подробнее»

Глеб отослал, как ему показалось, успокоительное смс Александру Владимировичу и задумался о том, что только что произошло, и о чем он по совету местного краеведа Вадима решил пока никому не рассказывать, даже профессору и Ане. И даже о том, что их коллегу может быть убили прошлым летом, и это не было несчастным случаем. Кстати, ведь Александр Владимирович предупреждал, что здесь может быть опасно. Но все складывалось удачно до вчерашнего дня. Глеб посмотрел вдаль. Он стоял на высоком холме. Внизу блестела речка, а справа дальнее озеро. В этом простом пейзаже была странная притягательность. Когда он только приехал и впервые вот так же вышел сюда, то почувствовал, что, если не хочет, чтобы это чудное место стало ему потом постоянно сниться, он должен остаться здесь подольше и погрузиться в это дурманящее наваждение запахов липы, трав, золотистого меда. Впрочем, археолог Николай Бугров мечтал тут об иных ароматах. «Запах гнили, Глеб, вот это да, – это то, что обычно связано с находками берестяных грамот». Потом по просьбе Николая Глеб начал собирать здесь фольклор, и тихая красота этого места стала обрастать легендами, преданиями. Некоторые из них странным образом были похожи на разговоры о талисмане Шлимана, которые последнее время ему часто приходилось слышать. Да, он не ошибся, приехав сюда. Становилось все интереснее и интереснее.