– И они лучше чувствуют мистическую энергетику? – поинтересовался Вацлав.

– Скажите, Глеб, вы тоже ко всему этому относитесь так же иронически, как Олав? У меня в самом деле есть причины для особого взгляда на это. Я один раз оформляла книгу для подростков о Египте, там была реконструкция жизни древних египтян…

– И что?

Ингрид мельком взглянула на улыбающегося Олава и покачала головой.

– Это трудно объяснить, произошли не совсем обычные вещи, и я верю, что такое отношение многих людей к тайнам древнего Египта неспроста.

– Мы приехали. Я сфотографирую тебя в храме Хатшепсут, – заметил Олав.

В конце экскурсии, проходя между толпившимися у выхода из Долины царей продавцами сувениров, мы с Ингрид обратили внимание на старика. В отличие от других с их настойчивыми зазываниями, он тихо стоял со своим товаром. Среди разложенных на земле скарабеев, черных статуэток кошек Бастет нам неожиданно приглянулись сумки с ремешком через плечо, сделанные из какой-то плотной ткани, на них был нарисован расплывчатый египетский пейзаж и иероглифы. Все вместе смотрелось как-то необычно и даже загадочно. Продавец оказался странным. Проинструктированные нашим гидом, мы в лучших местных традициях попробовали торговаться, но старик покачал головой и предложил снизить цену на любой другой сувенир, но не на эти сумки. Заинтересованные, мы их купили. Когда мы рассматривали наши приобретения, Ингрид вдруг достала кисточку из мольберта, который всегда носила с собой, и пририсовала к египетской картинке еще кое-что: какие-то человеческие фигуры, два-три блика, и мне это очень понравилось.

– А можно Вас попросить и мне вот точно такое же.

– Точную авторскую копию? Пожалуйста.

И сидя в ресторане, я гордо переложил в это произведение искусства записи Александра Владимировича. В ресторане у Нила было хорошо и оживленно. «Многие слышались там языки» – выражаясь словами Гомера, так как обедало уже несколько экскурсионных групп: японцы, немцы, русские, французы.

На другом берегу была Долина царей, и издали скалы вокруг нее казались светлыми. Меня удивило странное чувство, которое я испытывал. Древние памятники Египта казались близкими, понятными, почти родными, совсем не такими монументальными, которыми вроде бы должны быть по школьным воспоминаниям.

– Не надо меня уговаривать, Олав, я, конечно, пойду в Карнакский храм, просто я не буду входить в святилище.

– У меня такое подозрение, Глеб, что моя жена верит в проклятие фараонов.

– Но вы не можете отрицать, что все-таки многие смерти после открытия гробницы Тутанхамона не совсем объяснены.

– Не понимаю, на что ему, – Олав имел ввиду Тутанхамона, – жаловаться. Он также и сейчас лежит там в своей гробнице, ну пару саркофагов сняли с него и перевезли в Каирский музей.

– Просто тут кругом есть аура таинственности, кроме того на людей действуют фильмы с оживающими мумиями фараонов, их перевоплощениями. Хочешь – не хочешь, а вспомнишь, – предположил Вацлав.

– Да, эта земля разжигает детективные страсти, – согласился и я. – Здесь наиболее древние из грабителей, и, кстати, наиболее кощунственные, ведь они посягали на бессмертных богов. Записи о процессах над ворами известны еще с XII в до н. э. И что же они делали с несчастными мумиями! Я даже помню этот текст: «Мы открыли гробы и нашли в них божественные мумии царей. Мы сорвали золото, которое нашли на священной мумии этого бога, и амулеты, и украшения, а так же покровы, в которых он покоился.

Мы нашли также и жену фараона и сорвали с нее все ценное, что было на ней. Покровы, в которые она была завернута, мы сожгли».

Поэтому все гробницы и разграблены. Тут целые деревни еще многие тысячелетия назад этим промышляли.

– И ты думаешь, Ингрид, на них на всех проклятие?

И вдруг я почувствовал чей-то мимолетный скользящий взгляд.

– А, между прочим, возможно. Может быть, поэтому многие так плохо и живут здесь, в такой нищете.

Олав со своей обычной улыбкой взглянул на Ингрид, а я сказал, вспомнив Александра Владимировича:

– Интересная мысль, об этом можно написать в каком-нибудь популярном жанре.

– А ведь вы нам еще в автобусе обещали рассказать, чем сейчас занимаетесь, Глеб.

– Почему бы нет. Как раз под такие экзотические блюда, – я положил себе на тарелку что-то сладковатое, – думаю, очень хорошо пойдет. У меня культурологическая тема: взаимовлияние культур, их продолжение сквозь века, несмотря на кровь, разрушенье. Сейчас я пишу о влиянии культур Древнего мира на культуру Европы XIX-XX веков, в частности, на искусство России. Кстати, в том, о чем говорила Ингрид тоже что-то есть. Мне мой учитель предложил подумать, в чем увлекательность бестселлеров, связанных с Египтом. Там, действительно, появляется атмосфера мистической таинственности, но как правило, это что-то злое. Проклятие – это сила разрушения, а мне пришло в голову, ведь есть сила, которая противостоит ей, может быть, это искусство – как благословение, посланное сквозь века. И оно так странно до нас доходит, иногда очень долго, через тысячелетия, как египетская культура до Европы в XIX веке.

Они слушали мои пространные рассуждения с явным интересом, даже с каким-то восхищением, что, наверное, объяснялось самой обстановкой, древней рекой рядом. И глядя на их внимательные, почти вдохновенные лица, я вдруг опять почувствовал чей-то скользящий взгляд, обернулся и увидел Дмитрия Петровича в группе русских туристов за соседним столиком. Он, казалось, тоже слушал меня. Собрал я тут себе аудиторию, как на лекции. Хорошо бы только он не начал вставлять свои занудные реплики. И я продолжал:

– Тогда же проявилось и влияние культуры Древнего мира, в частности египетской, на Россию.

– А там было влияние? Ведь Россия так далеко на севере.

– Да, я сейчас как раз думал об этом, многие русские поэты в начале XX века писали о Египте.

– Как раз перед вашей революцией, которой так интересовался наш гид?

– Не могу объяснить почему, но действительно примерно в то время. Например, Николай Гумилев. У него было сильное ощущение Египта, но отнюдь не мрачное, просветленное что ли. Одной моей коллеге очень нравятся такие строки:

Умереть бы под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария.

И я постараюсь съездить в Саккару, туда, где раньше был Мемфис. Хочется ощутить тишину того места.

Или еще то, что очень любят цитировать наши турфирмы:

Здесь недавно страна сотворила

Поговорку прошедшую мир:

Кто испробовал воду из Нила

Будет вечно стремиться в Каир.

Наверное, даже в моем дурном переводе вы чувствуете, как хорошо.

– Действительно, хорошо, – сказала Ингрид, и прежде чем мы успели ее остановить, спустилась к мутно-текущей реке и, зачерпнув, отпила несколько глотков воды.

– Только при вашей скандинавской экологической беспечности можно позволить себе такое, – покачал головой Вацлав.

– Да, вы у себя дома пьете воду прямо из-под крана, мы в Москве – через фильтр и кипяченую. А Нил даже не Москва-река.

– Последствия твоего поступка могут быть самыми непредсказуемыми, – подытожил наши сетования Олав.

– Зато я приобщилась к Хапи14.

– В самом деле, надо бы Вам продезинфицироваться, но попробуйте-ка купить у них тут виски.

– Продолжайте, Глеб.

– Надеюсь, ваши поэты не советовали ничего еще более экстравагантного, а то Ингрид, как художественная натура, захочет все испробовать.

– Может быть, и да. В стихотворной форме многие необычные человеческие ощущения кажутся менее фантастичными.

– А ведь, действительно, очень интересно. Рассказывайте дальше, Глеб.

– Пересказывать стихи – неблагодарное занятие, но попробую. Например, у Бунина: глядя на мумию, он ощущает, как жил вместе с фараоном, увидев след человеческой ноги на полу древней могилы, он будто становится на тысячелетия старше и чувствует прошлое, причем очень живо.

– Как реинкарнация, – сказала Ингрид. – И все же, почему у поэтов северной страны такая тяга к этой южной цивилизации? Мы были в России по делам фирмы Олава. У вас в Петербурге на набережной Невы стоят сфинксы. О, это все очень загадочно. Под снегом у них какой-то интересный взгляд.

– А вы знаете, Ингрид, в начале века у нас был поэт, Блок, они его тоже поражали и странно ассоциировались с Россией. И, кстати, опять-таки накануне революции. Будто бы приходит из «дикой дали» таинственная «дочь иных времен» и легким вскриком встречает сфинкса. Вьюга сыпет снег, и «снится ей родной Египет» сквозь туманы севера, а поэт мечтает в «священном трепете» о ее объятиях. Из этого можно было бы сделать рассказ в стиле фэнтези с мистическими элементами, но в поэзии все выглядит как-то реально. И еще, у Блока есть одна странная неоконченная поэма, полная предчувствий революции. Ее герой приходит ночью белой «туда, где в море сфинкс глядит», склоняется головой на гранит и слышит:

Вдали, вдали

Как будто с моря звук тревожный,

Для божьей тверди невозможный

И необычный для земли.

И дальше:

Какие ж сны тебе, Россия,

Какие бури суждены?

И уже утренний ветер, и появляется кровавая заря:

Грозя Артуром и Цусимой,

Грозя Девятым января.

И потом после революции, он пишет поэму «Скифы», где просит Европу, «старый мир»:

Остановись, премудрый как Эдип

Пред сфинксом с древнею загадкой:

Россия – сфинкс, минуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит в тебя.

И с ненавистью, и с любовью.

И далее «нам внятно все»: и острый гальский смысл, парижские улицы и венецианские прохлады, лимонные рощи, дымные громады Кельна.

– Как все у вас в России mixed, перемешано.

– А может, и соединено.

– И скифы, и Европа, и сфинкс. А все же, почему Россия – сфинкс? Ведь северная же страна…

– Сфинкс – это вопрос, он соединяет время.

– Время боится не только пирамид, но и сфинкса.