Мне вдруг показалось, что мне не хватает воздуха. Твой угрожающий взгляд и твое молчание действовали мне на нервы. Я сглотнула слюну. Мое горло вдруг так сжалось, что через него почти не проходил воздух, и я едва-едва могла говорить.

— Его убил ты. Ты — Арьяман. А теперь, пожалуйста… скажи мне, что я ошиблась, скажи мне, что все это сделал Алоис! — прошептала я, и мой голос дрожал от изнеможения и тоски. — Скажи мне что-нибудь — ради всего самого дорогого, что у тебя есть!

На твоем лице мрачность смягчилась улыбкой. Будь проклята эта улыбка, которая тебя сразу же выдала: едва я увидела, как ты улыбнулся, я поняла, что все мои предположения оказались правдой — очень горькой правдой. Твоя улыбка тоже была горькой.

— Я знал, что ты рано или поздно до всего докопаешься. Никому другому — ни остальным каликамаистам, ни моему брату и его смехотворной шайке простаков, возомнивших себя мастерами шпионских игр, — не удалось бы этого сделать. Это было по зубам тебе и только тебе, и я это знал.

Эта безоговорочная капитуляция заставила меня смутиться. Почему ты не стал опровергать мои обвинения? Почему ты не отмахнулся от подобных голословных заявлений? У меня ведь не было доказательств, у меня не было улик, у меня, в общем-то, не было ничего. Ничего, кроме моей чертовой интуиции. Почему ты не сказал мне того, что мне очень-очень хотелось от тебя услышать: что эти мои выводы — не более чем мои фантазии? Почему ты так со мной поступил?

— Ты — особенный человек. Ты не мог быть частью этого… И ты не мог так хладнокровно убивать… Почему? Почему именно ты?

— Почему именно я? — ты, казалось, задал этот вопрос самому себе. И опять горько улыбнулся.

— Это все из-за оружия всеобщего уничтожения, да? — я перебила тебя, потому что, по правде говоря, мне не хотелось слушать твои оправдания. Мне хотелось только одного — чтобы ты сказал мне, что я ошиблась. — Ты готов стереть половину мира в порошок только ради того, чтобы разбогатеть? Или ради садистского удовольствия? Удовольствия уничтожать других людей…

Ты медленно вышел из-за стола и начал подходить ко мне — подходить так, как подходят в пустыне к оазису, не зная наверняка, действительно ли это оазис или же только мираж, который вот-вот исчезнет.

— Оружие всеобщего уничтожения… Оно — всего лишь своего рода самодельное лекарство. Эти безмозглые люди жаждут войны, ее-то они и получат. Им для этого моя помощь не нужна. Оружие всеобщего уничтожения могло бы с ними со всеми покончить, потому что именно этого они и заслуживают: это они находят удовольствие в уничтожении, а не я. Ты полагаешь, что мной управляла жадность, да? К черту и это оружие, и эту дурацкую войну! Ни то ни другое не имеет для меня абсолютно никакого значения. Такого оружия у меня до сих пор нет, и оно мне не нужно. Надеюсь, о нем — как и об Отто — останутся одни лишь воспоминания… Ты что, так ничего и не поняла? Ты ничего не поняла?! «Почему именно ты?» — спросила ты у меня. А ведь ответ на этот вопрос заключается в самой тебе. Потому что я тебя люблю. Да! Причина — это ты! Я убивал этих людей ради тебя. И я ни в чем не раскаиваюсь: они хотели стать на нашем пути, хотели разлучить меня с тобой. Отто, другие руководители каликамаистов… Карл… Все они должны были умереть.

Я? Это что еще за бред? Почему присяжные заседатели на этом суде, на котором я исполняю роль судьи, вдруг выступили против меня и стали обвинять уже меня? Мне хотелось было возмутиться, однако тебе удалось заставить меня почувствовать себя виноватой.

— Не смей впутывать меня в свои безумные дела, — гневно процедила я сквозь зубы, с опаской отметив, что ты подходишь ко мне все ближе и ближе.

— Ты и сама уже в них впуталась. Ты в них впуталась давным-давно — с того самого момента, как родилась на белый свет. Это твоя судьба, пусть даже ты об этом и не знаешь. Ты, любовь моя, была моей богиней любви и смерти, была моей возлюбленной Кали. Отто, едва увидел тебя, сразу же меня предупредил: «Она — Кали, мой дорогой Арьяман. Наша возлюбленная богиня уже находится среди нас. Время всеобщего уничтожения пришло». Этот идиот хотел нас всех убить! Хотел принести нас всех в жертву, причем абсолютно бессмысленную! Он не знал, что ты явилась не для того, чтобы принести нам смерть, а для того, чтобы дать нам жизнь. Мы с тобой создадим новое поколение — поколение мужчин и женщин, чистых духом. Ты поднимешься из пепла этой бессмысленной войны, чтобы нести новую жизнь, и я поведу тебя за собой, держа за руку. Такова наша судьба, — сказал ты, подойдя ко мне уже вплотную, с теплой улыбкой на устах и глядя на меня с выражением безграничной — и безрассудной — любви.

Я вытаращила глаза и, не находя в себе сил произнести хотя бы слово, ограничилась тем, что молча слушала твою — леденящую душу — исповедь.

— Ты сумасшедший…

— Подчинись своей судьбе и пойди со мной.

— Не прикасайся ко мне! — произнесла я слабым голосом, пытаясь уклониться от твоего гипнотизирующего взгляда и твоих крепких объятий.

Ты схватил меня, и я, вырываясь, стала извиваться в твоих объятиях, как червяк.

— Отпусти ее, Ларс!

Мы с тобой, перестав бороться друг с другом, замерли. Только что услышанные нами слова прозвучали громко и четко, однако мне показалось, что они донеслись сюда откуда-то издалека: я ведь в этот момент уже забыла, что мир — не только мы с тобой.

Когда я повернулась к двери, я увидела на пороге твоего брата Карла. Он смотрел на тебя вызывающе. Позади него стоял Ричард.

— Отпусти ее!

Ты вдруг стал похож на хищного зверя: оскалившийся, добыча в лапах, речь, похожая на рычание.

— А ну пошли прочь! Вон отсюда!

— Отпусти ее, я тебе сказал! — снова потребовал твой брат, делая шаг вперед и явно намереваясь подойти к нам с тобой. — А иначе я сам вырву ее из твоих лап!

Засмотревшись на него, я не заметила, каким образом — при помощи какого ловкого трюка — тебе удалось вытащить неизвестно откуда пистолет. Притянув меня к себе и обхватив меня за плечи одной рукой, ты приставил дуло пистолета к моему виску. Почти в тот же самый миг Карл и Ричард нацелили на тебя свои пистолеты, которые как бы сами собой оказались у них в руках.

Мое сердце бешено заколотилось. Все тело покрылось потом. К горлу подступила тошнота. От охватившего меня волнения я стала плохо слышать, и до меня как бы издалека доносились слова, которыми вы — два брата — обменивались в ходе этой вашей словесной дуэли.

— Чертов придурок! Еще один шаг — и я выстрелю!

— Успокойся, Ларс, не надо впадать в крайности. Она тут вообще ни при чем.

— Она — моя! Ты слышишь? Моя! Ты не сможешь ее у меня отнять. И никто не сможет! — кричал ты, выходя из себя.

— Ларс, опусти пистолет.

Я стала скашивать глаза, насколько могла, пытаясь увидеть хотя бы краем глаза тебя, удерживающего меня со спины. Я увидела, что ты так сильно сжал челюсти, что отчетливо проступили желваки; увидела, что ты так сильно сощурил глаза, как будто свет жег тебе зрачки; увидела, что ты так сильно нахмурил лоб, что на нем пролегли глубокие морщины. Я хотела смотреть на тебя и только на тебя — на тебя, который в одной руке сжимал пистолет, направленный дулом в мою голову, а второй нервно поглаживал мою руку, снова и снова проводя по коже большим пальцем; на тебя, который, угрожая моей жизни, прижимал меня к своей груди — прижимал меня не как щит, а как что-то очень для тебя дорогое. Ты тоже посмотрел на меня, и я не увидела в твоих глазах ничего, что могло бы вызвать у меня страх. У меня на душе вдруг стало спокойно. Однако я почувствовала, что тебе, похоже, померещился страх в моих глазах.

— Все кончено, Ларс. Опусти пистолет, или ты потеряешь и ее, — сказал Карл.

— Не будь глупцом: ее я и так уже потерял, — ответил ты своему брату, глядя при этом на меня. — Ты-то ведь знаешь, что я тебя люблю и что никогда не причинил бы тебе никакого вреда, — тихонько прошептал ты мне на ухо. — Не бойся.

— А я и не боюсь, — честно сказала я.

Как ни странно, я — хоть и с дулом пистолета у виска — чувствовала себя в твоих объятиях в полной безопасности.

И тогда ты, не отрывая от меня взгляда, в котором читалась любовь, исполненная вожделения и меланхолии, произнес слова, которые предназначались мне и только мне:

— О, моя богиня, моя возлюбленная Кали, да будут глаза твои моим проводником, а сердце твое — моим пристанищем. Раскрой свои объятия и прими меня в них, ибо именно в них хочу я умереть.

Дуло пистолета скользнуло по моей влажной и скользкой коже. Я закрыла глаза.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что… Боже мой! Признаюсь тебе, что чувствую себя виновным — черт бы меня побрал!

Это все случилось за пару секунд. Хватило всего лишь пары секунд для того, чтобы ситуация вышла из-под контроля, всего лишь пары секунд, в течение которых я увидел — не имея возможности вмешаться, — как ты приставил дуло пистолета к своему сердцу и нажал на спусковой крючок. Пары секунд, в течение которых я увидел, как твое безжизненное тело, удерживаемое ее руками, сползло на пол. Пары секунд, в течение которых я увидел, как она открыла рот, чтобы издать крик, — но я этого крика не услышал, — и как она, опустившись на колени, протянула руки к твоей груди, где на твоей рубашке начала медленно раскрываться красная роза. Я увидел, как она с ужасом смотрит на свои окровавленные пальцы; увидел, как она поднимает свои ошалелые глаза и впивается взглядом в мое лицо, отчаянно ища помощи, спасения… и объяснения.

Я же стоял, словно окаменев, с открытым от изумления ртом, беспомощный и… и смешной!.. Пистолет, который я сжимал своими онемевшими пальцами, все еще был направлен на тебя, но ты уже был мертв. О Господи! Мертв!

И она начала плакать. Она безутешно рыдала над твоим телом — рыдала так, как будто это были первые слезы в ее жизни.