Я прищурилась и с трудом различила скривившуюся от недовольства физиономию и длинную и тощую фигуру леди Камиллы Бэнистер-Томкинсон. Что вызывало у меня большее отвращение — она сама или то, что она говорила? Что для меня было неприятнее — ее засаленные волосы, собранные в пучок (который она — я была в этом уверена — не распускала в течение уже нескольких лет), и ее лицо цвета сероватого воска с огромным множеством морщинок или же не сходящая с ее физиономии надменная и угрюмая гримаса? В ее внешности и манере поведения было много такого, что могло вызвать неприязнь. Кроме того, от леди Камиллы исходил… странный запах. Этого ты, наверное, не заметил, потому что не имел обыкновения подходить к таким женщинам, как она. От нее пахло нафталином, подгоревшим хлебом и старомодными духами.

— Да, конечно, — сказал усатый генерал, когда леди Камилла закончила свой рассказ, — очень жаль. Юный лорд Тремут всегда был хорошим мальчиком. И замечательным охотником.

— Юный бывший лорд Тремут, Эдгар, — уточнила со свойственным ей «очарованием» леди Камилла. — Позволь мне также сказать тебе, что человеческие достоинства не сводятся лишь к тому, чтобы быть хорошим охотником.

Подобный разговор уже переполнял чашу моего терпения, необходимого для того, чтобы соблюдать приличия, и, даже и не претендуя на чье-либо согласие или одобрение, я заявила:

— Если не возражаете, я пойду налью себе еще пунша.

— Позволите мне пойти вместе с вами? — спросил единственный из всех присутствующих, кто заметил, что я собираюсь куда-то уйти.

— Ну, конечно, Эрве. С удовольствием.

Деликатно взяв меня под руку, Эрве Дюссо пошел вместе со мной в направлении стола с напитками. Ты, вполне возможно, никогда даже и не замечал этого Эрве Дюссо, потому что уж очень он всегда держался скромно и незаметно. Это был худосочный и необычайно белокожий юноша, ему едва-едва перевалило за двадцать. Он был очень образованным, вежливым и приятным на вид (чему, несомненно, немало способствовали его инфантильные черты лица — настолько инфантильные, что он был бы похож на школьника, если бы не аккуратненькие усики, которые темнели над его верхней губой и которые он наверняка отрастил лишь для того, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть повзрослев). Мсье Дюссо происходил из знаменитой семьи швейцарских часовщиков. Как-то раз, когда ему довелось быть моим соседом за столом во время ужина, он рассказал мне, что его отец, Луи Дюссо, владел небольшой часовой мастерской в центре Женевы, не имея в жизни никаких амбиций, кроме как продолжать этот семейный бизнес, которым он и его предки занимались в общей сложности на протяжении уже почти двух столетий. Но в один прекрасный день о точных механизмах изготовленных им часов весьма похвально отозвался австрийский император, и слава часовщика Луи Дюссо тут же разлетелась, как гонимая ветром пыль, по всем монаршим домам Европы. Королям и королевам, великим герцогам и герцогиням — и даже самому Папе Римскому — вдруг захотелось, чтобы на стенах их дворцов висели, а карманы их жилетов и халатов оттягивали своим весом часы, изготовленные мастерской Дюссо (основанной не когда-нибудь, а в 1726 году). И тогда то, что когда-то было создано как маленькая часовая мастерская-магазин, очень быстро превратилось в большую мастерскую-магазин, а затем и в огромную мастерскую-магазин, которая разместилась на окраине Женевы и где, стараясь угодить требовательным клиентам, трудились тысячи ремесленников. Луи Дюссо стал богатым и уважаемым господином, общающимся на равных со сливками женевского общества, а его сын Эрве начал обучаться инженерному делу в Кембридже, освоил пять иностранных языков и играл в крикет, поло и теннис с представителями высших кругов европейской знати. Учитывая все это, можно было только удивляться тому, что Эрве был человеком весьма скромным и неприметным. Видимо, ему передалась врожденная непритязательность папаши Дюссо, который, несмотря на свои успехи, в глубине души продолжал считать самого себя простым швейцарским часовщиком. Я обычно была не прочь оказаться в одной компании с Эрве, потому что мне очень нравилось разговаривать с ним обо всем, связанным с часовым ремеслом (у него, кстати, имелась большая коллекция старинных часов).

Мы подошли к симпатичной девушке, стоявшей, небрежно опершись о столешницу и тем самым вызывающе игнорируя правила хорошего поведения, которые ей вдалбливали в голову с раннего детства.

— Элеонора, как это вдруг ты — и не танцуешь? — спросила я у нее, ставя на стол свой пустой бокал.

— Я стою и наблюдаю…

Эта своенравная шотландская аристократка широко улыбнулась, не отрывая взгляда от статного официанта, который, даже и не подозревая о том, что его рассматривают, с подобострастным видом ходил с подносом среди гостей, предлагая им отведать ломтики лосося… Ты никогда даже и не пытался уединяться с Элеонорой, хотя она и была весьма привлекательной девушкой. Даже поверхностное знакомство с ней позволило мне понять, почему ты так поступал. Ты был уж слишком обыденным для нее, а она была уж слишком экстравагантной для тебя. Возможно, ты не понимал сущности ее экстравагантности: она была воспитана в духе строжайших и самых что ни на есть пуританских моральных принципов викторианской Англии, однако в ее свободолюбивую душу вселился некий зловредный дьяволенок, и, проникшись под его влиянием неприязнью ко всему тому, что ей внушали, она почувствовала в себе почти патологическое стремление к запрещенной любви, не приличествующей представителям того общественного класса, к которому она принадлежала, а иногда и любви, не приличествующей представительницам ее пола. Она сама мне об этом сообщила — не без гордости — в тот день, когда я, совершенно случайно, увидела, как она целуется с одной из дочерей герцога Квинсенда. Подобные ее наклонности не раз и не два вызывали негодование у ее добропорядочной матери и громогласные вспышки гнева у её волевого и решительного отца.

— Красивый, правда? — вздохнула Элеонора. — Я того и гляди упаду в обморок…

То ли из-за ее уж слишком небрежной позы, то ли из-за ее бледности, то ли по какой-то другой причине, но Эрве воспринял эту ее угрозу слишком серьезно.

— Нет, нет, умоляю вас, леди Элеонора! Не падайте в обморок!

— Ой, да ладно, Эрве, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не называл меня «леди Элеонора»? Этим ты напоминаешь мне моего мажордома.

После этого упрека она снова стала вести себя, как femme fatale.

— Его зовут Франц, он — венгр. Насколько я знаю, он — виртуозный скрипач, но — по какой-то не известной мне причине — впал в немилость. Я обожаю мужчин с туманным прошлым. Они обычно страстные, с пылким характером. Они идеально подходят для сумасшедшей ночи… — произнесла Элеонора певучим и очень чувственным голосом, слегка поводя плечами.

— Тебе, видимо, хочется узнать, насколько виртуозны его пальцы, — сказала я в тон Элеоноре.

— Ну, конечно! Эти длинные пальцы будут так же сильно надавливать на мою кожу, как они надавливали на струны скрипки. Они будут так же нежно и деликатно ее сжимать, как они сжимали смычок.

Мы обе громко рассмеялись, и я при этом краешком глаза заметила, что еще раньше покрасневший от смущения Эрве стал буквально пунцовым.

— И если уж говорить о длинных пальцах… — произнесла Элеонора, глядя на кого-то поверх моего плеча.

Секундой позже я почувствовала прикосновение к своей талии чьих-то бесстыжих рук.

— Госпожа испаночка, наконец-то я вас нашел! Если бы это не было в принципе невозможным, я сказал бы, что вы весь этот вечер только тем и занимаетесь, что пытаетесь от меня удрать.

Я, оглянувшись, с неудовольствием увидела, что это Николай обхватил мою талию — обхватил так, как обезьяна хватается лапами за ветвь. Я бесцеремонно отстранила его шершавые и потные руки и сделала шаг назад, спасаясь от неприятного смешанного запаха алкоголя и одеколона, который был неизменным атрибутом этого человека.

— Вы обещали зарезервировать один свой танец для меня. Или вы об этом забыли?

— О-о, нет! Я не смогла бы об этом забыть. Я просто стояла и ждала, когда вы подойдете ко мне и сами об этом напомните. Я, в общем-то, не хотела показаться вам дамой, добиться внимания которой не составляет труда.

Николай расплылся в глупой самодовольной улыбке, которую я будто бы сочла — раз уж пыталась его разыгрывать — страстной и патетической.

— Ну, вот я и здесь: стою на коленях у ваших ног.

— Думаю, вам лучше подняться с колен, а иначе мы не сможем танцевать.

Направляясь в центр танцевального зала с энтузиазмом человека, всходящего на эшафот, я бросила последний взгляд на своих недавних собеседников. Элеонора злорадно мне улыбнулась, слегка помахав рукой на прощание.

Этот танец стал для меня мучением. Николай, видимо, выпил немало, и это уже начало сказываться на его поведении. Он все время сглатывал обильно выделяющуюся слюну и еле ворочал языком — как, впрочем, и ногами. Глаза у него слезились, изо рта исходил очень неприятный запах, и, даже танцуя, он держал в руке бокал. Вдобавок ко всему, он постоянно пытался «лапать» меня, и мои попытки дать ему понять, что мне это не нравится, ни к чему не приводили.

К счастью, во время танца мы случайно столкнулись с другой танцующей парой, и от этого столкновения бокал выскользнул из руки Николая и, грохнувшись на пол, разлетелся на множество мелких осколков, которые сверкнули в свете люстр, словно небольшой фейерверк.

С ничего не выражающим лицом, не обращая ни малейшего внимания на расступившиеся парочки, граф Загоронов молча смотрел на разлившее по полу шампанское.

— Я пойду возьму другой бокал. Подождите меня здесь, — наконец сказал он.

Повернувшись на каблуках, он пошел, петляя между танцующими парочками и пошатываясь.

Воспользовавшись этим подарком судьбы, я отошла к стене и тут же принялась высматривать какую-нибудь компанию, которая послужила бы мне своего рода убежищем. Скользя по залу блуждающим — как у сумасшедшего — взглядом, я пыталась найти дружественное лицо, но так и не увидела такового в пределах своего поля зрения. Что я увидела — так это то, что ко мне — с досадной расторопностью — возвращается Николай. По моему телу пробежала дрожь отвращения уже от одной только мысли о том, что он сейчас снова прикоснется ко мне своими липкими руками. Мне опять стало очень жаль, любовь моя, что рядом со мной нет тебя. Ты не позволил бы этому несуразному типу ко мне прикасаться.