Рунек протянул другу руку, с трудом сдерживая волнение; Эрих непринужденно пожал ее.

— Но мы еще не прощаемся окончательно, не правда ли? Ты ведь еще вернешься пока в Радефельд?

— Разумеется, но я уеду оттуда, может быть, на днях, и как знать, где я раскину свою палатку, когда ты вернешься весной из Италии.

— В таком случае мы увидимся еще на моей свадьбе. Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне этого обещания. Я не хочу, чтобы тебя не было со мной в такой день, ты приедешь во что бы то ни стало! А теперь я отпущу тебя, потому что вижу, у тебя опять под ногами земля, горит… До свидания!

— Хорошо… прощай, Эрих! — Рунек почти судорожно пожал руку другу детства, быстро повернулся и вышел из комнаты, как будто боясь, чтобы его не удержали. В коридоре он остановился и с глубоким вздохом прошептал: — Он прав, это было бы его смертью. Нет, Эрих, ты не умрешь из-за меня! Этого я не могу взять на свою совесть.

Дернбург находился в кабинете и озабоченно слушал сидевшего против него доктора Гагенбаха. Вильденроде тоже был здесь; скрестив руки на груди, он стоял, прислонившись к косяку окна, не вмешиваясь в разговор, но следя за ним с напряженным вниманием.

— Вы преувеличиваете опасность, — сказал доктор успокоительным тоном, — Эрих страдает только от климата нашей суровой весны. Ему следовало дольше оставаться на юге и еще остановиться где-нибудь по пути для постепенной адаптации к нашим условиям; перемена климата оказала на него вредное воздействие. Ему необходимо вернуться на время в Италию, и я только что говорил с ним о том, где он проведет зиму. Он предпочитает Рим в угоду жене; я же настаиваю на Сорренто или Палермо.

Лицо Дернбурга еще больше омрачилось.

— Вы считаете крайне необходимым, чтобы Эрих всю зиму провел в Италии? — спросил он. — Я надеялся, что он с женой вернется к Рождеству.

— Нет, это значило бы снова поставить под удар все, чего мы достигли прошлой зимой.

— Чего же мы достигли? Частичного выздоровления, причем уже через несколько месяцев его здоровье опять стало ухудшаться! Будьте откровенны, доктор, вы считаете, что мой сын вообще не в состоянии переносить наш климат? Считаете ли вы возможным, чтобы Эрих подолгу жил в Оденсберге, чтобы он мог работать вместе со мной и в будущем стал моим преемником, как я надеялся, когда он вполне здоровым с виду вернулся весной?

Глаза Дернбурга с напряженным беспокойством следили за губами доктора, а Вильденроде даже вышел из оконной ниши, где до сих пор стоял. Гагенбах колебался; 'казалось, ему тяжело было отвечать. Наконец он серьезно произнес:

— Нет, уж если вы хотите знать правду, продолжительное пребывание на юге — обязательное условие жизни для вашего сына. Летом он может на несколько месяцев приезжать в Оденсберг, но зимы в наших горах он не вынесет, так же точно как не вынесет и напряжения сил, которого требует ведение дел. Это мое твердое убеждение.

Вильденроде невольно поднял брови; Дернбург молчал и только подпер голову рукой, но было видно, как тяжело поразил его приговор доктора, хотя он, вероятно, ожидал его.

— В таком случае придется проститься с планами, которые я так долго лелеял, — сказал он наконец. — Я все-таки надеялся… Как бы там ни было, Эрих — мой единственный сын, и я уберегу его, хотя бы при этом мне пришлось отказаться от сокровеннейшей мечты. Пусть он найдет себе уютный уголок где-нибудь на юге и ограничит свою деятельность его благоустройством. Это я могу для него сделать. Благодарю за откровенность, доктор. Как ни горька истина, надо с ней мириться. Мы еще поговорим об этом.

Гагенбах простился и вышел. Несколько минут в комнате царило молчание; наконец Вильденроде тихо произнес:

— Неужели этот приговор был для вас сюрпризом? Для меня нет, я уже давно боялся чего-нибудь подобного. Если отъезд необходим для выздоровления Эриха, то, мне кажется, вам обоим будет легче пережить разлуку.

— Эриху это понравится! Он всегда питал страх к положению, которое должен был занять, его пугала эта беспрерывная работа, которую он должен был возглавить, ответственность, которую он должен был на себя взять; ему будет гораздо приятнее сидеть на берегу голубого моря и мечтать о своей вилле; он будет очень рад, узнав, что ничто больше не прервет его мечтательного покоя, а я останусь здесь один-одинешенек с перспективой передать когда-нибудь Оденсберг, плод трудов всей моей жизни, в чужие руки. Это горько!

— Разве это в самом деле неизбежно? Ведь у вас есть еще дочь, которая может дать вам второго сына, но вы все еще отказываете ее избраннику в сыновних правах.

— Оставьте это! Не теперь…

— Именно теперь, именно в эту минуту я желал бы поговорить с вами! — возразил барон. — Я не ожидал и не заслужил такого отношения, с каким вы встретили мое предложение. Вы почти упрекнули меня, как будто, делая его, я совершил неблаговидный поступок.

— Вы его совершили; вы не должны были говорить о любви шестнадцатилетней девочке, не заручившись согласием отца. Если юноше простительно поддаться минутному увлечению, то человеку ваших лет это непростительно.

— Эта минута позволила мне изведать высшее счастье в моей жизни! — пылко воскликнул Оскар. — Она дала мне уверенность, что и Майя любит меня! Майя при вас повторила это признание; мы оба надеялись на благословение отца, а вместо этого нас осудили на бесконечное ожидание. Вы отправили Майю из Оденсберга, лишив себя ее близости только для того, чтобы отнять ее у меня.

— А что же я должен был сделать? После вашего преждевременного объяснения невозможно было позволить ей ежедневно, совершенно свободно видеться с вами, раз я не согласился на немедленную помолвку.

— Так сделайте это теперь! Сердце Майи принадлежит мне, а я люблю ее безгранично. Вы вынуждены отпустить сына в далекие края, позвольте же мне заменить его! Я полюбил ваш Оденсберг и отдал ему все силы человека, который устал вести бесцельную жизнь и желает начать новую. Неужели вы откажете мне только потому, что между мной и моей молоденькой невестой двадцать лет разницы?

В тоне барона слышалась горячая, убедительная просьба. Он не мог бы выбрать для разговора лучшего времени, чем сейчас, когда старик, хмуро сидевший перед ним, пережил крушение всех надежд, возлагаемых им на сына; надежда на человека, которого он прочил в помощники своему слабому, лишенному самостоятельности наследнику, тоже обманула его; этот план рухнул в ту минуту, когда Дернбург узнал, что сердце Майи уже не свободно. Ему не пришлось бы расстаться с любимой дочерью, если бы она стала женой Вильденроде, а последний со своей сильной, энергичной натурой заменил бы ему то, что он потерял в сыне.

— Это серьезное и важное по своим последствиям решение, — сказал Дернбург. — Если вы действительно решили полностью изменить свой образ жизни, то помните, обязанности, которые вас ждут, нелегки; может быть, они потому только и прельщают вас, что совершенно новы и незнакомы вам. Вы не привыкли к постоянному труду…

— Но я привыкну, — перебил Вильденроде. — Вы часто в шутку называли меня своим ассистентом, будьте же теперь моим настоящим учителем и наставником. Вам не придется стыдиться своего ученика. Я убедился, наконец, что надо работать и созидать, чтобы быть счастливым, и я буду работать. Исполните же наконец мою просьбу! Вы позволили Эриху быть счастливым, неужели вы откажете в счастье Майе?

— Поживем — увидим! Через три недели свадьба Эриха, Майя вернется в Оденсберг и…

— Тогда я могу просить руки моей невесты! — бурно воскликнул Оскар. — О, благодарю вас, мы оба благодарим нашего строгого, но такого доброго отца!

Легкая улыбка осветила лицо Дернбурга, хотя он и не выразил согласия, но и не отверг благодарности.

— Однако довольно об этом, Оскар, — сказал он, впервые называя его так фамильярно. — Иначе кто знает, чего вы добьетесь от меня своей бурной настойчивостью, а у меня есть еще дело; сейчас должен явиться Эгберт, он приедет сегодня с докладом из Радефельда.

Сияющее выражение на лице Вильденроде погасло, и он заметил вскользь с деланным равнодушием:

— Господина Рунека теперь, вероятно, просто осаждают: ведь в его партии царит такая суета, что дым стоит коромыслом.

— Да, — спокойно ответил Дернбург, — господа социалисты храбрятся и петушатся донельзя; кажется, они собираются даже впервые выставить собственного кандидата на выборах.

— Это правда. А вы знаете, кого они наметили?

— Нет, но полагаю, что Ландсфельда, который при всяком удобном случае разыгрывает роль вождя. Впрочем, он не больше как агитатор, для рейхстага он не годится, а Партия социалистов обычно знает своих членов от и до. Но ведь здесь все дело в том, чтобы попробовать свои силы; серьезно оспаривать у меня кандидатуру социалисты не собираются.

— Вы полагаете? Может быть, у господина Рунека имеются более точные сведения на этот счет.

Дернбург нетерпеливо пожал плечами.

— Разумеется, Эгберту придется теперь принять окончательное решение, он знает это не хуже меня. Если он будет заодно со своей партией, то есть в данном случае против меня, то между нами все будет кончено.

— Он уже решил, — холодно сказал Вильденроде. — Вы не знаете имени вашего соперника, а я знаю; его зовут Эгберт Рунек.

Дернбург вздрогнул как от удара, а потом заявил коротко и твердо:

— Это неправда!

— Извините, я узнал это из самых верных источников.

— Это неправда, говорю я вам! Вас обманули, этого не может быть.

— Едва ли. Впрочем, скоро мы все узнаем, так как вы ждете Рунека к себе.

Дернбург в сильном волнении заходил по комнате, но сколько ни размышлял, полученное известие казалось ему столь же неправдоподобным, как и в первую минуту.

— Вздор! На такое Эгберт не пойдет, он знает, что ему придется выступить против меня, бороться со мной.