Вокруг было тихо. Майя задумчиво глядела в окно на светлый летний день. В комнату вошел отец. Его волосы стали совсем белыми, но в остальном он был прежним.

— Ты смотришь, не видно ли экипажа? — спросил он.

— Нет, папа, еще рано, Эгберт и Цецилия будут не раньше чем через час, но так как все приготовления к их встрече уже окончены, то…

— Тем лучше; значит у нас остается час исключительно для нашего гостя: приехал Экардштейн; он в моем кабинете.

— Да? Почему же он не пришел с тобой?

— Потому что нашел необходимым послать меня вперед в качестве парламентера. У нас с ним был длинный и серьезный разговор; должен ли я сообщить тебе его содержание или ты догадываешься?

Майя встала. Она побледнела и с мольбой взглянула на отца.

— Папа, ты не мог бы избавить меня от этого?

— Нет, дитя мое, — серьезно сказал Дернбург. — Виктор на этот раз хочет добиться ответа, и ты должна будешь выслушать его. Он просил моего заступничества, и я обещал, потому что должен загладить свою вину перед ним: он еще три года тому назад домогался твоей руки, хотя до открытого предложения дело не дошло; я увидел в просьбе бедняка-офицера лишь расчет и дал ему очень горько почувствовать это; но он доказал, что его любовь — настоящая, и я очень охотно отдал бы в его руки счастье моей Майи.

— Я хотела бы остаться с тобой, папа, — ответила девушка, почти со страхом прильнув к его груди. — Разве ты не хочешь, чтобы я осталась с тобой.

— Дитя мое, мы ведь не расстанемся, если ты станешь женой Виктора. Тебе известно, что заставило его до сих пор избегать Экардштейна; получив твое согласие, он сразу выйдет в отставку и займется имением. Тогда мы будем вместе; ведь Экардштейн так близко.

— Я не могу! — горячо воскликнула Майя. — Оскар приковал меня к себе живой и мертвый. Я много раз с болью в сердце переживала умоляющий взгляд Виктора, но я не смела понять его немую просьбу. Я не могу быть счастливой с другим!

— Немногим судьба предназначила быть счастливыми, — серьезно возразил Дернбург, — но обязанность делать счастливыми других, если это зависит от нас, лежит на всех нас. Виктор знает все, что было; он не требует от тебя той страстной любви, связывавшей тебя с Оскаром; может быть, он даже и не понял бы ее; но ты необходима ему для счастья, и его честное, искреннее чувство, разумеется, стоит того, чтобы ты ради него постаралась прогнать свои воспоминания. Ты вполне свободна. Майя; подумай только об одном: желающий жить должен жить для других.

Молодая девушка ничего не ответила, и две тяжелые слезы медленно выкатились из-под ее ресниц; речь отца оказала свое действие.

— Что же мне сказать графу? — спросил Дернбург.

Майя прижала обе руки к груди, опустила голову и едва слышно ответила:

— Скажи… что я его жду.

Отец обнял ее и сказал с глубоким волнением:

— Это хорошо, моя бедняжка, моя мужественная девочка!

Пять минут спустя граф вошел в комнату. Он почти не изменился внешне, только его лицо стало серьезнее и мужественнее. Впрочем, в настоящую минуту во всем его облике чувствовалось волнение и тревога.

— Ваш папа сказал мне, что я найду вас одну, Майя, — заговорил он. — Я хотел бы сказать вам очень много, но не знаю, пожелаете ли вы выслушать меня.

Майя стояла потупившись; по ее лицу начал разливаться легкий румянец. Она утвердительно кивнула головой.

По-видимому, граф ждал иного знака одобрения; в его голосе послышался легкий оттенок горечи.

— Мне нелегко было обратиться со своей просьбой и выражением своих желаний сначала к другому человеку, хоть это и был ваш отец; но вы всегда так сторонились меня, Майя, так мало подавали мне надежды, что я не посмел прямо вам задать вопрос, от которого зависит счастье всей моей жизни. Я чувствую, что нуждаюсь в заступнике.

— Я не хотела огорчать вас, Виктор, право, нет. — Майя протянула ему руку прежним детски-доверчивым жестом.

— А между тем вы причинили мне немало горя своим постоянным молчаливым протестом, — сказал Виктор с укоризной. — С того часа, когда я нашел в тесном домике «гнома», с того мгновения, когда из-под серого капюшона появилось милое личико моей подруги детства, я знал, в чем мое счастье! Могу я наконец высказаться? Майя, я люблю тебя больше всего на свете, я не могу без тебя жить!

Такие же слова девушка слышала когда-то из уст другого человека, но сейчас они не показались ей пламенным излиянием любви, а выражали только теплое сердечное чувство, и Майя не была бы женщиной, если бы осталась равнодушной к такой постоянной, искренней любви.

— Если ты хочешь этого, Виктор, то… я согласна! — тихо сказала она. — Я всегда любила тебя, с самого детства.

Виктор с радостным восклицанием прижал ее к груди.

Помолвка, о которой сразу сообщили отцу, разумеется, так заняла всех обитателей дома, что все забыли об экипаже, который теперь показался на вершине лесистого холма. Дорога шла сначала по возвышенности, а потом спускалась в долину; внизу, среди зеленых гор, раскинулся Оденсберг. Прокатные цехи уже давно снова были отстроены, а к прежним постройкам присоседились новые дернбургские заводы развивались и расширялись с каждым годом.

Цецилия в простом сером дорожном туалете, перегнувшись через дверцу открытого экипажа, смотрела вниз, где из-за деревьев парка виднелся господский дом. Теперь красота ее расцвела полностью, она удивительно похорошела. Но человек, сидевший рядом с ней, очень изменился. Это был прежний Рунек, полный силы и энергии, готовый, казалось, посостязаться с целым миром, но в его серых глазах появилось другое выражение: в них было что-то ясное, светлое, и нетрудно было догадаться о причине такой перемены.

— Вот наша родина, Цецилия! — сказал Рунек, указывая на дом. — Но ты так не любила Оденсберг… Сможешь ли ты жить здесь?

— Когда ты рядом? И ты еще спрашиваешь? — с легким упреком возразила молодая женщина.

— Да, со мной, с неотесанным Эгбертом, у которого даже не всегда будет время для тебя из-за работы. Во время нашего свадебного путешествия я принадлежал тебе одной, мы могли мечтать; но теперь меня ждет работа с ее обязанностями и заботами, и это довольно-таки часто будет отвлекать меня. Поймешь ли ты это, Цецилия? До сих пор ты была очень далека от всего этого.

— Конечно, я должна буду еще учиться разделять с тобой заботы и обязанности. Ты научишь меня этому, Эгберт? А разве ты умеешь мечтать? Где ты этому научился?

Взгляд Эгберта скользнул по лесистым горам и остановился на одинокой скале, на вершине которой в ясных лучах солнца сверкал крест Альбенштейна.

— Там, наверху, — тихо сказал он, — когда вокруг нас шумел лес, а из долины доносился колокольный звон. Это было тяжелое время для тебя, моя дорогая. Мне пришлось безжалостно лишить тебя твоего невинного счастья, разбить вдребезги чудный мир, в котором ты жила до той поры, и показать тебе пропасть, над которой ты стояла.

— Не хули то время, — прижимаясь к нему, сказала Цецилия, — я тогда проснулась и научилась видеть и думать. Знаешь, Эгберт, тогда я все время вспоминала сказание о разрыв-траве, заставляющей скалу выдать скрытое в ее недрах сокровище. Ты тогда так сурово и грубо выкрикнул: «В недрах земли пусто и мертво! Сокровищ больше не существует!», а между тем…

— Сам превратился в кладоискателя! — закончил Эгберт, наклоняясь и заглядывая в темные, влажно блестевшие глаза жены. — Ты права, тогда я завоевал тебя.

Несколько часов спустя, Цецилия разговаривала в гостиной с Майей и графом Виктором, а Дернбург с Рунеком вышли на террасу.

— Ты приехал вовремя, Эгберт, — сказал он. — Директору с его плохим здоровьем не по плечу его обязанности; он хотел выйти в отставку еще несколько месяцев назад, но я уговорил его остаться до того времени, пока ты не заменишь его и не возьмешь на себя управление заводами. Я очень рад также и тому, что в доме опять будет Цецилия, потому что Майя недолго останется со мной: Виктор уже поговаривает о свадьбе; он совсем опьянен счастьем.

— Зато Майя не проявляет особенной радости. Она охотно дала согласие?

— Нет, не охотно, но добровольно. Раз слово дано, она постепенно справится с болью, которую ей причинила любовь и смерть Оскара; теперь между ней и воспоминанием о нем стоит долг, и она пересилит себя.

— А граф Виктор поможет ей в этом.

— В этом я убежден. Он далеко не такая сложная натура, как… — Дернбург бросил искоса взгляд на своего приемного сына, — как другой, известный нам человек, которого, собственно, я прочил в мужья Майе, но который, к сожалению, всегда шел своей дорогой и следовал лишь убеждениям, засевшим в его упрямой голове; так же «Поступил он и в любви.

— До сих пор ты мало видел радости от своего сына, — сказал Эгберт, борясь с волнением. — Ему пришлось даже вступить с тобой в открытую борьбу, но, поверь мне, отец, я больше всех страдал от этого, а теперь все мои силы принадлежат тебе и твоему Оденсбергу.

— Мы употребим их в дело. Я уже чувствую подчас свою старость; кто знает, надолго ли хватит моих сил. До тех пор ты будешь возле меня, и, я думаю, общими усилиями мы найдем возможность преодолеть разделяющие нас с тобой разногласия. Мы уже говорили об этом, когда ты вернулся из Америки.

Глаза Эгберта открыто и смело встретились с глазами Дернбурга.

— Да, и я счел своим долгом сказать тебе всю правду, когда ты выразил желание передать мне управление заводами. Я навсегда порвал с социал-демократической партией, но не с великой правдой, лежащей в основе этого движения; ей я не изменю, ее я буду отстаивать, за нее буду бороться всю жизнь.

— Я знаю это, — ответил Дернбург, протягивая ему руку, — но и я кое-чему научился в те тяжелые дни. Я уже не прежний упрямец, считающий, что могу один противостоять новому времени. Правда, я не могу с распростертыми объятиями встретить это новое время, ведь я всю жизнь отстаивал свою точку зрения и не могу изменить самому себе; но я привлеку себе на помощь молодую, свежую силу. Когда я передам Оденсберг полностью в твои руки, ты, Эгберт, начнешь здесь новую эпоху; я не стану тебе мешать. А пока пусть каждый из нас будет свободен!