— В воскресенье? Должно быть, что-нибудь важное, — сказал Дернбург, поворачиваясь к двери. — Еще одно слово, господин фон Вильденроде. То, о чем мы сейчас рассуждали, должно остаться между нами; прошу вас смотреть на это как на доверенную вам тайну.

Он вошел в дом, и Оскар остался один; скрестив руки на груди, он прислонился к балюстраде террасы и погрузился в мрачное раздумье. Об этой опасности он не подозревал, никогда на нее не рассчитывал; перед ней бледнела и превращалась в ничто опасность, которую представляло появление графа Экардштейна, за минуту перед тем казавшееся ему таким грозным.

Очевидно, Дернбург предполагал существование любви между своей дочерью и этим Рунеком. На губах Вильденроде появилась насмешливая улыбка превосходства; он лучше знал, кого любила Майя, и чувствовал себя достойным своего соперника. Достаточно колебаться, нечего больше раздумывать, пора действовать!

11

В конце обширного оденсбергского парка лежало Розовое озеро, маленький прудик, обрамленный тростником и острый громадный бук протянул над ним свои ветви, а густо разросшийся кустарник, весь в цвету, обступил его со всех сторон.

На скамье под буком сидела Майя; в ее руках были цветы, которые она нарвала по дороге, а теперь хотела сложить в букет. Но до этого дело не дошло, так как рядом с ней сидел Оскар фон Вильденроде, «случайно» пришедший на это же место и сумевший так занять ее разговором, что она забыла и о цветах, и обо всем на свете. Он рассказывал о своих путешествиях. В Европе почти не было страны, которой бы он не знал, а он был мастером рассказывать. Майя напряженно, затаив дыхание, слушала его; девушке, кругозор которой до сих пор ограничивался семьей, все это казалось странным, необычным, похожим на сказку.

— Чего только вы не видели и не испытали! — восторженно воскликнула она. — Ведь это совсем другой мир.

— Другой, но не лучший, — серьезно сказал Вильденроде. — Правда, есть привлекательная, опьяняющая сторона этой жизни; это полная свобода с постоянной переменой и обилием впечатлений, и меня когда-то она прельщала, но это уже давно прошло. Наступает день, когда с человека спадает пелена упоения и он чувствует, до какой степени все это глупо, пусто и ничтожно, когда он со своей желанной свободой оказывается совершенно одиноким среди людской суеты!

— Но ведь у вас есть сестра! — с упреком заметила девушка.

— Через несколько месяцев и она покинет меня, чтобы принадлежать мужу, и мне страшно подумать о том, каким одиноким я вернусь к прежнему бесцельному существованию. Вы не можете себе представить, как я» завидую вашему отцу! Он так уверенно стоит на земле благодаря труду, тысячам людей он дает заработать на хлеб, всеобщая любовь и уважение окружают его и последуют за ним в могилу; когда же я подвожу итог своей жизни, то что я вижу?

Майя, пораженная этими горькими словами, взглянула на него. Впервые Вильденроде заговорил с ней таким тоном; она знала его лишь остроумным светским кавалером, который по отношению к ней всегда оставался пожилым человеком, шутливо разговаривающим с молоденькой девушкой. Сегодня он говорил иначе — позволил ей заглянуть в его душу, и это победило ее робость.

— Я думала, что вы счастливы в этой жизни, которая кажется такой беззаботной и привлекательной, когда вы рассказываете о ней, — тихо сказала она.

— Счастлив? Нет, Майя, я никогда не был счастлив, ни одного дня, ни одного часа.

— Но в таком случае… зачем же вы продолжали так жить?

— Зачем? Зачем вообще люди живут? Чтобы добиться счастья, о котором нам поют еще в колыбели и которое в молодости чудится нам скрытым там, в огромном мире, в голубой дали. Не зная покоя, мы лихорадочно гоняемся за ним, все надеемся, что еще настигнем его, а оно отступает все дальше и дальше, наконец, бледнеет и рассеивается, как дым; тогда мы отказываемся от погони, а вместе с тем и от надежды.

В этих словах чувствовалась с трудом сдерживаемая мука, ведь Вильденроде лучше чем кому другому была знакома эта погоня за счастьем, которое он искал столько лет напролет; какими путями он стремился к нему — знал только он сам.

В этой прекрасной обстановке, среди весенней природы, где все дышало красотой и миром, его печальное признание прозвучало как-то странно. Вильденроде глубоко перевел дыхание, как будто хотел вместе со вздохом вдохнуть в себя мир и чистоту; потом он взглянул на розовое детское личико Майи, не задетое даже легким дыханием той жизни, которую он узнал до мельчайших подробностей; в темных глазах, смотревших на него, сверкали слезы, и тихий, дрожащий голос произнес:

— Все, что вы говорите, так грустно, дышит таким отчаянием! Неужели вы в самом деле больше не верите в возможность счастья?

— О, нет, теперь я верю! — горячо воскликнул Оскар. — Здесь, в Оденсберге, я опять научился надеяться. Это повторение старой сказки о драгоценном камне, который ищут тысячи людей по разным дорогам, в то время как он спрятан где-то в молчаливом дремучем лесу; наконец, один счастливец находит его; может быть, и я такой же счастливец! — и барон, схватив руку девушки, крепко сжал ее.

Майя вдруг поняла то, что до сих пор бессознательно таилось в ее сердце; сладкое чувство счастья поднялось в ее душе, но в то же время проснулся и тот странный страх, который она ощутила при первой же встрече, страх перед темным, пылким взглядом, лишившим ее воли, заставлявшим цепенеть. Ее рука дрогнула в руке барона.

— Господин фон Вильденроде… отпустите меня!

— Нет, я не отпущу тебя! — страстно вырвалось из его уст. — Я нашел драгоценный камень и хочу взять его себе на всю жизнь! Майя, нас разделяют десятки лет, но я люблю тебя страстно, как юноша, с той минуты, когда ты встретила меня на пороге дома своего отца; я знаю, что в тебе моя судьба, мое счастье! И ты любишь меня, я знаю; дай же мне услышать это из твоих уст! Говори, Майя, скажи, что хочешь быть моей! Ты даже не подозреваешь, что одно это слово спасет меня!

Барон обвил девушку рукой, его страстные, бурные речи, жгучие, как пламя, сыпались на дрожащую Майю. Ее голова покоилась на его груди, взгляд не отрывался от него. Теперь ее уже не пугали его глаза; она видела в них лишь горячую нежность, слушала его признание в любви, и прежний страх, полный тяжелого предчувствия, уступил место торжествующему чувству счастья.

— Да, я люблю тебя, Оскар, — тихо сказала она, — люблю безгранично!

— Моя Майя!

Это было восклицание восторга. Оскар обнял девушку и без конца целовал светлые волосы и розовые губки своей молоденькой невесты. Его охватило счастье; прошлое с его мрачными тенями исчезло, и в душе этого человека, уже близкого к осенней поре жизни, расцвела весна, которой вторила цветущая вокруг природа!

— Весна вернулась!

Майя тихо высвободилась из его рук; ее милое личико пылало.

— Но отец, Оскар… согласится ли он?

Вильденроде улыбнулся. Он знал, что разница в возрасте между ним и его невестой будет очень много значить в глазах Дернбурга, что получить его согласие будет нелегко и что они получат его не скоро, но это не пугало его.

— Твоему отцу нужно только, чтобы ты была счастлива и любима; я знаю это от него самого, — сказал он с захватывающей душу нежностью. — И ты будешь любима, будешь счастлива, моя Майя, мое милое, дорогое дитя!

12

Дернбург сидел в кабинете за письменным столом. Совещание с директором было окончено, и он просматривал бумаги, которые тот оставил. Вдруг дверь снова открылась, граф Экардштейн, не нуждавшийся в особом докладе как постоянный гость, вошел в комнату.

— Я видел, что директор ушел, — сказал он. — Могу я отнять у вас несколько минут? Я пришел проститься.

— Вы не останетесь обедать, как всегда?

— Благодарю вас, я должен вернуться в Экардштейн. Неужели мне действительно придется передать брату отказ? Мы так рассчитывали на ваше присутствие.

— Мне очень жаль, граф, но ведь вы слышали, что у нас самих будут гости в этот день.

Отказ был самый решительный и холодный; молодой граф не мог не почувствовать этого; он быстро подошел на несколько шагов ближе и сказал вполголоса:

— Господин Дернбург, что вы имеете против меня?

— Я? Ничего! Как вам пришла в голову такая мысль, граф?

— Уже одно ваше обращение может навести на такую мысль. Еще сегодня утром вы называли меня Виктором и относились ко мне с обычной добротой; неужели за несколько часов я стал вам чужим? Я боюсь, что тут замешано чье-нибудь влияние, и даже догадываюсь чье.

Дернбург сдвинул брови, намек на Вильденроде был чересчур ясен и задел его. Но он привык всегда идти к цели прямой дорогой. Зачем узнавать от посторонних то, что ему надо знать? Он взглянул на красивое лицо молодого человека и медленно произнес:

— Я не поддаюсь ничьему влиянию и не в моих правилах осуждать кого бы то ни было, не выслушав его оправданий, а тем более вас, Виктор, человека, которого я знаю с детских лет. Раз вы сами поднимаете этот вопрос — поговорим. Вы согласны ответить мне на несколько вопросов?

— Пожалуйста!

— Вы долго жили вдали от родины и много лет не переступали порога Экардштейна. По какой причине?

— Это зависело от личных, семейных обстоятельств.

— О которых, я вижу, вы желали бы умолчать.

— Нет, от вас я не стану их скрывать! Мои отношения с братом никогда не были особенно дружелюбными, а после смерти отца стали просто невыносимыми. Конрад — старший и владелец майората; я завишу от него и не могу продолжать военную службу без его помощи; он достаточно часто давал мне чувствовать это, да еще таким оскорбительным образом, что я предпочитал находиться подальше от него.

Было видно, что графу тяжело давать это объяснение, хотя своему слушателю он не сказал ничего нового; все соседи знали о натянутых отношениях между братьями, причем главная вина падала, по их мнению, на старшего. Владелец майората, который был старше Виктора всего на несколько лет и до сих пор оставался неженатым, слыл высокомерным и неделикатным человеком, а его скупость была всеми признанным фактом; вследствие этого он не пользовался ничьим расположением. Дернбург знал это, как и все, но ни словом не заикнулся об этом и только заметил: