– Но ребенка-то зачем?

– Я христианин, и наши святые отцы учат милосердию и терпимости. Было бы жестоко разлучить мать и дитя.

Ипатий задумчиво снял нагар с высокой свечи, опять посмотрел в полукруглое, окруженное архивольтом[163] окно своей городской резиденции. В серебряном сиянии луны крыши Херсонеса, плоские и двускатные, казалось, и сами серебрились. Проведя три года на посту стратига Херсонеса, Ипатий полюбил этот своеобразный город, полюбил его всегда шумную многоязычную толпу, его гавани, полные судов, свыкся с местной кухней, где мяса по традиции кочевников ели куда больше, чем было принято в Константинополе, да и власть приносила ему удовлетворение. Пост стратига Херсонеса не считался завидным. Этот край в глазах Священного Престола выглядел отдаленной и неспокойной провинцией, куда ссылали неугодных. Вот и напыщенного Феофилакта Заутца прислали сюда по той же причине: сейчас родственники покойной императрицы Зои были весьма под подозрением у базилевса.[164] Для Ипатия же этот пост стал местом его возвышения, благодаря которому он добился даже большего, чем когда вступил в брак с благородной византийкой Хионией, принесшей ему, вопреки ожиданиям, только проблемы и горести. Но у него был старший сводный брат Зенон, который служил препозитом[165] при дворе, вот он и определил сюда удачливого в торговле брата, пообещав, что, если Ипатию удастся проявить себя в неспокойном Херсонесе, он выхлопочет ему неплохое место в Священном Палатии. Так и вышло. Ипатия ждала дорога в благословенный Константинополь. И как раз вовремя, ибо теперь, когда он выкупил у работорговца русскую княжну… Да, чем скорее он уедет, тем больше у него будет надежд оставить у себя эту желанную женщину.

Он заторопился, стал прощаться с Проклом Пакианом, однако тот неожиданно удержал его, попросту поймав за полу накидки.

– Ипатий… вот что… Пока этот напыщенный петух Феофилакт не наломал тут дров, скажи, что нам делать с царевичем Овадией? Думаю… пора уже…

И он выразительно провел широкой ладонью по горлу.

Ипатий тяжело вздохнул и опустился на обитую ковром скамью у стены. Ох, этот Овадия! Некогда Ипатий Малеил весьма самонадеянно пообещал ему свою поддержку. И вот Овадия, натворив столько бед в Хазарии, прошлой осенью примчался к нему в Херсонес, сославшись на некогда полученное приглашение. Понимая, что укрывательство опального царевича может принести его феме немалые неприятности, Ипатий все же решил быть до конца порядочным и отправил Овадию в Константинополь, подальше отсюда. К тому же Ипатий надеялся, что там, у престола Священного Дворца, его мудрый старший брат представит царевича кому надо в ведомстве дромы, где смогут решить, как использовать Овадию в политической игре с Хазарией. Однако от этого едва не стало только хуже. Ибо когда хазары разведали, что ромеи укрывают проигравшего мятежника, они тут же потребовали его выдачи, даже пригрозили, что, если Константинополь поддержит опального шада, они вступят в союз с извечными врагами Византии – арабами. Поэтому в Константинополе справедливо решили избавиться от Овадии и опять выслали его в Херсонес, рассудив, что Ипатий тут скорее сообразит, как с ним быть. Но Ипатий помнил свое обещание, поэтому постарался скрыть местопребывание царевича. При условии, конечно, что Овадия будет вести себя тихо и незаметно. Однако в хазарина словно бес вселился: едва он обосновался в Херсонесе, как тут же стал вести переписку со своими сторонниками в хазарском Суроже, отправил к ним гонца, да и в самом Херсонесе вел себя столь вызывающе и шумно, что весть о его местонахождении вскоре непременно должна была достигнуть Итиля. Поэтому Прокл и предлагал попросту тихо убить Овадию. Это было разумно, учитывая, насколько сам царевич пренебрегает всеми предостережениями. Тем не менее, Ипатий продолжал укрывать Овадию, поскольку некогда дал ему слово… Да и нравился ему Овадия. Своей жизненной силой, своим обаянием и общими воспоминаниями о том, как они жили в Смоленске и сватались к Светораде Золотой. И даже если потом, как сказали Ипатию, шад женился на прекрасной женщине со сладким именем Медовая, он был единственным, с кем Ипатий мог вспомнить русскую красавицу.

Но вот Светорада у Ипатия. О небо! Сколько он еще будет погрязать в делах? Разве все его помыслы, его сердце, его душа не рвутся к ней?

– Завтра, Прокл, мы решим насчет Овадии, все завтра. Пока же… Пока у меня иные дела.

И улыбнувшись своим мыслям, Ипатий быстро вышел, на ходу перебрасывая полу накидки через плечо.

Его загородная резиденция – исар, как по местным обычаям было принято называть укрепленную усадьбу, – находилась в получасе езды от Херсонеса, в живописной бухте на морском побережье. Но Ипатий на своем резвом белогривом коне, в сопровождении охраны с факелами – не столько для освещения, так как было полнолуние, и вся округа сияла, сколько для придачи важности, – добрался до исара куда скорее. Увидел мощную стену из светлого песчаника, квадратную сторожевую башню за рощей маслин. Волна в море тихо шепталась, близко подбегая к массивной ограде усадьбы. У ворот Ипатию отсалютовала стража, блеснула сталь округлых шлемов. Ипатий спешился, когда привратник уже открывал тяжелые ворота. И опять мелькнула мысль, что ему будет не хватать всего этого в Византии – своей усадьбы у моря, почтения, ощущения собственной значимости. Человек никогда не знает, где приобретет новую родину. А так как он собирается ехать не один, а со смоленской княжной… ему еще надо было объяснить молодой женщине, что можно быть счастливым везде, где человек сумеет проявить себя, где найдет занятие и друзей.

Однако он, Ипатий, может быть счастливым только возле Светорады. Измученной и донельзя обессиленной… Надо же, в его воспоминаниях она была легкая и яркая, как солнечный свет, дарящая радость всем вокруг. Ипатий был поражен, увидев княжну в столь ужасном состоянии. Может, поэтому он почти неделю избегал ее, пока управляющий исара не сообщил ему, что госпожа уже оправилась и выразила желание встретиться со стратигом.

Управляющий встретил Ипатия на аллее за воротами. Предупредил, что госпожа ожидает его в саду, даже от трапезы отказалась…

Спрятанный за оградой сад был достаточно обширен. Здесь росли стройные кипарисы, редкие фруктовые деревья, посаженные по приказу Ипатия пушистые местные сосны. Между зарослей были живописно разложены необычные глыбы камней – не так изысканно, если бы на их месте стояли статуи, но Ипатию нравилось.

Вдыхая аромат теплой южной ночи, он шел по усыпанной гравием дорожке в сторону дома. В лунном свете впереди показалась колоннада усадебной террасы, блеснула вода испускаемого водометом фонтана. Ипатий чуть замедлил шаг, увидев сидевшую у фонтана княжну. Словно не веря своим глазам, он замер в тени деревьев и смотрел, как она сидит, чуть приподняв к небу лицо, как грациозно обхватила обнаженными руками колени.

Ее светлые волосы вились до плеч, и Ипатий не нашел ничего шокирующего в том, что они столь коротко обрезаны – даже красиво, невольно напрашивается сравнение с шаловливым отроком… или ангелом. Княжна была в легком светлом одеянии. Обычно по византийской моде женщины старались целомудренно прятать тело, но здесь, в Херсонесе, еще сохранился обычай носить в жару легкие одежды с короткими, как некогда в древней Элладе, рукавами. Вот и на Светораде в этот вечер была такая туника-далматика из ослепительно белого льна, но с мерцающей шелковой вставкой от горла до подола, короткие рукава прикрывали только плечи, и обнаженные руки девушки невольно привлекли взгляд Ипатия, взволновали. Он осторожно шагнул, и гравий под его ногами предательски захрустел. Княжна тут же оглянулась, быстро встала и поспешила накинуть шаль, легкими складками и длинной бахромой окутавшую ее до ступней в маленьких сандалиях. Светорада всматривалась в медленно приближавшуюся фигуру мужчины, потом прижала руку к груди и отвесила поклон, по славянской традиции коснувшись второй рукой земли.

– Здрав будь, Ипатий Малеил!

– И тебе благо, княжна, – отозвался он на языке ее родины с едва заметным акцентом.

Какое-то время они глядели друг на друга, потом Ипатий подал Светораде руку и повел ее по широкой полированной лестнице на террасу. Там, за рядом белых колонн, подле полыхавшего на треноге огня стоял накрытый стол. Блюда были изысканны: обжаренные в сухарях перепела, нашпигованные салом, чтобы сделать их мясо еще сочнее; разваренное мясо кролика, плавающее в нежном соусе; курица, начиненная миндалем; присыпанные кунжутом круглые белые булочки. На листьях салата покоилась тертая морковь с приправами, на большом блюде были выложены плоды – разрезанный дольками арбуз, треснувшие сочные гранаты, бархатистые персики. Княжна ела медленно и уже не напоминала того голодного зверька, который несколько дней назад хватал все подряд. Как сообщали Ипатию его люди, эта изможденная женщина, казалось, не могла наесться сама и все кормила своего ребенка.

– Где сейчас ваш сын? – спросил Ипатий, разливая легкое виноградное вино в радужные прозрачные бокалы.

Светорада чуть повела плечами.

– Где может быть в эту пору ребенок? Набегался за день и спит. – И посмотрела на него в упор. – Храни вас ваш великий Создатель, Ипатий Малеил, за то, что вы были столь добры к нам с сыном. Вовек буду признательна вам.

Ее глаза заблестели слезой, одна из них золотисто сверкнула при свете огня, скатившись каплей по щеке. Светорада Золотая! От нее вновь исходил искрящийся свет, но теперь этим она была обязана именно ему, своему некогда отвергнутому жениху. Он вспомнил, какой она была, когда кинулась к нему, как молила его, и лицо ее, грязное и изможденное, казалось едва ли знакомым. Немудрено, что он и признал-то ее не сразу. Но ведь признал же. Разглядел в выставленной на продажу рабыне знатную смоленскую княжну, столь благородную, столь богатую, что иначе, чем Золотой, ее и не называли. И вот она опять с ним… Прекрасная, как мечта, красавица, которая принадлежит ему, женщина в его власти. Ипатий даже заерзал на месте, ощутив неожиданное возбуждение. Но ему не хотелось принуждать ее. Он просто решил объяснить, что теперь у нее нет иного выхода. Их свела сама судьба. Воистину неисповедимы пути твои, Господи…