Эжени Прайс - Свет молодого месяца

Джон бессильно опустился в кресло.

— Хорошо, Хорейс, я знаю, я знаю. Но из-за этого человека я совершенно теряю контроль над собой. Я сам себя не узнаю. Вы можете представить себе, что может такое положение сотворить с человеком, вообще-то нормальным? Он мою мать до могилы доведет.

Через полчаса Хорейс помогал отцу спуститься с лестницы отеля, когда они услышали выстрел. Повернувшись, они только успели увидеть, как Джон Вилли ударил нападающего тростью и упал. В руке доктора Хассарда еще дымился пистолет; он молча смотрел на неподвижное тело Джона Вилли. Когда Хорейс подбежал к нему, Джон Вилли был мертв.

Мэри очень прямо сидела в своем расшитом кресле, глядя в огонь, который Хорейс зажег в камине гостиной в Розовой Горке. Весь район был потрясен. На всем протяжении острова Сент-Саймонс в каждом доме переживали одно и то же — невозможность поверить, что это случилось, ужас, горе: везде, за исключением двух темных домов Хассардов на утесе Блаф и мысе Вест, говорили приглушенным шепотом. И все же, Хорейс в этот вечер чувствовал что-то иное в Розовой Горке, — что-то тяжелое, что он не мог понять.

— Ты и папа привезли его обратно в лодке? — спросила Мэри каким-то безжизненным голосом.

— Да, и отнесли его в дом.

— Что еще может случиться? — Мэри казалась, слишком спокойной, слишком безучастной.

— Я не знаю, сестра. Я не знаю.

— Ты был дома немногим больше года, и за это время на мирном, счастливом маленьком Сент-Саймонсе произошли два убийства. — Голос ее звучал безнадежной усталостью, монотонно, совсем не так, как обычно. — Бедная миссис Вилли. Скоро Рождество. Бедная миссис Вилли.

— Не могу себе представить, кто будет заниматься ее полями теперь, когда нет Джона, — сказал Хорейс.

После долгого молчания Мэри хрипло прошептала:

— Не хочу, чтобы — он — умер.

Хорейс пристально посмотрел на нее.

— Я — не хочу, — чтобы Джон — лежал — на кладбище.

— Мэри!

Она смотрела прямо ему в глаза, по щекам ее текли слезы; она смотрела, не отрываясь, как будто ожидая, что он как-то поможет ей.

— Сестра! О, сестра, разве ты — разве ты…

Сидя очень прямо, Мэри закрыла глаза.

— Я надеялась, Хорейс. Мы — и Джон и я — были заняты своими семьями. Я не уверена, — что он — вообще — знал. — Глаза ее теперь были открыты и она опять смотрела на него. — Я надеялась. Я надеялась.

Под хмурым, серым, как дым, февральским небом, Хорейс ехал по дороге в Джорджию. Он старался не думать о том, как могла бы сложиться жизнь сестры, если бы он вернулся домой раньше. Возможно ли, что его возвращение освободило бы Мэри от ее обязанностей, и она смогла бы выйти за Джона Вилли? Правда, Хорейс не смог бы предотвратить смерть Джона, но у нее могли бы быть дети, которые были бы ее утешением.

Он собирался встретить Фрэнка Лайвели, который прибывал с утренним пароходом через час. Ему не случалось оставаться наедине со своим прежним начальником с самого своего возвращения; раньше ему казалось, что ощущение виновности у него уже исчезло, но сейчас оно снова появилось и овладело им так же неотвратимо, как неотвратимо облачное небо господствовало над высокими обнаженными эвкалиптами и кленами по сторонам дороги, ветви которых перепутывались с ветвями сосен и дубов. Он откинул голову назад и смотрел на их верхушки из дребезжавшей, скрипевшей коляски. Высоко на кончиках веток эвкалиптов были видны набухающие почки. Через месяц деревья опять зазеленеют. Клены были уже темно-красного цвета, их тугие, тонкие листья начинали разворачиваться. За церковью, на западной границе земли Вилли, он залюбовался темно-розовыми камелиями, которые почти заглушали кусты, посаженные миссис Вилли у дороги. На Сент-Саймонсе не было ни одного времени года, когда бы что-нибудь, не давало ростки, не цвело. К людям, жившим там, смерть приходила часто, но к земле она не приходила никогда.

Последние два месяца его сестра проводила больше, чем обычно, времени в одиночестве. «Кроме тебя, никто не будет знать», — сказала она ему после похорон Джона и больше ни разу не обмолвилась о своих разрушенных надеждах. До прибытия парохода Лайвели было еще время, и Хорейс, доехав до кладбища, остановил лошадь и сошел с коляски. Подойдя к могиле, он был удивлен, увидев, что памятник Джону Вилли уже поставлен на место — это была обломанная колонна, поставленная на квадратное основание из розоватого мрамора. Обнажив голову, он смотрел, все еще с трудом веря, что его друг мертв и лежит под этим камнем. Он прочел надпись:

ПОСВЯЩАЕТСЯ

ПАМЯТИ

ДЖОНА АРМСТРОНГА ВИЛЛИ,

ПАВШЕГО СМЕЛОСТИ

3 ДЕКАБРЯ 1838 ГОДА

В ВОЗРАСТЕ 32 ЛЕТ И ОДНОГО МЕСЯЦА

Для пораженной горем матери Джона он, конечно, был «жертвой благородной смелости». Но Хорейс узнал, что Джон, будучи не в состоянии еще раз встретиться с доктором Хассардом без нового взрыва гнева, оскорбил его плевком. В будущем прохожие, останавливаясь у этой странной сломанной колонны, будут задаваться вопросом, что же это была за «благородная смелость», за которую Джон Вилли расплатился жизнью. Хорейс называл это по-другому, но он был единодушен со всеми другими семьями на острове, сочувствовавшими семье Вилли. Сколько времени жила надежда в душе Мэри? А Джон — он тоже надеялся? Мужественная, бескорыстная Мэри! Ни сегодня за обедом с Лайвели, когда разговор зайдет о распре между Вилли и Хассардами, ни при других обстоятельствах она ничем не выдаст свое горе. Он повторял себе, что недостоин быть ее братом, но вместе с тем, здесь в тишине кладбища, он не знал, как благодарить Бога за то, что он ее брат. Бог. Он посмотрел на белую церковку, — единственную связь с тем, что находится за пределом смерти, единственную связь с верой в этой жизни.

Церковь была пуста и закрыта на замок.

Лайвели дал им в кредит денег под урожай этого года, и в начале марта работники приготовлялись засеять поля обеих плантаций. День был трудный, ему пришлось объехать все поля, но Хорейс подумал, что Мэри теперь больше похожа на ту, какой она была раньше. Она скакала наперегонки с ним до дороги на Нью-Сент-Клэр и пришла первой. У нее был почти счастливый вид. Подъехав к ней на Долли, Хорейс подумал, что ни один плантатор-мужчина не любил так заниматься севом хлопка, как Мэри.

— Стареет Долли, — поддразнила она, откидывая со лба свои черные волосы, растрепавшиеся на ветру.

— Ничего подобного! Долли бессмертна. Это я старею, — засмеялся Хорейс.

— Ты очень красив, брат, — сказала она просто. — Что Джейн замужем, это хорошо, но что я буду делать, когда какой-нибудь молодой барышне удастся увести тебя от нас?

— Это невозможно.

У нее опустились плечи.

— Нет. Нет ничего невозможного.

— Ну, я, может быть, женюсь когда-нибудь, но что это может изменить? Не забывай, сестра, я никогда больше не уеду с острова.

Она улыбнулась.

— Ты становишься красивее с каждым днем, и у тебя такие мощные и широкие плечи, тебе надо бы новую одежду. Твои пиджаки стали слишком тесны.

— Это стряпня Ка. Я толстею.

— Это просто мускулы развиваются от тяжелой работы. Я говорила тебе, как я горжусь тем, что ты сделал в Блэк-Бэнксе? Ты прирожденный плантатор. Бедный Джим никогда не сравнится с тобой.

— Хотел бы я, чтобы у него наладилась жизнь и чтобы мы перестали называть его — бедный Джим.

Мэри вздохнула.

— Этого не будет. Поверь мне, Алиса не приедет с ним этим летом, а он будет все ниже опускаться без сына.

К июлю следующего года цена хлопка на Британском рынке упала с полгинеи до менее шиллинга за фунт, и Джим, постаревший, вернулся один; положение было таким плохим, какого и старожилы не могли вспомнить. Денег так не хватало, что даже энтузиаст Томас Батлер Кинг оставил работу над каналом, который должен был превратить Брансуик в процветающий портовый город. Джеймс Гульд часами сидел в своем кресле, глядя в пространство; он все меньше говорил, даже с Мэри.

Судебный процесс был объявлен недействительным, и доктор Хассард остался безнаказанным, что вызвало еще большее негодование на острове среди сторонников Вилли. Почти сразу после этого доктор Хассард женился, — все сочли это наглостью; он продолжал посещать церковь и привозил своих негров на собрания черных по воскресеньям во второй половине дня. Во время утреннего богослужения Хассарды — мужчины и их жены — входили в маленькое белое здание молча, сидели отдельно от всех и уходили одни, ни с кем не разговаривая, и с ними не говорил никто. Однажды в воскресенье, из уважения к приличиям, Хорейс попробовал поздороваться с ними, и в ответ его резко осадили. Больше он не пробовал. С его точки зрения, последствия смерти Джона Вилли были трагичны. Другим плантаторам были нужны знания братьев Хассардов, их идеи; нужна была их поддержка, нужно было их сотрудничество по мере того, как финансовая петля затягивалась все туже. Хорейсу было больно видеть, как его обычно сердечные, дружески настроенные соседи становились жесткими и нелюдимыми. Его смущало обращение, которому рабы Хассардов подвергались со стороны других негров острова, последние теперь все заявляли, что они «люди Вилли». Когда он привозил негров отца по воскресеньям в церковь, он наблюдал, как они входили в церковь подобно высокомерным детям, причем женщины буквально оттягивали свои длинные юбки, чтобы не коснуться одежды негров Хассардов. Посещение церкви стало укоренившейся привычкой всех жителей острова, но Хорейс начинал бояться его. Почему Хассарды приходили? В чем смысл произносить молитвы вместе, если люди не желали говорить друг с другом?