Опять возник шум, на этот раз выражавший удивление.

— Прямую торговлю между Югом и Европой? — спросил Джозеф Демир.

— Да, Демир, — сказал Кинг. — Таким образом, прибыль от наших рынков не уходила бы из нашей прекрасной области, прибыль приходила бы сюда, а кредит и импортные товары можно было бы получать через местные коммерческие организации.

— Мне кажется, на организацию этого уйдет много времени. — Джеймс Гульд говорил негромко. Хорейс был горд прямотой отца, его пониманием реального положения вещей. Безусловно, для долгих, многословных переговоров времени не было.

— Это потребует времени, мистер Гульд, но вот поэтому-то и нужно, чтобы наши цели были известны, нужно, чтобы прямо-таки кровь закипела у наших плантаторов и торговцев, их надо возбудить, чтобы они поняли, что мы должны действовать, защищая себя, иначе нас предадут забвению федеральные тираны в Вашингтоне.

— Мне кажется, член Конгресса, ты здорово стараешься быть избранным на работу в городе, который ты так ненавидишь, — усмехаясь, сказал Бен Кейтер.

— Я совсем не ненавижу место, где находится Федеральное правительство, Бен. Не забудь, я родился на Севере, но мне надоело его господство. Я стал южанином по собственному выбору, и я не могу представлять свой избирательный округ в Хлопковых Штатах, если буду избран в Конгресс Соединенных Штатов, пассивно допуская их обнищание. То, что я старался сказать вам, джентльмены, это не против Федерального правительства, а в защиту нашего любимого Юга.

Хорейс не вслушивался в каждое слово, их было слишком много, но это он услышал и всей душой надеялся, что это правда.

— Если мы сможем установить прямую торговлю с Европой, — сказал Кинг, — мы сможем, хотя бы в отношении экономики, отделиться от Севера.

Слово «отделиться» заставило Хорейса сконцентрировать внимание.

— Мы должны стать экономически независимыми от тамошних людей. Как устраивать наши дела, знаем только мы сами. Индустриальная революция на Севере вызывает проблемы, совершенно отличные от нашего сельскохозяйственного образа жизни. Мы — большая страна, — настолько большая, что уже больше не похожи друг на друга, Север и Юг, ни в каком отношении, исключая нашу лояльность объединенной форме управления.

— Еще раз извините, мистер Кинг, — прервал его Джон Вилли, но для меня это звучит так, как будто вы предлагаете нечто вроде южного национализма.

Доктор Томас Хассард вскочил, свирепо уставившись на Вилли.

— Я считаю это замечание ненужным и нелояльным.

— Нелояльным чему? — спросил Джон.

— Нашему хозяину, прежде всего, раз это его предложение — и по отношению к Югу. Наше положение в Хлопковых Штатах невыносимо. Так не может продолжаться, и я со своей стороны не собираюсь сидеть и слушать, как горячая молодежь пренебрежительно отзывается здесь обо всем, что нам дорого.

Джон Вилли рассмеялся. Хорейсу тоже было смешно, на он сохранил серьезное выражение лица. Присутствующие разговаривали теперь между собой, так что он улавливал только отдельные фразы: «Вилли ничего особенного не сказал, обсуждение должно быть открытым», «Человек имеет право сказать то, что думает, включая и вас, Хассард».

Кинг хлопнул в ладоши, чтобы восстановить порядок.

— Надеюсь, мы все имеем право выражать свои мнения вполне мирно. Это свободная страна, наша Конституция гарантирует свободу слова, — но она также гарантирует права отдельных Штатов! Нам надо выступить с заявлением не против нашего национального правительства, а за права Хлопковых Штатов, гарантированных Конституцией. Мы протестуем только против тирании существующей Федеральной администрации, она явно в сговоре с промышленным Севером против нас.

По пути домой с отцом и Джоном Каупером Хорейсу было интересно услышать, что скажет его отец.

— Ну, сын, ты все время молчал.

— Да, сэр.

— Я тоже, Джеймс, — сказал Джон Каупер. — Но мне бы хотелось знать, Хорейс, какое впечатление мы на тебя произвели после стольких лет.

— Да, — присоединился отец, — какими мы тебе показались?

Хорейс ухмыльнулся, раздумывая, как ответить.

— Вы показались южанами, разгневанными — в различной степени.

Джон Каупер усмехнулся.

— Я думал, молодой Вилли и Хассард дадут друг другу по физиономии, не правда ли?

Джеймс вздохнул:

— Хассард так приходит в неистовство из-за этих неприятностей с границей владений. Чтобы Джон Вилли ни сказал, это все бесит Хассардов. Мне иногда кажется, что они ненавидят его.

— Да, и Джон Вилли тоже им спуску не дает, — сказал Джон Каупер.

— Я думал, что это уже все закончено теперь, — заметил Хорейс.

— Нет, это все продолжается, — его отец покачал головой. — Хуже, чем раньше. Боюсь, что это теперь перешло в личную вражду между двумя семьями.

— Да, Джеймс, так это и есть, и мне это очень не нравится. Очень не нравится. Такая ненависть, как натягивающийся нарыв, может отравить нас всех.

— Что ты думаешь об идее Кинга установить прямую торговлю с Европой, Джон?

Мистер Каупер глубоко вздохнул и медленно выдохнул, прежде чем ответить.

— Я не уверен. По первому впечатлению похоже, что мы могли бы осуществить то, что предлагает Кинг. Он очень способный человек. Но я согласен также с точкой зрения молодого Вилли. Это действительно было похоже на национализм — южный национализм. Я против этого.

— Я тоже, — убежденно сказал Джеймс Гульд.

Хорейс почувствовал облегчение. Вся эта идея независимых действий со стороны Юга беспокоила его, хотя в плане экономики это звучало хорошо — для Юга.

— Ну, — философствовал Джеймс Гульд, — и любят же они поговорить, южане.

— Да, Джеймс, очень даже. А интересно, будут ли они когда-нибудь действовать. Наверное, мне следовало сказать — интересно, будем ли мы когда-нибудь действовать.

— У тебя осталось ощущение незаконченности, Джон?

— Да, Джеймс, я ушел с ощущением незаконченности.

То же чувство было и у Хорейса. Но, против воли у него возник интерес, хотя бы настолько, чтобы надеяться, что будет найден более удачный способ разрешить проблему.

Глава XXVII

В Новый, 1838 год, в Розовой Горке шел непрерывный поток посетителей, пришедших поздравить Гульдов с Новым Годом, — и посмотреть на Хорейса, вновь находящегося в доме отца.

— Не обращай на них внимания, брат, — повторяла Мэри в промежутке между посетителями, — они скоро к тебе привыкнут, и ты будешь просто обычной фигурой нашего пейзажа, как мы все.

Хорейс улыбался и старался, ради Мэри, быть равнодушным. «Это все ничего. Пусть себе смотрят и видят, что у меня по-прежнему две ноги, две руки, два уха, два голубых глаза и один гордый гульдовский нос».

Они засмеялись и тронули кончики своих носов указательными пальцами, как в детстве, когда что-то угрожало чему-либо, связанному с именем Гульд. Но Хорейсу не было все равно. Осторожные взгляды, которые молодые барышни бросали на него исподтишка, более откровенный интерес их мамаш, бабушек и теток вызывал у него недоумение, он спрашивал себя, чего они от него ожидают. «Я безусловно чем-то разочаровываю их. Все они больше интересуются мной, когда приезжают, чем когда прощаются».

— Я стараюсь понять, что ты должен чувствовать, — сказала Мэри, когда они проводили Демиров и Грантов. — Но не надо, чтобы это отразилось на твоем отношении к ним. Постарайся понять их точку зрения также.

Темные глаза Мэри смотрели на него умоляюще, и он сообразил, что начинает понимать ее трудное положение как его сестры, — абсолютно преданной, жалеющей и его, и соседей.

— А миссис Эббот даже и не приехала, не правда ли? — сухо спросил он.

— О, совсем не из-за тебя, Хорейс. Уже если была на острове женщина, которая держала себя лояльно и справедливо по отношению к тебе, так это миссис Эббот. И чтобы я от тебя ни одного плохого слова о ней не слышала!

Он засмеялся.

— Слушаю, мэм. Она как раз единственная не появилась сегодня, и я просто так сказал.

— Если ты просто так сказал, пусть так и будет. Она удивительно себя вела по отношению к тебе. Никогда не критиковала, никогда не пробовала утешать нас сентиментальными уверениями, что ты скоро вернешься. Она — одна из тех немногих людей, кого я знаю, кто умеет здраво смотреть на вещи, не перевертывая ничего, не давая волю воображению и никогда, никогда не осуждая.

— Звучит как гипсовая статуя святой.

— Совсем она не святая. Подожди, ты еще с ней познакомишься.

— Ладно, — он усмехнулся. — Не прокатиться ли нам верхом по лесу?

У конюшни, пока Джули седлал лошадь, Мэри стояла и смотрела, как Хорейс седлает Долли; она наслаждалась видом брата, гладившего и похлопывавшего свою любимую лошадь.

— О, Хорейс, я кажется к этому никогда не привыкну.

— К моему неуклюжему обращению с. седлом? Я этому выучусь опять. Она относится к этому терпеливо.

— Нет, дурачок, я не о седле, я о тебе. — Она порывисто обняла брата за плечи, когда он нагнулся, проверяя ремни подпруги. — Хорейс, Хорейс, ты вернулся и останешься дома.

Он выпрямился:

— Да, сестра, что бы ни случилось, я вернулся домой.

— Готово, мисс Мэри, — весело сказал Джули, выводя Питера из конюшни. — Приятно видеть, вы вдвоем опять верхом.

— О, Джули, это так хорошо, правда? Это самое лучшее, что может быть. — Мэри подняла руки над головой и завертелась так быстро, что ее юбка для верховой езды закрутилась широкими волнами.

— Слушаю вас обоих и чувствую себя вернувшимся героем, а не блудным сыном. Вы это лучше прекратите, а то я так распущусь, что из меня получится то самое, на что все рассчитывают.