Доминик Данн - Строптивая

– Могло быть хуже, – сказал Филипп.

– Ну и поганец, этот Сирил Рэтбоун, – сказала Гортензия, кипя от злобы. – «Паулина! Как чудесно!» – повторила Гортензия слова Сирила, имитируя его напыщенный голос.

– Я понимаю ваше состояние, и, возможно, сейчас неподходящий момент, но я хочу дать вам рукопись, о которой говорил за обедом, – сказал Филипп.

– Что вы хотите, чтобы я с ней сделала? – спросила она.

– Просто прочтите, – сказал он, – и скажите, кто, по вашему мнению, написал ее. Я живу в «Шато Мармон».

* * *

Магнитофонная запись рассказа Фло. Кассета № 14.

«Многие думают, что я хочу к Пуки, парикмахеру, только потому, что он причесывает Паулину Мендельсон, но это не так. Я бы никогда не стала этого делать. Я знаю Пуки еще со времен, когда работала в кафе «Вайсрой». Он был постоянным посетителем. Приходил каждое утро. Сок, тосты из хлеба грубого помола, чай. Всегда одно и то же. Однажды он сказал мне: «Ронда», – тогда меня еще звали Ронда, потом я стала Фло – у тебя очень красивые волосы, но тебе этот стиль прически не идет. Приходи ко мне, и я сделаю, как следует». Я чуть не умерла. Я хочу сказать, что о Пуки писали в газетах, как и обо всех этих знаменитых леди, которым он делал прически, например, Фей Конверс, Сильвии Лески и Паулине Мендельсон. Я сказала ему: «Ты шутишь? Я не могу столько заплатить.» А он сказал: «За мой счет».

Конечно, я пошла. С тех пор я ношу эту прическу. И было это до того, как я встретила Жюля Мендельсона. Когда я начала встречаться с Жюлем, когда начала носить всю эту дорогую одежду, ездить на «мерседесе» и жить в Беверли-Хиллз, я стала платить ему столько же, сколько платят светские дамы и кинозвезды. Я знаю, он, должно быть, удивляется, откуда у меня деньги, но никогда не спрашивает об этом. Я знала, что для меня он был бы счастьем, избери я его своим любовником, но я поступила по-своему.

Он всегда делает прически Паулине Мендельсон у нее дома. Только раз я видела этот дом, даже наверх не поднималась, но, думаю, у нее есть все, даже красивый собственный салон рядом с гардеробной, потому что она не любит приходить в салон Пуки. Но однажды, когда меня причесывали, вошла она. Я чуть не умерла. Она собиралась лететь на Восток, навестить отца, собралась, как я догадываюсь, неожиданно, и ей надо было срочно сделать прическу. Ты знаешь, что я делала в это время? Сидела и читала о ней в колонке Сирила Рэтбоуна.

Тогда впервые я подумала, что Пуки, возможно, догадался обо мне и Жюле, потому что он быстро задернул занавеску, словно не хотел, чтобы она увидела меня, потом вышел из-за занавески и заговорил с ней. Когда он вернулся, чтобы закончить мою прическу, он не сказал ни слова.»

– Дадли, пожалуйста, выбросите пионы, что стоят на столике в верхнем холле. Там полно опавших лепестков, – сказала Паулина на следующее утро, стоя на верху лестницы.

– Хорошо, миссис Мендельсон, – ответил Дадли, взбегая по ступенькам.

Дадли очень ценил свою службу у прославленной семьи Мендельсонов и хотел, чтобы его служба продолжалась как можно дольше. Среди слуг известных домов города не было секретом, что Дадли за свою работу получает намного большую зарплату, чем они, отчего в кругах домашней прислуги он был возведен в ранг знаменитостей. Он знал, что устраиваемые много лет приемы у Мендельсонов посещают самые известные и влиятельные гости, и ему льстило, что многие из них называли его по имени, особенно несколько бывших президентов страны, которые были постоянными посетителями в доме. Мерилом высшей степени доверия, с которым Жюль Мендельсон относился к нему, было то, что только ему, и никому другому, разрешалось вытирать пыль с картины Ван Гога «Белые розы», поскольку она была самым любимым приобретением среди произведений искусства, заполнявших дом.

Когда Паулина спустилась вниз, чтобы позавтракать с Жюлем, она была одета в дорожный костюм из твида. Норковое манто, которое она носила только на Востоке, лежало на позолоченном стуле в парадном холле. Размер двух ее чемоданов, которые Дадли принес сверху, говорил о том, что она планирует короткую поездку. В руке Паулина держала лист бумаги с перечнем того, что должны делать слуги в ее отсутствие.

– И вот что, Дадли, я забыла сказать Блонделл, что туалетная бумага в ванной комнате мистера Мендельсона должна быть белая, а не розовая. Проверьте, чтобы она поменяла ее.

– Да, миссис Мендельсон, – ответил Дадли.

Жюль, услышав, что Паулина спустилась вниз, вышел из библиотеки, где он вел переговоры по телефону с разными конторами, принадлежащими ему, поджидая жену. В руке у него была чашка кофе.

– Куда ты едешь? – удивленно спросил он, увидев чемоданы и ее дорожный костюм. Он ожидал увидеть ее в прозрачном неглиже, которое она предпочитала носить дома по утрам.

– Собираюсь на несколько дней на Восток, навестить папу, – ответила Паулина.

– Он болен?

– Не больше, чем обычно, но я не видала его несколько месяцев, и, думаю, сейчас самое подходящее время.

Накануне вечером он не слышал от нее об этих планах.

– Когда ты решила это?

– Ночью.

Он повернулся и направился в библиотеку.

– Я распоряжусь, чтобы тебе подготовили самолет, – сказал он.

– Нет, нет, не беспокойся. Я уже сделала распоряжения через мисс Мейпл, – сказала Паулина. – Самолет доставит меня в Бангор и тут же вернется, чтобы ты смог вылететь в Форт-Уорт на встречу с работниками музея сегодня вечером.

– Ты очень деловая, Паулина, – сказал он.

– Ты говорил мне это вчера вечером, Жюль.

– Ты позавтракала?

– Конечно, нет. Я думала, что мы назначили свидание за завтраком.

Жюля беспокоила ее холодная деловитость. Он привык видеть свою жену другой, мягкой и уступчивой, и растерялся перед ее холодностью. Идя впереди Жюля, она пересекла холл и вошла в «комнату восходов», которой они никогда не пользовались для завтраков, поскольку свои утренние часы они проводили по-разному. Паулина оценивающе посмотрела на стол и кивнула. Ее письменная инструкция Блонделл, написанная ночью, была выполнена точно. Стол был накрыт скатертью от «Портхолта» с такими же салфетками. Свежесрезанные розы из ее сада стояли в низкой вазе в центре стола. Ее любимый минтонский сервиз с узором, передающим утреннее сияние, сервирован на двоих. Утренние газеты из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса стопкой лежали на боковом столике. Даже при том, что в ее жизни начинался разлад, ни одна деталь в хозяйственном распорядке дома не казалась ей недостойной внимания.

Жюль наблюдал за ней. Потом сказал:

– Выглядит очень красиво.

– Так и должно быть, не правда ли? – ответила она.

Дадли, будучи проницательным, был удивлен необычностью завтрака. С подобающей церемонностью он вошел, неся поднос с серебряными чайником и кофейником и налил сначала чай Паулине, потом кофе Жюлю.

– Спасибо, Дадли, – сказала Паулина. – Принесите мне ломтик дыни и тосты. Скажите Джерти, чтобы приготовила их из хлеба грубого помола. Я думаю, вы знаете, что принести мистеру Мендельсону.

– Да, мэм, – сказал Дадли.

– Поставьте кофейник сюда, Дадли, – сказал Жюль, постучав пальцем по столу рядом с чашкой. – Мне нравится самому наливать.

– Ты по-прежнему выпиваешь шесть чашек кофе за завтраком? – спросила Паулина.

– Около того.

– Нехорошо для твоего сердца.

– Моего сердца… Последние дни только и слышу, что говорят о моем сердце.

– От кого ты еще слышал об этом? – спросила Паулина.

– От Арни Цвиллмана вчера.

– О, – сказала она с отвращением и помахала рукой при упоминании имени Арни Цвиллмана, словно дурной воздух неожиданно проник в комнату.

Вошел Дадли, неся в закрытом крышкой серебряном блюде яичницу с ветчиной для Жюля. Паулина, поставив локти на стол и держа в обеих руках изящную чашку из минтонского сервиза, наблюдала, как Жюль брал яичницу с блюда, которое держал Дадли.

Когда Дадли вышел из комнаты она сказала:

– Я возвращаю тебе эти серьги с желтыми бриллиантами, Жюль. – Она потрясла их в руке, словно игральные кости, и затем бросила их через стол в сторону Жюля.

Жюль, удивленный, подхватил их.

– Они тебе не понравились?

– О, да, они очень красивые, но я их никогда не надену.

– Вчера я подумал, что они тебе понравились.

– Я не говорила, что они мне не нравятся. Я сказала, что не буду их носить.

– Почему?

– Потому что они связаны с грехом. Ты купил их для меня в качестве искупления, потому что тебя уличили. Роуз всегда говорит: «Чем муж не вернее, тем больше драгоценностей у жены», – сказала Паулина.

– Похоже на Роуз, – ответил Жюль и положил серьги в карман. – Я сохраню их, положу в сейф. Может быть, позже.

– Что ты имеешь в виду? На Рождество? На мой день рожденья. Нет, Жюль. Я не хочу их. Отошли их в «Бутбис».

– Хорошо, – спокойно сказал он.

На стене рядом с ее стулом висел небольшой натюрморт с виноградом и грушами Фантен-Латура. Она встала и поправила раму.

– Я всегда любила эту картину, – сказала она.

– Ты помнишь, когда мы ее купили? – спросил он.

– Конечно. – Казалось, она готова напомнить о том случае, но раздумала. – Как ты думаешь, Жюль, были мы счастливы, или наш брак был только спектаклем, длившимся двадцать два года?

– О, Паулина, не говори так, пожалуйста.

Опять вошел Дадли, неся серебряное блюдо с яичницей с ветчиной, но Паулина жестом руки отослала его, хотя Жюль не стал бы возражать, чтобы ему еще предложили яичницу.

– Представь, как придется все это делить, – сказала она.

– Все – это что? – спросил он.

Она сделала жест, словно показывая все содержимое дома.

– Все, – сказала она, глядя на него.

На его лице появилось выражение глубокой тревоги. В это мгновение все его состояние и его положение значили для него больше, чем его неудержимая страсть, и он готов был пожертвовать последним.