Энди однажды написала в школьном сочинении: «Дедушки и бабушки – это как родители, только они никогда не сердятся».

А этот старик почти не обращал на них внимания, с трудом выжимал из себя улыбку, хотя они изо всех сил старались ему понравиться. (Филипп предложил поиграть в загадки, но он отказался и явно давал понять, что их присутствие ему в тягость.) Они так хорошо себя вели, а в ответ на все их старания он неодобрительно заметил, что в прежние времена дети были послушнее. Я не сдержалась и раздраженно ответила: «В прежние времена детей считали мебелью. Теперь родители поумнели». Он лишь улыбнулся в ответ.

Старик ушел в кухню вслед за Вандой. Мы с Уолтером сели на один из многочисленных диванов. Андреа спросила, можно ли им с Филиппом пойти посмотреть рыбок, и я разрешила. Сьюзен, поглощенная обследованием комнаты, даже не заметила их ухода. А в комнате было на что посмотреть. Пока старик не вышел, я была занята им и успела только заметить, что комната очень большая и богато обставлена. Присмотревшись, я была потрясена.

Она занимала почти всю центральную часть дома. Огромная, с высоченным потолком; на уровне примерно шести метров ее опоясывала галерея, из которой был вход в спальни. Массивная мебель прошлого века: диваны и кресла с зеленой и оранжевой обивкой, длинные столы, тяжелые стулья; но даже они терялись в этой огромной комнате. На полу разбросаны яркие мексиканские ковры ручной работы. В центре задней стены возвышался громадный камин с бронзовым дымоходом. Передняя стена была из стекла и выходила на океан, две другие заканчивались двумя эркерами каждая; стены были покрыты росписью. По обеим сторонам эркеров стояли большие деревья в горшках, из керамических ваз по стенам тянулись ползучие растения, а выше их как бы продолжала искусная роспись, имитирующая живую зелень. Еще выше было изображено голубое небо с редкими белыми облачками. По одной стене между двумя эркерами от галереи до пола низвергался нарисованный водопад, дикий кабан утолял возле него жажду. Лестница, ведущая на галерею, упиралась в нарисованный замок, надежно защищенный каменной крепостной стеной. На противоположной стене нарисованная река причудливо огибала швейцарский домик. Встретившись взглядом с Уолтером, я улыбнулась.

– Это папины штучки, – заметил он без осуждения, скорее даже восхищаясь отцом.

– Мамочка, – крикнула из дальнего угла Сьюзен, – посмотри, какая куча ракушек!

Я подошла к ней. У стеклянной стены прямо на полу была устроена настоящая выставка раковин, камней и цветов в горшках, огороженная невысоким каменным барьером, на котором устроилась Сьюзен. Я взглянула на океан и подумала, что только сумасшедшему могло прийти в голову улучшать такой вид: переливающийся всеми оттенками синего океан, песчаный пляж, покрытые вечнозелеными растениями склоны гор вдали.

Старик вернулся в комнату.

– Можно мне их потрогать? – спросила меня Сьюзен.

– Можно ей потрогать раковины? Она не сломает! – крикнула я ему.

– Только очень осторожно! – прокричал он в ответ, направляясь к нам. – Здесь раковины со всего света. С Кубы. С Виргинских островов. Мне их приносит девчонка из деревни, которая по моей просьбе покупает их.

– Бери осторожно, детка, – сказала я Сьюзен, – они очень хрупкие. Не сломай!

– В мое время, – заметил старик, – мы просто говорили детям, что можно и что нельзя, и не утруждали себя разными мудреными объяснениями.

– Мне кажется, им легче выполнять требования, если они их понимают, – ответила я.

– В мое время мы не думали, легче им или труднее, – вызывающе улыбнулся он.

– Разумеется, – сказал Уолтер, подходя к нам, – но ведь времена меняются.

Ответа не последовало.

– Расскажи, как живешь, папа.

– У меня по горло всяких дел. Кручусь целый день, как бывало в конторе. Только считается, что на пенсии.

Я посмотрела на гамак, натянутый так, чтобы солнце попадало на него в любое время дня.

– Что так долго? – недовольно спросил старик у Ванды, которая накрывала на стол.

– Мамочка, посмотри, какая красивая. С полосочками.

– Прелесть.

– Что она сказала? – спросил старик.

– Ей очень понравилась раковина.

– Ну-ну. Давайте перекусим.

Стол был накрыт как для большого приема. Потом это повторялось каждый раз. Сардины, маринованные устрицы, икра. Лимбургский и швейцарский сыры, большой пирог, в центре стола – глиняная миска с тушеными овощами, по одну сторону от нее – корзинка с хлебом, по другую – ваза с фруктами. Я в жизни не видела ничего подобного, даже у хлебосольной Хелен Штамм. Но уже на следующий день мне стал противен ломящийся от еды стол, как и многое в этом доме. В подчеркнутом стремлении хозяина накормить нас до отвала чувствовался вызов. Иногда мне казалось, что он был бы рад видеть нас погребенными под всей этой едой, а то, что сам он ел очень мало, лишь усиливало мое подозрение. За «чаем» в первый день он съел один апельсин, неустанно потчуя нас сыром и овощами. На ужин Ванда подала рагу, которое издавало чудесный аромат, но оказалось приготовленным из моллюсков и у человека непривычного могло вызвать лишь отвращение. Заметив, что я не прикасаюсь к нему, старик заставил Ванду принести что-то другое, чтобы я «не умерла с голоду», хотя я искренне уверяла его, что еще не успела проголодаться после «чая». Дети отказались даже попробовать рагу, и он сделал мне выговор за то, что я позволяю им «набивать желудок» бутербродами.

После «чая» он провел нас через галерею в спальни, маленькие и аскетично обставленные, и в свой кабинет, где стояли массивный письменный стол, картотечные ящики и тренажер. Похлопав себя по животу, он с гордостью объявил:

– Вешу на десять фунтов меньше, чем двадцать лет назад.

Да ты просто усох от старости, злорадно подумала я.


Мы прожили там неделю, что было своего рода компромиссом: я хотела уехать через три дня, а Уолтер считал, что это обидит отца, ведь мы сказали, что приехали на две недели. Уолтер сочувственно заметил, что понимает мои чувства, но ему бы хотелось, чтобы я с большей симпатией отнеслась к его отцу. Я ответила, что мне бы хотелось, чтобы его отец с большей симпатией относился к нашим детям; он напомнил, что отец далеко не молод, а старые люди терпением не отличаются. Но мне почему-то казалось, что этот старик всегда был таким. Уолтер сменил тему, словно даже через столько лет равнодушие отца его задевало.

Он любил меня каждую ночь, что само по себе было удивительно. Еще удивительнее было то, что здесь, за три тысячи миль от дома, на узкой и жесткой кровати в маленькой комнате, где за одной стеной спали дети, а за другой – его отец, Уолтер испытывал сам и вызывал во мне более сильное желание, чем за все годы нашего брака. Возможно, отчасти поэтому он хотел задержаться здесь подольше; в отличие от меня, он понимал – эта страсть вспыхнула только потому, что мы в чужом доме и мне не нравится его отец, хотя старик изо всех сил давал понять, что одобряет выбор сына. Возможно, причина была и в том, что в этой ситуации Уолтер выступал в роли буфера, для которой и был рожден. Конечно, он знал, что, стоит нам вернуться домой, его страсть угаснет, а вместе с нею – и способность вызывать во мне ответное чувство.

Я же, как ни странно, боялась другого. Не понимая, что наше сближение кратковременно, я опасалась, как бы чувство к Уолтеру не омрачило мои отношения с Дэвидом. Примерно за год до поездки мы с Уолтером стали жить гораздо дружнее; тогда же я начала испытывать угрызения совести из-за того, что изменяю ему. Пытаясь успокоить свою совесть, я не без иронии говорила себе, что именно роман с Дэвидом улучшил мои отношения с мужем. А теперь мне казалось, что я предала Дэвида и себя тоже, позволив себе испытывать к Уолтеру хоть какое-то подобие любви. В одну из ночей в Кармеле мне приснилось, что я еду в поезде с мужчиной, которого не могу узнать, но почти уверена, что это Уолтер. Поезд мчится без остановок, на конечной станции на всех парах врезается в кирпичную стену, пробивает ее и начинает куда-то падать. Я проснулась с именем Дэвида, хотя он мне и не снился. Я безумно хотела его видеть. Мне необходимо было с ним встретиться, чтобы еще раз убедиться в своей любви к нему, которая была единственной неизменной реальностью моей жизни, и в том, что чувство, которое неожиданно пробудил во мне Уолтер, давно и по праву принадлежит Дэвиду. Я панически боялась разлюбить Дэвида: мне казалось, что, разлюбив его, я обреку себя на гибель и проклятие. В то время как было бы разумнее опасаться, что эта кара последует за какие-то более очевидные преступления – например, за супружескую измену.

Думаю, что отцу Уолтера было бы нетрудно уговорить сына погостить подольше. Если бы он захотел.


Мы приехали в Сан-Франциско в воскресенье утром. Дети, которым всю неделю приходилось сдерживаться, так буйствовали в машине, что я была совершенно без сил, когда мы добрались до гостинцы. Уолтер, все еще в прекрасном настроении, отправился с ними в город. Раздевшись, я вытянулась на кровати, чтобы немного поспать; но сон не шел – я лежала и думала, не позвонить ли Дэвиду, хотя и дала себе слово не делать этого. Взяла с тумбочки телефонную книгу, нашла его служебный номер. И домашний. С облегчением вспомнила, что сегодня воскресенье и на работе его нет. Отложила справочник. В утешение подумала, что только сильнее захотела бы его видеть, если бы позвонила. Правда, Уолтер говорил, что один день у него уйдет на дела, но как быть с детьми? В чужом городе я бы не решилась оставлять Энди одну с младшими. А взять их с собой было бы безумием, даже если встреча выглядела бы случайной. К тому же такое свидание явно не доставит нам удовольствия. И конечно, ради этого не стоит рисковать взаимопониманием, которого нам с Уолтером с таким трудом удалось достичь. Нет, не позвоню…

Уснуть я так и не уснула, лишь немного подремала, пока Уолтер гулял с детьми. Мартини, выпитый перед ужином, лишил меня последних сил, и, едва уложив детей, я отключилась.