Джудит Росснер - Стремглав к обрыву

Я каждый раз спотыкаюсь, проходя мимо нашего дома возле церкви Св. Марка. То каблук попадет в трещину, то ногу подверну. И так всякий раз – вряд ли это случайность.

«Что ты будешь делать, когда этот паршивый дом снесут и придется ковылять после работы через весь город?» – кричала я отцу, навсегда уходя из дома четырнадцать лет назад.

Но я осталась в дураках. Дом не снесли. Наоборот, его подновили изнутри, покрасили снаружи и сдали первый этаж каким-то людям, которые повесили над входом японские фонарики и целыми днями крутят записи Рэя Чарльза, врубая аппаратуру на полную мощность. На первом этаже соседнего дома – антикварная лавка. Хозяин, стройный молодой человек, безразличным взглядом смотрит на улицу сквозь стекло витрины, загроможденной дубовыми партами, ажурными дверными петлями и стеклянными плафонами в стиле ретро. В доме с другой стороны – магазинчик под названием «Всякая всячина». Стекло витрины выкрашено в черный цвет, оставлен только небольшой прозрачный овал, сквозь который одну неделю можно любоваться единственной парой спортивных штанов из лилового бархата, другую – виниловой мотоциклетной курткой в горошек.

Дочь Уолтера, которая моложе меня всего на несколько лет, в пятьдесят втором купила в соседнем квартале дом за двадцать тысяч долларов. Сейчас он стоит вдвое дороже: во-первых, его отремонтировали, а во-вторых, весь район в целом стал намного приличнее. Раньше я думала, что Уолтер специально так часто навещает дочь и тащит с собой меня, зная, насколько мне противно туда ходить; меня и сейчас не оставляет ощущение, будто всякий раз, когда я там оказываюсь, я расплачиваюсь за какой-то грех.

Я всегда думаю, с каким удовольствием наблюдал бы за мной в такие моменты отец. Неважно, что он живет от меня за тысячу миль и мы не виделись много лет. Мне все время кажется, будто он идет рядом, поглаживая густые черные усы, и говорит с сильным еврейским акцентом: «И что мы имеем, Руфи? Так мечтала, чтоб дом снесли. И что мы теперь имеем?»

Вот почему я стараюсь как можно быстрее пройти мимо этого дома. Вот почему я спотыкаюсь. Это судьба смеется над моей жизнью с тех пор, как я оттуда ушла.

Помню, как я сидела на лекции по литературе девятнадцатого века и слушала старого профессора Робинсона, который рассказывал о Троллопе и о том, какое место отводится теме денег в романе девятнадцатого века. Я взглянула на сидевшую рядом со мной Тею: на ее бледном серьезном лице блуждала легкая улыбка, пока Робинсон снисходительно, пункт за пунктом, доказывал, как повезло тем, кто родился в этой стране, – даже тем, кому не хватило ума родиться богатым. Помню, мне захотелось обернуться и посмотреть на всех остальных: выражение лиц у всех было в точности как у Теи, и я вдруг поняла, что, пожалуй, одну меня почему-то не забавляют истории о целеустремленных и напрочь лишенных фантазии героях и героинях Троллопа.

После лекции Тея и я помчались в спортзал на последний урок. Тея ворчала из-за того, что физкультура для всех обязательна, а мне это даже нравилось: я всегда была рада немного размяться. Уолтер сказал как-то, что я люблю гольф и теннис, потому что это спорт богатых, но не смог ответить, когда я с вызовом спросила его: почему же тогда именно я всегда первая бросаюсь догонять укатившийся мяч, хожу за покупками пешком, хотя можно заказать продукты по телефону, или с удовольствием плаваю?

– У меня точно что-то неладно с головой, – сказала я Tee, когда мы вернулись из зала в раздевалку. – Идти на физкультуру после всех занятий. У меня же всего час двадцать, чтобы доехать до дома, принять душ, переодеться, поесть и добраться до работы.

Я захлопнула дверь кабинки, защелкнула замок и взглянула в зеркало. Я симпатичная. У меня большие темно-карие глаза и вьющиеся волосы и хороший цвет лица, который становится еще лучше, когда после физкультуры появляется румянец. Причесываться было некогда, я сгребла книги, перебросила сумку через плечо и сказала Tee, которая тщательно расчесывала перед зеркалом прямые и тонкие темно-русые волосы:

– Давай, давай скорей.

– Я почти не вижу тебя, с тех пор как ты устроилась на работу, – ответила она и начала собирать вещи.

Я рассмеялась:

– Зато другие видят чаще, чем надо.

Схватила ее за руку и потащила мимо растрепанных, разгоряченных, натягивающих на себя одежду девушек из раздевалки, сначала на первый этаж и затем на залитую солнечным светом 68-ю улицу. Навстречу шел бывший солдат с кучей учебников, которые как-то не вязались со всем его обликом. Он смерил меня взглядом.

– Не думаю, что Хантер[1] сильно выиграл оттого, что сюда стали принимать этих демобилизованных, – сказала я Tee.

– Им же надо где-то учиться.

В этом вся Тея; иногда она не может заниматься, стоит ей только вспомнить лица бездомных стариков, а в морозную ночь вскакивает с постели, чтобы впустить кошку, жалобно мяукавшую на улице.

– Давай помедленнее, – сказала она, задыхаясь. – Не все же такие длинноногие, как ты.

– Извини.

Сделав над собой усилие, я пошла медленнее, хотя и предпочла бы в этот яркий весенний день до самого дома бежать бегом, а не ехать в надземке. Но я степенно шла с нею в сторону Третьей авеню и лишь у самой станции вырвалась вперед, взлетела вверх по лестнице на платформу, а потом виновато ждала, пока она, пыхтя, взбиралась по ступенькам и в гордом молчании покупала билет.

Мы сидели на своих обычных местах в первом вагоне и говорили главным образом о занятиях. Время от времени я вставала и, подойдя к переднему окну, смотрела, как убегают рельсы. И тогда, и сейчас это одно из лучших воспоминаний детства: поездки с отцом в вагоне надземной железной дороги, когда было бы проще сесть на автобус, и радость оттого, что стоишь у окна вагона, а поезд с грохотом покоряет пространство, развивая головокружительную для сороковых годов скорость.

Мы с Теей молча дошли до церкви Св. Марка, где я здорово сбавила темп, чтобы приспособиться к ее шагу, и даже задержалась на минутку возле ее дома: мне, как всегда, не хотелось расставаться с ней. Трудно объяснить, что значила для меня Тея. Она была моей первой и, наверное, единственной близкой подругой. Когда на меня нападало плохое настроение, оно становилось чуточку лучше, если рядом была она – живое доказательство того, что не все в мире отвратительно. Когда же мне было хорошо, ее чистота и безмятежность делали меня вдвойне счастливой. В разные годы я виделась с Теей то очень часто, то от случая к случаю, но мысленно она всегда была со мной: я никогда не забывала о ее великодушии и любви. Из всего, что произошло со мной за этот год, едва ли не самым знаменательным стало то, что образ Теи неожиданно потускнел.

В парадной было темно. Миссис Адлер с первого этажа уверяла, что хозяин заменяет перегоревшие лампочки такими же перегоревшими. У меня был свой ключ на тот случай, если мать отлучится из кухни и не сможет открыть мне дверь.

В кухне, как всегда, вкусно пахло рагу, которое мать готовила на воде из костей, увядшей зелени и, возможно, кусочка жесткой говядины. По части еды она проявляла недюжинную смекалку и изворотливость, и ей доставляло огромное удовольствие подать на стол блюдо, которое казалось не тем, чем было на самом деле: фаршированную рыбу из цыпленка, рубленую печень из фасоли, голубцы с начинкой из одного риса, отваренного в мясном бульоне. Ей всегда было немного стыдно за обман: от природы не способная ни на что дурное, она стала рассматривать некоторые свои добродетели как пороки, а потом сама же из-за этого переживала.

Услышав, как хлопнула дверь, мать вышла в кухню. Маленькая, худенькая, с седеющими волосами, хотя и на одиннадцать лет моложе отца, шевелюра которого была все еще черна как смоль.

– Руфи? Руфи, дорогая, – сказала она, направляясь к леднику, – что-то ты сегодня припозднилась. Садись, еда готова.

– Некогда, мама, – ответила я, схватив с тарелки кусок хлеба с арахисовым маслом и вареньем. – Съем, пока буду переодеваться.

Прежде чем они успела возразить, я бросила учебники на стол и прошла в комнату, где, кроме меня, обитали мой брат Мартин и отцовские цветы. В то время я любила отца и ничего не имела против его цветов. Наша комната, выходившая окнами на улицу, была единственной, куда попадал солнечный свет. Растения, большие, с сочной зеленью, заливавшие водой и грязью подоконник, пол и столик, специально поставленный перед окном для горшков, не помещавшихся на подоконнике, были главной заботой отца. Они являлись предметом зависти всех цветоводов-любителей по соседству, вознаграждая таким образом отца за его труды. В этой области он был признанным авторитетом. Он знал, как исправить растение, у которого стебель непомерно вытянулся и листья растут только на самой верхушке. Он сразу мог определить, какие растения заливают водой, а какие поливают недостаточно, какие любят свет, а какие лучше растут в тени, какие требуют ухода, а какие чувствуют себя лучше, если на них меньше обращать внимания, каким нужен хороший дренаж, а у каких почва должна быть постоянно влажной. Вообще-то отец считал, что знает обо всем, но, поучая восхищенную соседку, как обращаться с цветами, он действительно знал, что говорит.

Кроме цветов, в комнате стояли две кровати: Мартина, покрытая солдатским одеялом, и моя – незастеленная, что никак не украшало убогую комнату. Я следила только за тем, чтобы края одеяла не касались пола. (Я всегда спала под шерстяным одеялом – до самого лета, даже в жару не могла уснуть, не укрывшись как следует.) На это красное одеяло из тонкой шерсти ушло все мое жалованье за первую неделю работы у Арлу. У оставшейся свободной стены громоздился наш с Мартином комод – четыре уродливых скрипучих ящика, которые заклинивало каждый раз, когда их выдвигали: два с одеждой Мартина и два с моей. Из-за этого комода ноги у нас вечно были в синяках, но другого места для него в комнате не нашлось. Мартину для его немногочисленных рубашек, нескольких пар носков и белья двух ящиков было более чем достаточно. Мне же явно не хватало места для вещей, которые я стала покупать, начав работать у Арлу. Не считая редких подарков, которые делал мне отец в годы, когда прилично зарабатывал, это были первые в моем гардеробе неподержанные и несамодельные вещи.