За дверью кабины раздалось шарканье – кто-то нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Сквозь слезы я не сразу нашла демократическую планку и потянула рукоятку. Опустив голову, вышла из кабины, прошла через все здание и оказалась на 96-й улице.

Тогда я впервые в жизни показалась себе нелепой. Мне было почти двадцать два, и я была замужем целый год.


Невероятно, что мне удалось прожить с Уолтером целый год и не научиться смотреть на себя с определенной долей юмора. Мне нисколько не казались смешными те глупые выпады и бессмысленные обвинения, которыми мы ежедневно изводили друг друга.

Я презирала Уолтера за то, что в утренней газете он прежде всего читал извещения о смерти, изучая некрологи, как биржевик – результаты торгов. Но мне казалось естественным, что я сама прежде всего просматривала биржевые отчеты.

Не помню, когда он в первый раз притворно ласково заметил, увидев, с каким аппетитом мы с Борисом уплетаем обед: «Вы этак скоро слопаете меня самого и оставите без крыши над головой». По-моему, это было еще до того, как я впервые сама заполнила нашу налоговую квитанцию и выяснила, что его совокупный доход – жалованье президента компании, проценты от прибыли различных синдикатов и корпораций, которые эта компания контролировала, и дивиденды от множества акций – составляет свыше ста тысяч в год. На этом фоне его опасения остаться без гроша вызывали у меня глубокое отвращение. А вот то, что сама я всю жизнь стремилась откладывать, копить, едва устроившись на работу, открыла собственный счет в банке и теперь тайком от него все время увеличиваю сумму, – это мне казалось абсолютно нормальным.

Когда чистота и порядок в доме сделались предметом наших ссор? Хелен однажды намекнула на его страсть к порядку, но мне не могло прийти в голову, что, имея прислугу, он будет ходить по квартире с недовольно поджатыми губами и убирать на место перчатки, которые я оставила в прихожей, или свитер, брошенный на спинку стула. Какое-то время я старалась быть аккуратной, но он воспринял это как издевку. И я, как обиженный ребенок, нарочно стала разбрасывать вещи там, где они могли попасться ему на глаза.

Я почувствовала себя преданной, заметив, что Уолтер симпатизирует моему отцу, а отец притворяется, что души не чает в Уолтере. Теперь-то мне понятно почему: я восприняла их дружбу как заговор против себя. И все-таки как я не сумела оценить всего комизма ситуации, когда однажды вечером отец пришел занять у Уолтера немного денег – и получил в подарок целых одиннадцать тысяч?

Вскоре после свадьбы отец стал иногда захаживать к нам, как он выражался, «посидеть и поболтать». До того вечера я не могла понять зачем. У нас с ним не осталось друг к другу никаких чувств: ненависть умерла, любовь уже не могла возродиться. Я бы предпочла вообще не иметь с ним дела; роль святоши, которую он теперь усвоил, еще сильнее отравляла мою больную память. Каждую неделю он регулярно посещал синагогу – его послушать, так он всю жизнь проводил субботнее утро именно таким образом. Намеренно или нет, но ему всегда удавалось сказать что-нибудь приятное Уолтеру и разозлить меня. В один из первых визитов он похвалил Бориса и изрек что-то о том, какое счастье иметь детей, особенно если это сыновья. Заметив, что Уолтеру это приятно, а меня выводит из себя, он возвращался к этой теме всякий раз, когда приходил в гости.

– На моей родине есть такая пословица, – серьезным тоном говорил он Уолтеру, – «Живущий достойно питается плодами рук своих, жена его – плодоносная лоза, дети его – оливковые побеги вокруг его ствола».

– Прекрасно, – с умилением шептал Уолтер. – И как верно!

– А еще у нас говорили, – рассказывал ему отец в следующий раз, – «Не дай Бог иметь всего одно дитя и всего одну рубаху».

Однажды, вскоре после того как Уолтер дал ему денег, отец принялся лицемерно сокрушаться, что всю жизнь хотел иметь большую семью, но разве может мужчина настаивать (глубокий вздох), если все муки достаются на долю женщины?

Наверное, именно в тот день я поняла, что отец не только дразнит меня, но еще и издевается над Уолтером. Он так неприкрыто врал, что в какой-то момент я даже почувствовала себя его сообщницей, потому что, в отличие от Уолтера, знала правду, хоть и помалкивала.

В те дни, когда отец приходил к нам, Борис делал вид, что у него уйма уроков, и с разрешения Уолтера ужинал в своей комнате. Когда же Уолтер не позволял ему ужинать отдельно, Борис был замкнут, почти не разговаривал за столом, и я чувствовала, что он не понимает, зачем я участвую в этом фарсе, после того как отец так ужасно со мной обошелся. Я могла бы ему сказать только одно: так проще.

Но я не всегда выдерживала до конца. Часто после ужина находила предлог, чтобы уйти и оставить их вдвоем. Трудный день, устала, хочется подышать воздухом. Еще что-нибудь. Ночью Уолтер будил меня и не совсем трезвым голосом объяснял, какой замечательный человек мой отец.

Но в тот вечер я почему-то решила остаться. Может, чувствовала, как хочется отцу от меня избавиться. Раза два он сказал, что у меня усталый вид; когда я ответила, что хорошо себя чувствую, подмигнул Уолтеру и отпустил какую-то шутку о том, что я любопытна, как все женщины, и боюсь что-нибудь упустить.

– Если не возражаете, Уолтер, – отец понял, что я не уйду, – я бы хотел обсудить с вами одно важное дело.

– Я вас слушаю.

– Руфи, ты никуда не торопишься? – Последняя попытка сплавить меня.

– Абсолютно никуда, – ответила я.

– Вот, полюбуйтесь. – Пожав плечами, он с улыбкой повернулся к Уолтеру. – В Литве, если женщина видела, что у ее мужа деловой разговор…

– Что-то тебе в последнее время Литва покоя не дает, – раздраженно перебила я. – Помнится, я знать не знала, откуда ты родом, пока нам в школе не задали сочинение…

– Руфь, – вмешался Уолтер.

– Потому что я видел, что тебе это неинтересно. А зачем я буду говорить о том, что никому не интересно? – с видом оскорбленного достоинства ответил отец. – Так вот, Уолтер, я только хотел спросить…

– Деньги! – вдруг осенило меня. – Наверняка будешь просить денег.

– Руфь, – укоризненно заметил Уолтер, – ты ведешь себя неприлично.

– Нет-нет, – подняв руку, возразил отец, – все в порядке, Уолтер. Дочка у меня умница. Видит, как папа смущается – значит, хочет о чем-то попросить. Я таки не люблю просить, она знает. А что я могу у вас просить, кроме денег? Нет, мне не нужны подачки. Я вам делаю солидное предложение. Прошу в долг на хорошее дело. Не прогадаете. И пусть это будет на бумаге. Если вам не выгодно, так скажите мне сразу, я не обижусь. Или мы договоримся, или я не продолжаю.

– Разумеется. Продолжайте… Эйб.

Оказалось, что продается дом, в котором находится лавка Дэниела. В нем пятнадцать квартир, лавка и маленькая закусочная, и все это приносит доход. В год – двенадцать тысяч. Дом в хорошем состоянии, за него просят пятьдесят тысяч, но, если поторговаться, могут отдать дешевле. Дело доходное, новый владелец наверняка обеспечит себя до конца жизни. (Если Уолтер и понял скрытый намек на то, что в противном случае ему когда-нибудь придется содержать моего отца, то не подал виду.) Но без одиннадцати тысяч наличными нечего и думать о покупке. Он показал Уолтеру объявление о продаже. Тот взял карандаш и принялся что-то задумчиво подсчитывать на полях.

– Что ж, Эйб, – сказал он через несколько минут, – на первый взгляд неплохо. Но мне бы хотелось, чтобы его посмотрели мои агенты, если не возражаете.

Отец великодушно ответил, что будет счастлив услышать мнение специалистов.

– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь, – резко сказала я, когда они начали обсуждать детали. Меня эта история страшно разозлила.

– Руфи, – спросил отец, – разве ты не выпьешь с нами за успех?

– Прекрасная мысль, – отозвался Уолтер. И пошел за вином.

– Как тебе не стыдно, – прошептала я отцу.

– Что-то я тебя не понимаю, Руфи. Такие странные у тебя взгляды – совсем не понимаю.

Я собиралась уйти, но тут вернулся Уолтер, и я осталась, чтобы не устраивать сцены.

– Лэхайм, – сказал отец. – И пусть это маленькое дельце улучшит нашу жизнь.

Я взглянула на Уолтера – не насторожило ли его такое заявление, но он, как всегда, принял все за чистую монету.

– Лэхайм, – серьезно ответил он, безуспешно пытаясь правильно произнести гортанное «х».


– Признаюсь, я не понимаю, почему ты так себя ведешь, – начал он, когда отец ушел.

– Не сомневаюсь.

– Ты что, не хотела, чтобы я дал твоему отцу денег? Я задумалась.

– Не знаю, Уолтер. Дело не только в деньгах.

– Верно, – согласился он. – Дело еще и в том, чтобы помочь человеку. И, между прочим, этот человек – твой родной отец.

– Боюсь, я больше не считаю его отцом. Уолтер прищурился:

– Когда-то ты дала мне понять, что с радостью помирилась бы с ним.

Слишком поздно, Уолтер. Когда мы поженились, было уже поздно.

– Ты молода, Руфь, – изрек мой муж, философ и филантроп, – а в молодости прощать легче.

В отличие от Уолтера, который все больше меня разочаровывал, Борис поражал меня своими успехами. Я не была настолько тщеславной, чтобы заранее предполагать, что, как только стану его мачехой, способности мальчика наконец-то раскроются полностью. Но так и произошло, несмотря на то что его отношения с отцом заметно ухудшились. Борис всегда неплохо успевал по математике и естественным наукам, теперь же он стал первым учеником. С языком дело обстояло хуже, но все-таки достаточно сносно, если учесть, что он вообще не имел склонности к филологии.

Я была уверена, что оба они очень изменились, я же осталась прежней; скорее всего я ошибалась. Иначе как объяснить перемену в моих отношениях с Хелен? Сделавшись второй миссис Штамм, я обнаружила, что больше не боюсь той, первой. Она всегда хорошо ко мне относилась, но прежде я не могла этого оценить: мешали страх и неловкость, которые я испытывала в ее присутствии. Теперь я нуждалась в ней, а чувство вины за прошлое лишь усиливало удовольствие от нашего общения в настоящем.