– Что вам сказала мама?

– Вряд ли я сумею точно передать ее слова. Помню, она все повторяла: «Мой родной сын, мистер Файн. Моя родная дочь». У нее в голове все смешалось. Начала мне что-то говорить, но… она все путает. Не понимает. Ваш отец рассказал ей, что произошло, но она, по-моему, не поняла, – печально закончил он.

– Мой брат стал вести себя… он был в ужасном состоянии, и я побоялась уехать и оставить его дома. – Я старалась говорить спокойно. – Они с отцом жили как кошка с собакой, и мне было неспокойно… Люди, которые пригласили меня на каникулы, предложили взять Мартина с собой. Конечно, я согласилась. Я же знала, что дома он будет слоняться по квартире или уйдет куда-нибудь с такими же оболтусами-приятелями и рассорится с отцом… и…

– Продолжайте, – ласково сказал он, и я поняла, что говорю слишком возбужденно. – Я слушаю.

– Те, кто нас пригласили, – у них загородный дом в горах, – продолжила я, успокоившись. – Они все увлекаются лыжами. Обещали нас тоже научить, но я не захотела, а Мартину ужасно хотелось, прямо до смерти… Нет-нет! Я не так выразилась! Мартин…

Белое платье Сельмы угрожающе нависло надо мной, а я не могла найти слов, отодвинулась от нее, глубоко затянулась.

– Мартин как с ума сошел.

Слово нашлось, и белая опасность мне больше не грозила, она опять стала Сельмой.

– Они говорили, что он ужасно способный. Пять дней. Пять дней полного сумасшествия. И каждый день он делал чуть больше, чем можно было ожидать. Влюбился в лыжи. Будто катался с пеленок. Совсем потерял голову. Ему не разрешали спускаться с вершины, но на пятый день он поехал, когда никто не видел.

Я подвинула стул к столу, потушила сигарету.

– Я боюсь высоты. С детства. Когда я была в пятом классе, мы должны были совершить экскурсию в Эмпайр-Стейт-Билдинг, так я попросила отца написать учительнице записку – не хотела подниматься туда.

Сельма протянула мне пакет с карамелью. Я взяла конфету и начала перекатывать ее между пальцами, как камушек на пляже.

– Какая несправедливость, что теперь они обвиняют во всем вас.

– Нет! – воскликнула Сельма с такой силой, что конфета выскочила у нее изо рта и шлепнулась на стол. – Нет! Не может быть!

– Вы сказали «они». Значит, мама тоже? Он понял, что проговорился, и задумался:

– Нет, я бы так не сказал. Мне показалось, она не знает, что думать. Она уверена, что вы хорошая девушка, но поскольку ваш отец… она относится к вашему отцу так, что ему можно только позавидовать.

Я невольно вспомнила о Лилиан, которая без конца звонила нам с Сельмой по телефону с разными занудными поручениями, вроде «И проверьте, чтобы он не перепутал расписание поездов», хотя Лу никогда ничего не путал.

– Он не просто обвиняет меня в случившемся, – пояснила я Сельме, – он считает меня убийцей.

– О Боже, – простонала она, – где предел человеческой глупости?

– Этого я не знал, – вмешался Лу, проведя рукой по седым волосам. – Вам не кажется, Руфь, что в вас, возможно, говорит обида и поэтому вы слегка преувеличиваете?

– Он сказал мне, что это я убила Мартина. Специально взяла его с собой, зная, что он разобьется. Потому что мне нужна отдельная комната.

– Свинья! – не выдержала Сельма. – Мерзкая свинья!

– Ну-ну, Сельма, – заметил Лу, – не стоит говорить лишнего, чтобы не пожалеть потом, когда все будет позади.

– Позади! – взорвалась она.

– Ну-ну, успокойтесь. – Он поднял руку, остановив поток ее негодования. – Не берусь ничего утверждать, но чего только в жизни не бывает. Вы представить себе не можете, как люди умеют забывать.

– Если родной отец назвал тебя убийцей родного брата, такое не забудешь! – веско и с негодованием изрекла Сельма, и я с благодарностью посмотрела на ее необъятное белое платье с оборочками.

Я испытывала неловкость от их сочувствия, потому что рассказала не все. Не упомянула о безобразной сцене, словно выхваченной из кровавой драмы, и о непристойной ярости, с которой отец набросился на меня. Мне казалось, расскажи я об этом, их сочувствие не было бы таким безграничным. Не знаю даже почему.

– Постарайтесь понять вашу маму, Руфь. Должно быть, она сейчас просто боится сделать попытку изменить что-то. Так уж она устроена.

– Наверное, вы правы.

Но в душе я не могу с вами согласиться, хотя рассудком все понимаю. И не надо требовать от меня большего.

Пальцы стали липкими, я выбросила конфету в корзину и вымыла руки.

Затем они принялись обсуждать практические вопросы, будто заботиться о моем благополучии – их святая обязанность. Первым делом мне нужна комната, и было решено, что мы с Сельмой отправимся на поиски, как только она разберется с важными письмами. Я страшно обрадовалась, но все же сочла нужным напомнить им, что уже январь, скоро торги и у них остаются считанные дни, чтобы успеть как следует все подготовить. И, наверное, не стоит отрывать Сельму от работы.

– Благодарю за напоминание. Очень мило с вашей стороны зайти и напомнить мне, какой у нас нынче месяц, – ответил Лу.

Что касается работы, они решили, что до конца учебного года у меня не будет жесткого графика, лишь бы я отрабатывала положенные часы. Сельма заявила, что она все равно уже не сможет работать каждый день. Так что, раз у меня занятия четыре дня в неделю (сессия в том семестре была легкая), в остальные дни я могу работать вместо нее, ей так даже удобнее, если мистер Файн не возражает; но он, разумеется, не возражал. Во время экзаменов я могу работать полный день, когда захочу, а она перейдет на сокращенный, а если понадобится, мы обе будем работать полный день. Кроме того, ей вообще хотелось бы отдохнуть, то есть не работать в конторе, потому что еще столько не сделано, например нет коляски для ребенка. Я спросила Лу, как он выйдет из положения, когда Сельма в апреле уйдет в декрет; он ответил, что давно усвоил простую истину: люди, в отличие от бизнеса, – дело непредсказуемое, а раз так – нечего заранее ломать голову.

– Сельма, то есть миссис Вайншток, – первая секретарша, у которой я не просил гарантий, что она проработает у меня хотя бы год. У остальных я пытался выяснить, нет ли там дружка, не надо ли им осенью возвращаться в университет, не сообщат ли они мне через пару месяцев с притворным удивлением, что, оказывается, ждут ребенка. Они не понимали моего беспокойства, не понимали, почему я так боюсь любых перемен. А потом, во время войны, у девушек появилось столько новых возможностей…

Я знал, что ожидать от них постоянства – все равно что заставлять бабочку всегда садиться на один и тот же цветок, который к тому же не слишком ее привлекает. – Он улыбнулся нам, словно благодаря за терпение, с которым мы отнеслись к неразумному старику, сравнивающему свою торговлю женским бельем с благоухающим цветком. – И тут появилась миссис Вайншток, тогда еще мисс Гертнер. Я заметил у нее на пальце кольцо с бриллиантом, но не стал спрашивать, не собирается ли она замуж. Я сказал себе: она милая девушка, грамотная, у нее хороший почерк, приятный голос и четкая дикция, клиентам будет легко понимать ее по телефону. Я возьму ее, даже если через несколько месяцев она уйдет к мужу или на военный завод, где ей будут платить вдвое больше, чем я, и где ей придется целый день стоять у конвейера, привинчивая что-то к чему-то. – Он помолчал и ласково взглянул на Сельму глазами, полными слез: – Когда же это было?

Несмотря на свой огромный живот, она неуклюже потянулась к нему через стол и громко чмокнула в щеку.

– Ай-яй-яй, – пропел он счастливым голосом, – подумать только, а я и не догадывался…

– В июне сорок третьего, – сказала мне Сельма, тоже прослезившись, – почти восемь лет назад. Я была совсем дурочкой, только школу кончила.

Я не вынесла этого наплыва чувств – и наконец расплакалась.


Чуть позже мы с Сельмой доехали на метро до 116-й улицы, чтобы обойти дома на боковых улочках между Бродвеем и Риверсайд-драйв, где сдавались комнаты.

В толпе студентов я подсознательно искала глазами Дэвида, и несколько раз мне показалось, что я вижу его согнувшуюся от ветра фигуру; я ускоряла шаг, но через несколько секунд по отчаянному пыхтению Сельмы понимала, что ей не угнаться за мной, да и молодой человек впереди – вовсе не Дэвид. Я не знала, в каком из многочисленных корпусов он может находиться, есть ли у него вообще сегодня занятия, и уверяла себя, что веду себя глупо и что у меня нет ни малейшего шанса его встретить. Но желание увидеть его пересиливало доводы рассудка, и я в тот день так же искала его на улицах Нью-Йорка, как и несколько лет спустя, когда он уехал в Калифорнию.

Мы обошли около дюжины домов. Сельма возмущалась состоянием большинства из них, но я не приходила в негодование из-за отваливающейся штукатурки или ржавых труб: я еще слишком хорошо помнила, в каких условиях жила всю жизнь.

Дом на 112-й улице выглядел вполне прилично. На мраморном полу в вестибюле, хоть и грязном, все же не валялись использованные салфетки и бумажки от конфет, а лифт был почти новый и мало походил на те жуткие скрежещущие развалюхи, в которых нам пришлось немало поездить в тот день.

Забавный тощий человечек провел нас наверх и объяснил, что сейчас трудно найти комнату, потому что до выпускных экзаменов еще две недели, но у него случайно есть одна. Девушка, которая жила на третьем этаже и училась на специалиста по литературе, летала на Рождество в Гавану, чтобы сделать аборт, а потом заболела, и неделю назад ее на носилках отправили в больницу Св. Луки – к моему сведению, совсем рядом, очень удобно. Сельма за моей спиной проворчала что-то неодобрительное, но я сделала вид, что не слышу. Мне хватало реальных проблем, и я не могла идти на поводу у предрассудков и принимать во внимание несчастную судьбу моей предшественницы.

– Сколько вы за нее хотите?

– Меньше, чем за другие. Девять пятьдесят.

– Почему меньше?

– Вы же понимаете, – заговорщицки ухмыльнулся он, – надо кое-что учитывать. Я вам скажу – многие не хотят в ней жить, люди суеверны. Как только узнают, что там произошло, разворачиваются и уходят. Даже не поднимаются посмотреть.