Что же делать? Поехать со Штаммами и вернуться автобусом на день раньше?

Я неожиданно развеселилась оттого, что уже сижу и строю планы, как будто поездка со Штаммами – дело давно решенное. Хелен Штамм сказала: «Давайте, будем считать», и я послушно согласилась. Я закрыла глаза. Не стоит вспоминать все, что она говорила. Она хочет, чтобы я поехала с ними, и будет считать, что я согласна ехать. Ну и пусть. У меня не осталось сил, чтобы еще раз возвращаться к разговору или принимать самостоятельное решение. Казалось, никогда в жизни я не чувствовала себя такой усталой. Глаза закрывались сами собой, все тело ныло, и вообще меня словно прокрутили в стиральной машине.

Я скорее поняла бы его выбор, если бы вы олицетворяли для него не идеальную мать, а идеал женской привлекательности… В чем дело? Боитесь высоты?.. Пора вам понять, что мир не вращается вокруг вас… Дело не во мне, а в вас.

На конечной остановке меня растолкал кондуктор. Я прошла через несколько вагонов и всю обратную дорогу стояла. Болела голова, я думала – от голода. Но и после ужина боль не утихла. Мартин был на матче своей команды с командой из штата Миссури, отец – на работе. Маме, с которой мы так мало виделись после моего возвращения в августе, хотелось поговорить со мной. Оказывается, отец рассердился на нее за то, что она дала Мартину денег, чтобы он мог пригласить на матч Роду. Мама попыталась объяснить ему, как это важно для Мартина, но отец хлопнул дверью и ушел. Хорошо, хоть я появилась, может, что-нибудь посоветую, но если мне надо поделиться своими проблемами, она готова, с удовольствием послушает, что я расскажу… Я не могла думать ни о чем, кроме разговора с Хелен Штамм, но меньше всего мне хотелось кому-то об этом рассказывать.

Я переодевалась после ужина, когда пришел Дэвид.

– Эй, – крикнул он, – фильм вот-вот начнется. Подкрашиваясь перед зеркалом, я с удовлетворением отметила, что наконец-то мое лицо выдает возраст и усталость.

– Черт! – воскликнул он, увидев меня. – Кто это тебя так измочалил?

Мать посмотрела на него, на меня, опять на него:

– Что такое? Руфи плохо выглядит?

– Нет, – нашелся он, – выглядит она замечательно. Только как-то изменилась. Наверное, из-за новой прически.

– Новой прически? Она не ходила в… – Тут она поняла, что он шутит, и беззлобно толкнула его в плечо.

Я надела пальто, и мы вышли на улицу. Вечер был так хорош, что в кино идти не хотелось. Но сидеть в парке – быстро замерзнешь, а чтобы часами бродить по улицам, я слишком устала.

– Что там идет? – спросила я, когда мы дошли до Второй авеню.

– Понятия не имею, – ответил он, обнимая меня.

– Ну да, зато знаешь, когда начало.

– Ничего подобного. Честно говоря, у меня и билетов-то нет.

– Дэвид, я устала, мне не до шуток. Скажи, куда мы идем.

– Давай прикинем. Если ты устала, лучше не ходить пешком. Так-так. Что же из этого следует? Мы могли бы сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, например пойти в кино за деньги – в ту же Музыкальную академию, как это ни абсурдно. – Помолчал в расчете, что я как-нибудь выскажусь, но я решила выдержать характер. – С другой стороны, тебе там вряд ли понравится, потому что скорее всего мы нарвемся на моих родителей и придется из вежливости сесть рядом с ними, и мы не сможем…

От неожиданности я остановилась как вкопанная.

– Я сказал что-нибудь не то?

– Ну что ты, вовсе нет, – фыркнула я в ответ. – Только я почему-то думала, что они не ходят в кино с тех пор, как умер Рузвельт.

– Не преувеличивай. Ходили разок, прошлым летом. Я точно помню, потому что был жаркий вечер и…

– Перестань, – перебила я, стараясь не рассмеяться. – Скажи лучше, чего это им в голову взбрело…

– Видишь ли, – продолжал он невозмутимым тоном, – как тебе известно, моя мать боится оставлять меня по вечерам одного дома. Я настолько слаб и истощен, что она опасается, как бы в ее отсутствие какой-нибудь злоумышленник не ворвался в квартиру, не покалечил меня, не унес… м-мм… фамильные драгоценности.

Я не выдержала и расхохоталась.

– Ну а все-таки, с чего вдруг они…

– Трудно сказать. Может, ей захотелось развлечься – она ведь две недели провалялась с радикулитом. Ее скрутило от чрезмерной материнской любви, которая пришла в неразрешимое противоречие с врожденным эгоизмом. Ты бы видела, как она страдала, как мучилась…

– Ладно, хватит. Что все-таки стряслось?

– Да ничего особенного. Она почему-то решила, что мы идем с Мартином и Родой на баскетбол.

– Боже, – пробормотала я. – Откуда подобные мысли?

– Не нам судить родителей. Лучше подумаем, как убить время. – Он потащил меня в сторону 10-й улицы, и мы оказались рядом с церковью Св. Марка.

– Холодно.

– Можем воспользоваться твоим старым убежищем, – пошутил он.

– Тебя туда не пустят. Ты слишком похож на еврея.

– Скажешь, что я с тобой.

Когда-то я действительно пряталась в этой церкви. Когда отец орал на Мартина из-за хоккея; когда пьяный возвращался домой после своих загулов и приставал к матери, почему она не спрашивает, где он был; когда после окончания школы выяснилось, что нет денег на платье для выпускного бала. Я убегала из дома и мчалась к Св. Марку, перед самой церковью переходя на шаг, чтобы кто-нибудь из священников не принял меня за дурно воспитанного ребенка, которому не место в этом святилище. Впрочем, мною никто не интересовался. Лишь иногда священник пройдет не глядя мимо жесткой скамьи, на которой я подолгу сидела, в одиночестве переживая свое горе.

Церковь не была для меня Храмом Господним; по-моему, я вообще ни разу всерьез не задумывалась о Боге. Мистического трепета я тоже не испытывала, для этого церковь была слишком аскетична и стерильно чиста. Для мистицизма больше подходила синагога, куда я пару раз ходила с матерью, дядей Дэниелом и его женой, пока отец не положил конец этому, как он выразился, притворству. Мрачное место, где старухи с «вороньими гнездами» на головах (или, наоборот, почти лысые) и старики в ермолках (вонючие, словно не ведали о существовании водопровода в Новом Свете) раскачивались из стороны в сторону, взывая к Богу, – уже не надеясь обрести душевный покой, а лишь стремясь придать своему недовольству ореол святости и уповая на то, что когда-нибудь им это зачтется. Монотонность их нудных молитв отличалась от монотонности их повседневных жалоб лишь тем, что молились они на иврите, а в быту общались на идиш или чудовищной смеси идиш и английского.

Здесь, в церкви Св. Марка, веяло покоем, ангел вздымал руки к небесам, обращаясь ко всем с ласковыми словами, вырезанными на камне: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его здесь нет… Пустите детей приходить ко мне…» Бывая в церкви, я каждый раз перечитывала эпитафии: «Якоб С. Херрик. Он умер, сознавая, что совесть его чиста, в лоне католической церкви, укрепившись в вере, утешась возвышенной надеждой, примирившись с Богом и людьми». Интересно, что, не веря в Бога, я ни разу не усомнилась в истинности этих слов. Как и в том, что «Чарльз Генри Болдуин, контрадмирал флота Соединенных Штатов, родившийся 3 сентября 1822 года, умерший 17 ноября 1888 года, благополучно достиг тихой пристани». Наверное, я не сомневалась, потому что никто не требовал, чтобы я верила.

Последний раз я была в церкви в четырнадцать лет. Миссис Ландау увидела, как я выходила оттуда. Когда я вернулась домой, она уже сидела у нас на кухне.

– Ну, Роза, спросите ее. Спросите свою шиксу.

– Руфи, – говорит мать, глядя в сторону, – это правда?

– Ей-Богу, мама! Она что, в борделе меня поймала?!

– Ай-яй-яй! – Миссис Ландау хватается за свою огромную грудь, будто опасается, что я отрежу от нее кусочек. – Простите меня, Роза, мне вас жаль, но я не могу оставаться в вашем доме!

– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.

– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.

– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!

– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?

– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!

Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.

– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.

– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.

– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.


Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.

– Чему улыбаешься?

– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.

– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?

– С сегодняшнего дня, наверное.

Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.

– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.

Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.