Барбара крутила застежку на своем широком черном с золотом кафтане. Его необъятные размеры скрывали ее фигуру. Она впервые в жизни подстриглась коротко, и теперь легкие волны обрамляли ее лицо. Она стала накладывать меньше косметики на лицо. Ради Джефри пожертвовала почти двадцатью фунтами своего веса. Вместо еды у Барбары появилась другая привычка. Она дотянулась до блестящей позолоченной коробки на кофейном столике, взяла сигарету и стала ждать, чтобы он дал ей прикурить.

— Я понимаю. Для меня тоже сложно, но я смотрю вперед, когда наконец мы сможем быть вместе.

Он взял настольную зажигалку и поднес пламя к сигарете. Оглядывая квартиру, Джефри поймал себя на том, как сильно он ненавидел это мерзкое место и эту неряшливую женщину. Но он не мог рисковать, отвергая ее, пока у них с Бретт не появится ребенок.

Оказалось, что убедить Бретт забеременеть было намного сложнее, чем он ожидал. Он надеялся, что, став крестной матерью, в ней пробудится материнский инстинкт. Однако всякий раз, когда он заговаривал об этом, она отвечала, что еще не готова.

— На этот раз ты сможешь задержаться? — с надеждой спросила Барбара.

— Боюсь, что нет. У нас билеты на симфонический концерт.

— Ты постоянно бываешь с ней в разных местах! — с обидой сказала она.

— Это же дело. Приехал клиент вместе с женой, и было бы крайне неприлично появиться мне на концерте без жены.

— Полагаю, да, — пробормотала Барбара, прикуривая новую сигарету.

— Тебе обязательно это делать? — спросил Джефри жестче, чем намеревался, находя эту пагубную привычку отвратительной. Он вообще ненавидел запах сигаретного дыма, который впитывался в его элегантный, сшитый на заказ, костюм.

— Ты же не хочешь, чтобы я снова стала полной, правда? — ласково спросила она.

— Ты никогда не была такой, милая. Ты просто сейчас стала более женственной, — соврал Джефри, вспоминая, как он увидел ее в первый раз обнаженной. Прозрачная кожа прикрывала ее мясо. Он представил тогда, что очень скоро она превратится в нечто бесформенное. — Тебе это не очень полезно, вот и все. Я беспокоюсь о твоем здоровье, как о своем.

— Как только вес снизится, я брошу. Обещаю тебе.

— Мне действительно надо скоро уходить. Но перед тем, как уйти, хочу тебе что-то сказать. Бретт изменила свое завещание, включив в него детей своей подруги Элизабет, а меня сделала основным правопреемником.

— Ну и что, ей только двадцать пять. Я уже буду в могиле, когда ты сможешь наложить руки на эти деньги. И, кстати, мне очень неприятно, что приходится обращаться к тебе, но ты же понимаешь, что девочке необходимо ее шампанское.

«Она не могла истратить те пятьдесят тысяч, которые я дал ей», — подумал Джефри.

Он понял, что она просто испытывала его. Барбара искала дополнительных доказательств его верности.

— Конечно, завтра в первую очередь. И еще. Естественно, я не смогу рассчитывать на завещание Бретт сейчас, но ты, что — не понимаешь? Это означает, что она доверяет мне, и когда-нибудь она станет наследницей Ларсена, и добиваться, чего я хочу… для нас будет так же легко, как взять погремушку у младенца.

— Ах, понимаю.

Но она ничего не поняла. Все, что она знала — что у нее не было достаточно денег, а любимый ею человек женат на ее дочери.

Перед зеркалом в холле Джефри надел темно-синее пальто с бобровым воротником, наблюдая за Барбарой, сделавшей два добрых глотка виски.

Он шагнул в морозный воздух декабря и глубоко вздохнул, будто впервые за этот час. Решив, что прогулка сможет избавить от тошнотворного запаха сигаретного дыма, Джефри направился вниз по Пятой авеню.

Он перебрался в дом в Грамерси парке, который нравился ему своим изяществом и обилием цветов. Темные комнаты его дома с тяжелыми гобеленами и массивной мебелью служили убежищем, когда надо было в одиночестве помолиться дьяволу мести.


На следующий день после Рождества Бретт и Лилиан сидели за завтраком в солярии в Кокс Коуве. В этом году совсем не было снега, а температура почти не менялась. Снаружи сильный холод очень быстро все заморозил. Солнце светило ослепительно ярко, и возникало ощущение потепления, но все оставалось по-старому. Даже воробей, усевшись на ветку огромного старого дуба над обледеневшим прудом, был похож на чучело. Сад стоял скучным, его земля настолько промерзла, что, казалось, богатое разноцветье весны и лета уже не придет.

А в доме все было наоборот, и разноцветные эмалированные горшки с вечнозелеными лапами елки, обвязанными красными лентами, создавали праздничное настроение.

Джефри вернулся в город до рассвета, сказав, что очень занят бумагами, которые необходимо оставить в связи с тем, что с 1 января входит в силу новое налогообложение.

Они вырвались на празднование Рождества к Лилиан, ежегодно отмечавшей этот праздник, и Кокс Коув превратился в место шуток и веселья с четырех часов до глубокой ночи.

Постоянные жители Северного берега со своими друзьями из города отважно устремились по Лонг Айленд Экспрессвэй — дороге в преисподню — на последний день сезонной распродажи.

Бретт вела себя как хозяйка и пригласила друзей и коллег ее круга, а также друзей и коллег Джефри, и компания получилась даже более колоритной, чем обычно.

Хильда приготовила небольшой традиционный обед на троих. После еды они перешли в гостиную, чтобы отведать гоголь-моголь у камина. Разговор не клеился. Лилиан спросила Джефри о своем брате и его здоровье, и Джефри ответил, что Свен такой же крепкий, как всегда, и работает как заводная машина.

Когда Бретт и Лилиан стали вспоминать прошлые дни Рождества, Джефри погрузился в непонятное молчание. Вместо того чтобы повеселить рассказами о своем детстве и подростковом возрасте, он завел разговор о десятифутовой ели и почти с благоговением указал на шведские орнаменты ручной работы. Затем извинился, сказав, что разболелась голова и ему необходимо лечь. Он так и не вернулся, а Бретт и Лилиан продолжали свою ретроспективу, пока не захотели спать. Лилиан отправилась спать, обеспокоенная поведением Джефри. Он всем своим видом показывал, что любит Бретт, но чувство недоверия, появившееся в день их первой встречи, не покидало ее. Что-то такое было в его глазах: они всегда были напряженными и настороженными, словно долгое время за ним охотились враги, и хотя он не мог определить, кто именно, но не сомневался в их существовании.

— Конечно, я счастлива. Джефри любит меня, — ответила Бретт на вопрос тетки.

— Я вижу, дитя мое. Ты говорила об этом и раньше… но ты сама-то любишь его?

Лилиан наблюдала за своей племянницей после десяти недель, прошедших со свадьбы, и все, казалось, было неплохо, но что-то тревожило ее. Бретт всегда говорила о нем в пышных выражениях:

— Он такой добрый… Он действительно такой милый… И, конечно, он любит меня.

Лилиан понимала, что у Бретт не было перед глазами примеров взаимоотношений любящих мужчины и женщины — мужа и жены. И она страстно желала, чтобы Бретт испытала замужество в полном смысле этого слова.

— Он, конечно, очень необычный человек, — в конце концов призналась Бретт.

У Лилиан был свой ответ. Она показала два кольца, которые все еще носила на левой руке. Она надеялась, что этого не случится. Лилиан видела, как мужественно перенесла Бретт отказ матери от нее и решила посвятить свою жизнь Бретт, дать ей любовь и, по возможности, заменить ей мать. Она была свидетельницей переживаний Бретт, которые та испытала в Париже, а потом здесь, с Дэвидом.

Она не поняла, что произошло между ними — когда то, что было верным, оказалось неверным. Ей хотелось, чтобы Бретт дождалась своей любви, взаимной, всепоглощающей. Но Бретт остановилась на первом, кто сделал ей предложение. После всех разочарований и предательств ей хотелось доказать всему миру, что она достойна чьего-то волеизъявления.

Они закончили кофе в вакууме непроизносимого общепринятого красного знака «не лезь». Потом Бретт поднялась наверх, чтобы приготовиться к отъезду.

Лилиан стояла в дверях; ледяной холод быстро наполнял вестибюль.

— Ты только помни всегда, что я очень тебя люблю, дитя мое, — крикнула она вслед Бретт.


Бретт приехала домой и нашла, что Джефри переселился в комнату на пятом этаже, которую переделал под свой кабинет. Она прошла в студию, забрала кипу европейских журналов, скопившихся за время праздников, и отнесла их в гостиную. Уже темнело, она включила свет и устроилась на софе. Пролистывая журналы, делала пометки на будущее, но мысли о Джефри не оставляли ее: «Мы еще не женаты и трех месяцев. Это время, когда каждый вправе говорить обо всем».

В течение первых двух недель после их возвращения из Парижа Джефри был нежным, любящим и романтичным. Он удивил ее, купив линзы, о которых она вскользь упомянула. Однажды, в первых числах ноября, во время съемок рассыльный привез ей огромный букет тропических цветов. Он вставил в красивые рамы ранние работы тети Лилиан и повесил их на стену ее спальни так, чтобы, просыпаясь каждое утро, она видела знакомые пейзажи. Его ухаживание в постели было нерешительным, почти беспомощным, и она объясняла это тем, что он только пытается изучить, что ей приятно.

Но теперь он стал отдаляться. Она попыталась прозондировать почву, задавать вопросы, показывая, что обеспокоена и хочет знать, что волнует его.

— «Ларсен Энтерпрайсиз» — огромная компания. Ты должна понимать это, так как все в один прекрасный день будет принадлежать тебе. Я забочусь о твоем бизнесе, — отвечал он.

«Я так хочу полюбить тебя. Я действительно этого хочу», — подумала она, когда Джефри большими шагами вошел в гостиную.

— Ты готова? У нас заказ на восемь. Джефри успел принять душ и сменить вельветовые брюки и твидовый пиджак на серый с черным блайзер, черный кашемировый свитер с высоким воротом и фланелевые слаксы.

Они обедали в ресторанах почти каждый вечер. Джефри не умел готовить, и хотя благодаря Дэвиду навыки Бретт на кухне значительно возросли, он заявил, что не любит в доме запахов еды, которые всю ночь потом будут напоминать ему об обеде. Джефри вообще появлялся на кухне крайне редко и только для того, чтобы налить стакан воды.