Натали Корбет ощущала огромное давление издателя, пытающегося затормозить выход первого номера нового журнала, настаивая на доведении его до совершенства, так как рынок уже заполнен изданиями на любой вкус. Она позвонила Бретт, возбужденная нравоучениями издателя.

Бретт и Натали выбрали модели разных возрастов и национальностей и даже обратили внимание на размеры, не ограничиваясь только восьмым. Их основным критерием была женщина с беспредельными возможностями, которая, как считала Натали, олицетворяла бы американскую женщину. Часы летели, возбуждение нарастало, но Бретт не чувствовала усталости, она была в своей стихии и испытывала огромное удовлетворение.

Она заметила, что и Дэвид был изумлен темпом ее работы и стремлением к успеху.

— У меня нет слов, твоя жизнь стала настолько напряженной и насыщенной, — говорил он. — Это похоже на игру в классики, и каждый день ты начинаешь с первой клетки и не можешь предугадать, что будет потом.

Однажды поздно ночью, когда Бретт задержалась, раскладывая пленки, приехал Дэвид с малиновым мороженым домашнего приготовления и кипой коробок, за которыми ему пришлось дважды спуститься. Он поставил на стол десерт и занялся установкой нового компьютера для Бретт.

— Я знаю, что ты не будешь им пользоваться, — сказал он, — но Тереза, как только научилась двигать курсором, в него влюбилась.

Все свое свободное время Бретт проводила с Лизи, Джо и малышами. С тех пор как привезли Эмму, Бретт и Камерона, создалось впечатление, что они всегда были неотъемлемой частью дома Тайтов.

Ремонт квартиры, которую им подарила Бретт, был еще не завершен, поэтому Эмма и Камерон находились в одной комнате со своими родителями. Бретт с трепетом разглядывала их, лежащих в белых плетеных колыбельках.

— Отойди, ты можешь их разбудить, — уговаривала Лизи.

Долгое время Бретт сдерживалась. Они казались такими маленькими и хрупкими, что она боялась сделать им больно и тем самым навредить кому-нибудь из них. Но после того как Эмма схватилась за ее палец с удивительной для такой малышки силой, она поняла, что дети достаточно крепкие и совсем не такие хрупкие.

С этих пор Бретт ловила всякую возможность подержать их на руках. Она садилась в деревянное кресло-качалку в спальне Лизи и Джо, брала их на руки и покачивалась.

А Дэвид выполнял роль незаменимого дядюшки. Он постоянно приезжал с игрушками и дразнил Джо и свою сестру тем, что дети, когда подрастут, будут получать большее удовольствие от своего дяди Дэвида, чем от родителей.


— Бретт, это к тебе. Тодд Бэнкс, — сказала Тереза по интеркому.

— Что делается, Тодд?

Обычно Бретт не отвечала на его звонки: этот тип был прекрасным источником грязи в их индустрии и достаточно занимательным своей напыщенностью.

— Что бы ни делалось, все к лучшему, но я слышал, ты проделала такую огромную работу для «Вуаля!». Не могу дождаться, чтобы увидеть все это.

Какое-то время разговор шел ни о чем. Тодд рассказывал сплетни и слухи из мира бизнеса, но Бретт знала, что пришел он не за этим, и заметила:

— Ну, так ты прощупал обстановку, а теперь давай, Тодд, вперед. Но учти, работа сама плывет мне в руки, и я все еще не собираюсь воспользоваться твоей помощью.

Тодд понял, что разговор идет к концу и сказал:

— Это уже серьезно. Похоже, мы теряем еще одну звезду в этом бизнесе. Я слышал, что часы Малколма Кента сочтены. Они не ожидали…

— Тодд, нет! — в ужасе воскликнула Бретт. — Да, он долго держал это в тайне. Я слышал, перепробовал все. Он даже ездил в Мехико испытать на себе новое средство медицины. Позавчера он потерял сознание у себя в студии.

До Бретт доходили слухи, что Малколм подцепил СПИД, но время от времени она слышала подобные сплетни почти обо всех сколько-нибудь известных мужчинах, работающих в этой области. Неожиданно ей стало холодно, словно отключился кондиционер. Она открыла дверь в сад и села на складной стул, стоящий между орешником и кленом. Воздух был настолько плотным и влажным, что ее кожа сразу же покрылась влажной пленкой. Белка спрыгнула с ограды на нижнюю ветку клена, нарушив гармонию колокольчиков, свисавших с дерева. Их перезвон напугал и прогнал ее.

Малколм вызывал у Бретт различные чувства: и благодарности, и боли. Когда она на него работала, он мог сделать день таким адским, что она во сне слышала его крики, безжалостные, уничтожающие речи. А потом он приглашал ее в кабинет, закрывал дверь и часами делал разбор ее пленок, давая советы. Это Малколм направил ее в Европу и убедил стать фотографом и поверить в себя.

И поэтому ей было, особенно больно, когда она вернулась в Нью-Йорк, а он отверг ее. При их случайных встречах он также ядовито издевался и метал едкие стрелы. Но сейчас она не могла поверить, что он умирает.

Бретт стояла у палаты Малколма и готовила себя к тому, что сейчас увидит. На двери появился предупреждающий сигнал, написанный красными буквами: инструкция, которая предписывала надевать резиновые перчатки при телесном контакте, применять кислород, запрещала все горючие материалы, обязывала персонал больницы аккуратно пользоваться шприцами и другими медицинскими отходами.

Бретт открыла дверь. Она услышала тяжелое дыхание, переходящее в хрип, а затем почувствовала крепкий и сладкий запах гардений. Малколм никогда не был крупным мужчиной, но сейчас он выглядел крошечным и хрупким подростком. Он спал, и она тихо встала у его постели. Сетка была поднята с обеих сторон, как у детской кровати. Одна рука лежала поверх одеяла, а трубка, приклеенная к середине его предплечья, вела к склянкам с глюкозой и физиологическим раствором, висевшим на металлической подставке. Кто-то привязал пушистую розовую ленту в центре его изголовья, и ее концы спадали на пол.

На его прикроватном столике в хрустальной чаше плавали три гардении.

Разглядывая его, такого тихого и спокойного, Бретт стало не по себе. В воспоминаниях ее Малколм всегда был в движении. Словно прочитав ее мысли, он открыл глаза, долго приходил в себя, затем у него начался дикий приступ кашля. Бретт чувствовала, как ее собственная грудь разрывается от его спазм. Наконец он откинулся на подушки.

— Сластена? — спросил он хриплым голосом.

— Да, Малколм, это я, — сказала Бретт.

— У меня во рту пустыня. Не подашь мне чашку с водой? Только сначала надень перчатки, они в ящике, — поспешно сказал он и закрыл глаза.

Сдерживая слезы, Бретт в перчатках налила в чашку воду и развернула одну из соломинок, стоящих веером в пластмассовой чашке. Бретт поддерживала чашку, пока он не закончил потягивать из нее.

— Иногда я бывал дерьмом.

— Ерунда, Малколм.

— Нет, Бретт… я был злым. — Приступ кашля остановил его, потом он продолжил:

— Злым на весь мир, злым на себя, злым на тебя, за то, что ты такая хорошенькая, талантливая и молодая.

Бретт сняла перчатки и погладила его по волосам.

— Фозби считает тебя талантливой. Сходи к ней. Она даст тебе работу, — сказал он, слабо улыбнувшись.

— Конечно, я скажу ей, что это ты меня послал, — сказала Бретт легкомысленным тоном, на какой только была способна в эту минуту.

— Хорошо. — Он отдохнул немного:

— Бретт… мне же еще не время умирать.

— Я знаю, — единственное, что она смогла сказать. Она дотянулась до его руки и крепко ее сжала.

— Теперь мне надо поспать, — прошептал Малколм, и его глаза медленно закрылись.


— Они нормально себя вели на протяжении всей церемонии, — похвалила Лизи.

— Это потому, что они все время спали, — вычислил Джо.

— Это ничего не значит. Они были тихими, потому что мои крестные дети — самые лучшие дети на свете, — настаивала Бретт, делая коктейль «Кровавая Мэри».

Кланы Таит и Паэул собрались сегодня в гостиной у Бретт.

В это утро Эмма, наряженная в белое батистовое платьице с оборками на лифе, розовыми цветами вокруг шейки и в таком же чепчике, принадлежавшем еще ее матери, и Камерон в белом полосатом, отделанном кружевом костюмчике, принадлежавшем еще его отцу, крестились в церкви, а их крестными родителями стали Бретт и Дэвид.

На торжества все собрались у Бретт, и она выполняла свою первую официальную обязанность крестной матери — переодевание детей из крестильных нарядов в повседневную одежду.

Последние пять дней были головокружительными. Чтобы отпраздновать окончание работы Бретт над двумя выпусками «AVI», прозвище американской «Вуаля!», Дэвид пригласил ее сбежать на четыре дня на виллу на Ямайке. У них не было людей, кто бы прислуживал им, и не было сторожей, кто бы охранял их. Красивая белая веранда, выходившая на море, была местом их ленивых завтраков, а по вечерам они разговаривали, читали или дремали на террасе. Это был прекрасный, идиллический отдых, который окончательно утвердил Бретт в том, что ее любовь к Дэвиду не фантазия.

В воскресенье она была настолько занята с малышами, что не заметила, каким удрученным и тихим был Дэвид все утро. Он сидел за столом и боролся с собой, чтобы поддерживать разговор, но его мысли были где-то далеко.

— Бретт, мне надо позвонить. Ты не будешь против, если я спущусь в твой кабинет? — спросил он, когда она уселась на кушетке с «Кровавой Мэри».

— Конечно, иди. Ты знаешь, где тут что. Дэвид тяжело ступал по ступеням вниз, словно его ноги были из свинца. Он опустился в кресло, стоявшее лицом к окну и сложил руки на коленях.

Он всем сердцем старался поверить, что не был виноват в том несчастье. Но сегодня утром, держа на руках маленького Камерона и слушая, как священник говорит ему о его обязанностях крестного отца, ему хотелось закричать:

— Я не достоин этого.

«Как могли Лизи и Джо доверить мне своих детей. Неужели тяжесть вины в смерти Кэт и ребенка останется навсегда? — он задавал себе эти вопросы сотни раз. — Зачем я взял ее на лодку. Почему не отговорил от этого путешествия. Я не должен был уступить ее желанию. Почему мы не отправились к берегу, когда погода стала меняться?»