Лидия, конечно, как дитя своего века и женщина здравомыслящая, иной раз даже переизбыточно циничная, не должна была в эту невнятицу старушечью верить… однако же верила, потому что с ней ведь и самой случилась подобная же невнятица, еще похлеще Кешиной. Оттого она выслушала Фоминичнин рассказ со всей серьезностью и с Кешей обращалась сочувственно.

При старом барине, покойном Григории Иваныче, был Кеша цирюльником, иногда исполнял обязанности коновала, умел поставить банки и кровь отворить — это, видимо, и делало его в глазах Фоминичны причастным медицине. Впрочем, другого доктора все равно было взять неоткуда, а под Кешиным присмотром дела Алексея пошли неплохо. Он все меньше времени проводил в постели, столовался с барышнями, принимал участие в их разговорах и вообще выказывал несомненные признаки выздоровления. Например, он уже начал поговаривать об отъезде в действующую армию, однако, где она сейчас, никто не знал (то есть Лидия-то знала — стоит под Москвой, около Филей, но благоразумно помалкивала), это первое, а во-вторых, уехать Алексею было просто не на чем: всех лошадей, а также всю скотину и птицу, бывших ранее при господской усадьбе, благоразумная Фоминична велела отогнать на лесную заимку (кроме одной коровы, одной самой неказистой лошаденки и десятка кур) — из страха перед возможным появлением французских мародерских отрядов — и под страхом смерти поклялась, что не даст коня молодому барину.

— Рано еще рану бередить! — объявила Фоминична, и тон ее был так суров, что никто даже не обратил внимания на каламбур.

Рано или нет, но стоило только взглянуть на Ирину, когда Алексей заводил речи о своем воинском долге, который понужает его к отъезду! У нее делалось совершенно несчастное лицо, слезы наворачивались на глаза, и понятно, что Фоминична, которая ловила каждое движение своей «девоньки», делала все, лишь бы ее ничто не огорчило. Лидия была уверена, что, подвергни кто-нибудь Фоминичну самым жестоким пыткам, она все равно не выдаст, где кони.

Сама же Лидия могла лишь надеяться, что на ее лице не отражается никаких чувств, когда Алексей заводит эти разговоры. Но что творилось в это время с ее сердцем! Она чувствовала себя еще несчастней Ирины, гораздо несчастней! Ей хотелось превратиться в повилику, обвиться вокруг этого красивого и стройного молодого дерева — Алексея Рощина… Безнадежность этой внезапной, непрошеной любви убивала ее совершенно. Приходилось прилагать массу усилий, чтобы скрывать эту любовь от посторонних глаз, и Лидия могла лишь надеяться, что это ей удается. Она держалась с Алексеем замкнуто, отчужденно, а порой и неприветливо, что очень огорчало Ирину, убежденную, что Лидия с Алексеем невзлюбили друг друга. Ну да, он тоже держался по отношению к невесть откуда взявшейся гостье не слишком-то приветливо, был с нею молчалив, в то время как с Ириной болтал о чем ни попадя вполне непринужденно. И Лидия в таких случаях поражалась, насколько схожи эти двое в своих взглядах — и насколько хорошо они образованны, свободно рассуждая о том, что Лидия, конечно, слышала, но суть его знала весьма приблизительно.

Скажем, дня два назад случился казус: Лидия поставила на стол две свечи, но ей показалось темновато, она и зажгла третью. Немедленно налетела, словно коршун, Фоминична, плюнула на пальцы, сжала их щепотью и свечу погасила, проворчав:

— Да вы что, барышня Лидия Артемьевна, беду накликать желаете?! Хуже того, чтоб три свечи на стол поставить, может быть только ну… ну… соль за столом просыпать да солонку после этого не бросить через плечо!

— Да что ж дурного в трех свечах? — изумилась Лидия.

— А то, что три свечи рядом с покойником ставят! — сурово ответствовала Фоминична. — Две в головах, а одна — у него между перстами, на груди недвижимой!

Немедленно завелся разговор о том, отчего такой обычай и примета такая взялись. Лидия что-то бормотала про магическое число три, известное всем народам мира, но Алексей возразил:

— Тогда получается, что три свечи должны иметь значение охранительное, а у нашего простонародья напротив получается.

— А вспомните, — сказала тут Ирина, — что многие верованья пришли к нам вместе с христианством из Византии, а Византия — прямая наследница Эллады. У эллинов же в мифах — в Тартаре три парки, трое судей, три фурии… Очевидно, что три свечи — символ этой роковой тройственности.

Лидия только вздохнула: ну конечно, она знала и о трех парках, и обо всем прочем, однако ей и в голову не приходило так быстро увязать одно с другим!

Итак, если Алексей с Ириною понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, на Лидию молодой красавец поглядывал настороженно. Особенно когда перехватывал ее взгляд, устремленный на его кольцо… Помнил ли он то, что происходило между ними там, под попоною? Помнил ли, как надел ей на руку кольцо? Если да, то, конечно, он терялся в догадках, каким образом это кольцо на его палец вернулось.

Честно говоря, Лидия отчаянно жалела, что оказалась такой раззявою и позволила Ирине увидеть Алексеев перстенек. Как бы она хотела, чтобы он оставался при ней! Конечно, носить его было нельзя, это совершенно ясно, да и великоват он был ей, не хотелось бы потерять, но Лидия припрятала бы его получше, понадежней, в тот же замечательный тайничок, куда она умудрилась затолкать свою реальную одежду. Тайничок обнаружился случайно: в комнате Лидии стоял сундук, окованный железом, которому она обрадовалась, словно доброму знакомому. Совершенно такой же сундук когда-то стоял в деревенском доме ее бабушки, и Лидия отлично знала, что, если сильно нажать на один из металлических гвоздиков, украшающих крышку, гвоздик чуть приподнимется и его можно будет вытащить. Это был даже не гвоздик, а как бы костылик, фиксирующий сдвижную крышку. Если ее вытащить, открывалось очень немалое пространство. Все эти операции Лидия проделала совершенно машинально, просто потому, что вспомнила детство, проведенное около этого сундука, и была немало изумлена, когда второе дно крышки открылось. Внутри оказалось пусто, похоже, никто в доме не знал о секрете, и Лидия была теперь вполне спокойна за судьбу своих вещей, которые, очень может статься, ей еще придется на себя надеть. Кстати, пряча юбку, она обнаружила, что в кармане нет ключа — того самого ключа, который был ей дан когда-то (или все же еще когда-нибудь будет дан?!) А.В. Рощиным-2007. Значит, там, в московском проулке, ей не померещилось, как что-то ударилось о землю, когда она переодевалась…

Странным образом эта потеря нимало не заботила Лидию. Она вообще не думала о будущем — жила только настоящим, только той любовью, которая и мучила ее, и делала счастливой. Никогда с ней не случалось такой внезапной, такой всепоглощающей вспышки страсти. И то влечение, которое она некогда ощутила (или еще ощутит?!) к своему клиенту г-ну Рощину, было (будет?!), конечно, как бы увертюрой к этой любви. Оба Рощины оказались очень похожи: черноволосые, с точеными чертами, с синими глазами, но если потомок вызывал лишь незначительное волнение, то предок… о господи! — он совершенно свел Лидию с ума.

Это была воистину любовь с первого взгляда, с первого прикосновения! Лидия чувствовала себя юной девушкой, впервые отдавшей свое сердце мужчине, и была счастлива и несчастлива одновременно… Собственно говоря, живя в этом доме, можно было влюбиться только так!

Это был очень странный дом, совершенно не похожий на те классические «дворянские гнезда» с непременными колоннами, которые Лидия видела в кино и образ которых сделался стереотипным. Помещичий дом представлял собой просто длинное двухэтажное здание с двускатной крышей, высоким резным крыльцом, опоясанное затейливой галерейкою по второму этажу. Стены его были увиты хмелем, который еще не высох и вызывающе зеленел на фоне потемневших от времени бревен, из которых был сложен дом. Окна с резными наличниками и ставнями смотрели с одной стороны на сизую от осенней прохлады речку с песчаным берегом под высоким травянистым обрывом, а с другой — на запущенный сад. Почти от самого заднего крыльца начинались беспорядочные заросли смородины, крыжовника, малины (причем на малиновых кустах вдруг, ни с того ни с сего, возникали по несколько запоздалых, невероятно сладких ягод), а за ними шли такие же беспорядочные посадки груш и яблонь, не постриженных и не привитых столь давно, что они уже начали дичать. И все же сад был так огромен, что среди дичков осталось множество прекрасных деревьев, которые плодоносили столь щедро, словно обладали некоей волшебной силою, которую им просто некуда было девать. На поварне под присмотром Фоминичны знай варили китайку в меду, закатывая ее в маленькие липовые бочонки — готовили на зиму. Некоторые, самые крепкие, бледно-розовые яблоки неведомого Лидии сорта оборачивали каждое в тонкую бумагу и укладывали в особо отведенной для них комнате, откуда немедленно начал просачиваться сводящий с ума, утонченно-сладковатый, чуточку медовый аромат, который вызывал в памяти Лидии «Антоновские яблоки» Бунина. Ужасно захотелось ей перечитать рассказ, но это было совершенно невозможно, потому что до рождения Ивана Алексеевича оставалось почти шестьдесят лет…

Лидию, закоренелую горожанку, почти ничто не шокировало в этой старой и не слишком-то уютной усадьбе, никакие мелочи быта и неудобства не раздражали. Может быть, именно потому, что слишком живы были в памяти те дивные сказания русской литературы, которые повествовали о мелкопоместном быте, — произведения того же Бунина, к примеру. А может быть, какая-то собственная родовая память оживала — пусть и не знала Лидия ровно ничего о своих предках, но ведь кто-то из них жил, очень может быть, вот в такой же усадьбе: не слишком богато и разнообразно обставленной, но уютной даже и в самой неуютности своей и невероятно чистой, прибранной. Что и говорить, Фоминична, которая была не только Ирининой нянькою, но и домоправительницей, умела держать немногочисленную прислугу в ежовых рукавицах! При этой ее воинствующей чистоплотности невероятно удивительно и противно было встретить иной раз в доме черных тараканов.