— Мне нужно выйти отсюда. Мне нужен воздух.

Он выполнил просьбу: проворно подхватив ее на руки, понес вниз по крутым ступенькам и вон из церкви, пока они не очутились в тишине и уединении сада. Там нашлась скамья, и они сели. Катриона оказалась у Томаса на коленях.

Она неуверенно начала:

— Некоторое время назад — в Сахаранпуре — Беркстед заявил, что узнал нечто такое, что в Шотландии было моим позором. — Катриона закрыла глаза. — И сказал, что, если я не выйду за него, он всем сообщит, что в Шотландии меня разыскивают за убийство.

— Тише, Кэт. — Томас обнял ее покрепче. — Всем известно, какой он негодяй. Разумеется, он сам выдумал это убийство. Если ты думаешь, что я поверил бы в его отвратительную выдумку… Он сказал бы что угодно, чтобы тебя опорочить, и врал направо и налево…

— Нет. — Она не смотрела на Томаса. Не хватало смелости. Но она видела его мысленным взором, как он сидит, склоняясь над ней, ероша волосы столь трогательным жестом усталого отчаяния. Он так добр к ней! Почти всегда был таким добрым…

— Это не ложь. — Катриона почти не слышала звука собственного голоса, вырывающегося из пересохшего, как бесконечная пустыня, горла. Никогда больше не знать ему живительной влаги.

Потому что, когда она исполнилась стальной решимости и собрала в кулак остатки храбрости, чтобы поднять глаза, Томас смотрел на нее, и во взгляде его было нечто недосягаемое ее пониманию. Предательство, отчаяние казались теперь несущественными. Перед Катрионой разверзся ад. Тот его круг, куда, видимо, отправляли людей вроде нее, которым хватило безрассудства отвергнуть такую любовь, как та, что предлагал ей Томас.

Он отвел взгляд и посмотрел в небо, где сквозь тучи пробивался ясный солнечный луч. Щурил глаза, очевидно, предпочитая страдать от слепящего света, нежели смотреть на нее. Но Катриона глаз не отвела. Это была прекрасная возможность смотреть на него. Она была вольна это делать, поскольку никакие посторонние глаза не смотрели на них, а требовательный взгляд Томаса был устремлен в сторону. Чужой и знакомый человек одновременно, этот красавец англичанин, который и выглядел, и смеялся, и целовал ее как Танвир Сингх.

Ей хотелось закрыть глаза. Наступал момент откровения — момент, когда Томас наконец увидит ее такой, какая она есть на самом деле. Но Катриона глаз не закрыла. Она была готова встретить с открытыми глазами то, что заслуживает. И вынуждена это признать, в конце концов.

— Это правда. Я убийца. Я убила своего отца.


Глава 24


Кэт начала дрожать всем телом. Томас не мог определить, был ли это шок, реакция на смерть Беркстеда — пуля Томаса проделала в нем дыру, однако именно действия Кэт привели негодяя к встрече со смертью, или тяжкий груз признания. Он снял с себя плащ и набросил ей на плечи.

— Все хорошо, Кэт, — сказал он, крепко обнимая девушку. — Он больше не причинит тебе зла. Он мертв.

Она передернула плечами, словно отвергая возможность даже слабого утешения.

— Нет, нехорошо. Он же мертв.

Томас не знал, что сказать на это лишенное всякой логики заявление, но рук не разжал. Его большие натруженные ладони всадника гладили ее узкую напряженную спину. Пытались согреть ее руки. Он терпеливо ждал, пока ужас не отпустит ее.

— С тобой все будет хорошо, Кэт. Обещаю.

— Нет. — Она сбросила с себя его руки, пытаясь вздохнуть поглубже. Но вид у нее был несчастный. Кэт была бледна и растеряна, как тогда, когда Томас затащил ее под живую изгородь. Потом подняла на него взгляд и посмотрела ему в лицо — глаза ее, утратив былую мягкость, смотрели теперь жестко и сурово. В ее потемневших глазах Томас видел нечто большее, чем страх. Ненависть к самой себе — вот что это было.

Помоги им Господь. Если она собирается каяться в преступлении, ей нужно выпить. Черт, ему самому требуется выпивка.

— Верзила Хэм! — окликнул он великана кучера у садовой калитки, который любезно встал на страже, загородив вход своей массивной спиной, не давая любопытным приблизиться. — Мисс Роуэн совершенно необходимо промочить горло.

Через минуту и без лишних слов ему была предложена фляжка с неизвестным содержимым.

— Вот так. — Томас извлек пробку и подал фляжку Катрионе. — Возьми. Выпей это.

Она приняла фляжку белыми дрожащими пальцами, сделала хороший глоток и сразу закашлялась.

— О святая Маргарита! — Ее дыхание было щедро приправлено резкими спиртовыми парами. — Это же шотландское виски!

— Вот как? — Томас тоже отхлебнул из фляжки и чуть не задохнулся. Огненная жидкость жгла горло как едкий торфяной дым. — Первый раз в жизни пробую виски, — хрипло сообщил он. — Поэтому придется довериться твоим обширным познаниям в данном предмете.

Томас надеялся, что она засмеется или хотя бы улыбнется, но Катриона только сказала спасибо, а потом, протяжно вздохнув, расправила плечи, словно собиралась поведать ему еще что-нибудь такое, чего он слышать не хотел.

Он взял ее за руку, потому что Катриона, казалось, была готова упасть, хоть и сидела у него не коленях. А еще потому, что не мог отказать себе в потребности касаться ее, снова и снова убеждаясь, что она жива, цела и рядом с ним, а не лежит на полу колокольни с переломанными костями.

— Ты хочешь рассказать, что произошло?

Катриона чуть вздрогнула, словно собирая в единую аккуратную стопку разрозненные листки своих воспоминаний. Но ее глаза, ее чистые серые глаза, которые не умели лгать, твердо встретили его взгляд.

— Нет, не хочу. Но все равно расскажу. Мне пришлось покинуть Шотландию примерно так же, как потом пришлось уехать из Индии. Потому что я убила своего отца.

Она повторила эти слова, но Томас не мог ей поверить. Зная то, что удалось ему узнать о ней и ее семье, подобного он никак не мог предположить. Томас прочел все письма — все, до единого, — которые нашел в ее ранце. Письма, которые Катриона получала от родных, и каждое из них рассказывало о любящей, сплоченной семье. Каждое письмо дышало любовью и смехом. Рассказывало о нежной привязанности членов семьи друг к другу. Ее родители — были письма и от матери, и от отца; особенно от отца! — искренне и тепло писали Катрионе о том, как скучали по ней дома, когда она училась в парижской школе!

— Как? — Другого вопроса Томас не придумал, хотя ответ ужасал его заранее.

— С помощью пистолета. Отцовского пистолета. — Катриона судорожно вскрикнула — это был то ли стон, то ли всхлип, — вынимая оружие из кармана. — О Господи, помоги мне. Он все время был со мной. В моем кармане. Я могла им воспользоваться, чтобы…

Катриона махнула рукой жестом ужаса и отвращения, который сказал ему, что она никогда не воспользовалась бы пистолетом. А потом потупилась, тяжело вздохнула и заставила себя продолжать.

— Отец дал мне этот пистолет для насущной необходимости — чтобы я его убила.

От леденящего кровь смысла собственных слов Катриона задрожала снова. Томас взял ее маленькие холодные ладошки и сел перед ней на корточки. Так он мог видеть ее лицо.

— Расскажи мне.

— То, что он умирал — к тому времени был едва жив, — вроде бы должно было облегчить дело. Но не облегчило, правда. Для меня не было разницы. — Катриона закрыла глаза и вздохнула. Бледный овал ее лица резко выделялся на фоне зелени травы и деревьев за ее спиной. — Уверена, меня обвинили бы вовсе не в убийстве. То есть обвинили бы, конечно, — противоречила она сама себе. — В том, что я лишила Королевский суд возможности закончить работу, которую они уже начали, и вздернуть его на виселице.

Томас силился понять. Он начал с того немногого, что знал:

— Власти разыскивали твоего отца?

— Да. — Вздохнув, она продолжила: — Он был газетчик и в определенных кругах пользовался весомой репутацией и даже известностью. В кругах «Объединенной Ирландии». В Белфасте у него была своя газета, которую он выпускал при поддержке Объединенного Ольстера. — Рассказывая все это, Катриона оставила безупречный тон английской гувернантки, вернувшись к низким модуляциям шотландского выговора, мелодичному акценту своей юности, той сочной интонации, которую он так любил в Индии. — А когда произошел раскол, он эмигрировал в Глазго, как сделали многие из тех, кто разделял его политические симпатии. В то время я была младенцем, но потом, когда стала подрастать, у нас дома всегда велись разговоры о политике. Мне это казалось нормальным. Обычный разговор, а не подстрекательство к бунту или предательству. Хотя теперь я думаю — как раз о мятеже и шла речь. Вот почему меня отослали в школу, в Париж. Моя мать состояла в родстве со старым герцогом Гамильтоном. Когда дела дома приняли особо опасный оборот, мне каким-то образом нашли и хорошую школу, и деньги на обучение. Тогда я ничего не понимала. Просто думала, как мне повезло, хотя ужасно тосковала по своей семье.

Конечно, тосковала. Томас мог представить это — такой она была и в Индии. С восхищением и уважением принимала то, что видела вокруг, с глубокой благодарностью семье за ту жертву, которую они ради нее принесли.

— Долго ли ты училась там?

— Много лет. Так долго, что не понимала, каково настоящее положение дел дома. До какой нищеты они дошли. А потом в Глазго пришел тиф и они умерли — друг за другом, мама, брат и сестра. Против их воли я приехала домой как можно скорее, но было слишком поздно. Умерли все, кроме папы. Друг за другом! А мне полагалось благодарить небо за то, что уцелела.

Томас не мог сказать, как он рад — безумно рад, — что она тогда уцелела! Глубоко благодарен судьбе за то, что Катриона приехала в Глазго, когда заразная болезнь уже пошла на спад. Иначе она тоже могла умереть.

— Мне очень жаль, — вместо этого сказал он. Жалкие слова, если подумать, какую страшную утрату она тогда понесла.