– Что? Что такое? Уже шесть часов? Спасибо… Вы ещё здесь?

Я спала, и мне снилось путешествие. Мальчик-слуга в гостинице колотил кулаком в дверь моего сна и кричал, что уже шесть часов… И я очнулась на своём старом просиженном диване, где задремала от усталости и выпитого шампанского. Долговязый Мужлан стоял передо мной и, казалось, упирался головой в потолок. Я разомкнула веки слишком быстро и щурилась от света лампы – края абажура и углы освещённого стола больно резали глаза, словно сверкающие лезвия.

– Вы ещё здесь? А где Амон?

– Он только что ушёл.

– Который час?

– Полночь.

– Полночь!

Значит, я спала больше часа!

Я машинально взбиваю спутавшиеся волосы, расчёсываю их пальцами, потом стягиваю вниз подол своего кимоно, чтобы спрятать шлепанцы.

– Полночь? А почему вы не ушли с Амоном?

– Мы побоялись, что вы испугаетесь, если проснётесь одна… Вот я и остался…

Что он – смеётся надо мной, что ли? Я не могу разглядеть его лица, оно где-то там, высоко…

– Понимаете, я была такой усталой.

– Прекрасно понимаю.

Что это за сухой тон, словно он мне выговаривает? Я разом вернулась к реальности. И действительно, будь я трусихой, мне бы в самый раз позвать на помощь – одна с этим чёрным субъектом, который, не сводя глаз, глядит на меня сверху!.. Может быть, он тоже выпил лишнего.

– Скажите, Дюферейн-Шотель, вам нездоровится?

– Нет, я не болен.

Слава Богу, он зашагал по комнате – мне было неприятно видеть его так близко возле себя.

– Я не болен, я в гневе.

– Вот как!

С минуту я думаю, потом довольно глупо добавляю:

– Из-за того, что я уезжаю? Дюферейн-Шотель останавливается:

– Из-за того, что вы уезжаете? Я об этом даже не думал. Раз вы ещё здесь, мне нечего пока думать о том, что вы уедете. Нет, я сержусь на вас. Я сержусь на вас потому, что вы спали.

– В самом деле?

– Это просто какое-то безрассудство – заснуть вот так, в присутствии Амона или даже меня. Ясно, что вы представления не имеете о том, какое бывает у вас лицо во время сна. Либо вы нарочно засыпаете, когда у вас гости, но тогда это недостойно вас.

Он резко садится, словно переламываясь на три части, и оказывается рядом со мной, а его лицо – вровень с моим:

– Когда вы спите, кажется, что вы вовсе не спите, а… в общем, кажется, что вы закрыли глаза, чтобы спрятать радость, которая сильнее вас! Да-да! У вас не лицо спящей женщины… Ну вы сами понимаете, что я хочу сказать! Это просто возмутительно. Когда я думаю, что вы так спали перед многими людьми, я не знаю, что я готов с вами сделать!

Он как-то косо сидит на краешке шаткого стула, полуотвернув от меня свое удручённое лицо с двумя глубокими складками – одна на лбу, другая разрезает щёку, словно кожа его лопнула от гнева. Я не испугалась, напротив, я испытываю облегчение оттого, что он вновь стал искренним, похожим на того человека, который два месяца назад ворвался в мою гримуборную.

Итак, вот и снова передо мной мой враг, мой мучитель, с присущим ему детским гневом, животным упорством, рассчитанной искренностью – любовь! Тут обмануться невозможно, я уже видела когда-то так же упрямо склонённый лоб, то же выражение глаз, так же конвульсивно стиснутые пальцы, да, всё это я уже видела… в те дни, когда Адольф Таиланди меня желал.

Но что мне делать с этим господином? Я не оскорблена, я даже не взволнована, или только чуть-чуть, но что мне делать? Как ему ответить? Затянувшееся молчание становится ещё более невыносимым, чем его признание. Хоть бы он ушёл… Но он не двигается с места. Я тоже сижу неподвижно, в страхе, что вздох или движение складок моего кимоно оживят моего противника – я не смею больше сказать «моего поклонника», нет, он меня слишком любит!..

– И это всё, что вы мне можете сказать?

Звук его голоса, уже помягчевшего, доставляет мне такую острую радость, что я улыбаюсь, освобождённая от невыносимого молчания.

– Я, право, не вижу…

Он повернулся и поглядел на меня с обременительной милостью большой собаки:

– Верно, вы не видите, какой у вас счастливый талант ничего не видеть! Как только речь идёт обо мне, вы не видите, вы ничего не видите! Вы глядите сквозь меня, вы улыбаетесь не для меня, вы разговариваете не со мной!.. А я разыгрываю из себя человека, который не замечает, что вы меня не замечаете. До чего хитро! Разве это достойно вас и меня?

– Послушайте, Дюферейн-Шотель!

– И к тому же вы называете меня Дюферейн-Шотель. Я и без вас знаю, что у меня смешная фамилия, фамилия, которая под стать депутату, промышленнику или директору конторы по учёту векселей, но это же не моя вина!.. Смейтесь, смейтесь, счастье ещё, – добавил он, чуть понизив голос, – что я хоть могу вас рассмешить…

– А как бы вы хотели, чтобы я вас называла? Дюферейн или Шотель? Или Дюдюф? Или просто Максим? Или, может быть, Макс?.. Будьте добры, передайте мне, пожалуйста, ручное зеркальце, вон оно там на маленьком столике… И пуховку: у меня, должно быть, такой видик!.. Шампанское, сон – и вся пудра стёрлась…

– Это не имеет никакого значения, – нетерпеливо сказал он. – Для кого вы собираетесь пудриться в такой поздний час?

– Прежде всего для себя. А потом – для вас.

– Для меня не стоит. Вы обращаетесь со мной как с человеком, который за вами ухаживает, вам и в голову не приходит, что я человек, который вас просто любит?

Я гляжу на него и пугаюсь ещё больше, чем прежде. Сбитая с толку тем, что этот человек, как только речь зашла о любви, обнаруживает и ум, и уверенность, так хорошо сокрытые за его внешностью Долговязого Мужлана. Способность любить – вот что я угадываю в нём, вот чем он удивляет меня и ввергает в смущение.

– Скажите откровенно, Рене: то, что я вас люблю, вам отвратительно, или безразлично, или, быть может, хоть как-то приятно?

Его слова не звучат ни оскорбительно, ни униженно, ни слезливо, ни застенчиво, ни лукаво… Переняв его простоту, я, осмелев, отвечаю:

– Понятия не имею.

– Так я и думал, – сказал он серьёзно. – В таком случае…

– Что «в таком случае»?

– Мне остается только уйти.

– Конечно, уже половина первого.

– Нет, вы меня не поняли. Я хочу сказать: не видеть вас больше, уехать из Парижа!

– Уехать из Парижа? Зачем? – искренне удивляюсь я. – В этом нет необходимости. К тому же я вам не запретила видеть меня.

Он пожал плечами.

– Я вам скажу почему… Когда что-нибудь не ладится, когда у меня… неприятности, я уезжаю к нам.

Он очень мило произнес это «к нам», совсем по-провинциальному и очень нежно.

– У вас там красиво?

– Да. Там лес, всё больше еловый, но есть и дубы. Я очень люблю гулять после лесоповала – свежие пни, одиноко стоящие ели, оставленные на развод, и огромные круглые кострища, где делают уголь, – там на другой год будет полно земляники…

– И ландышей…

– Да, и ландышей… И наперстянки. Вы знаете, что это? Они вот такая высокая, и когда мы были маленькие, мы совали в её колокольчики пальцы…

– Знаю…

Мой арденнский дровосек рассказывает плохо, но я так ясно вижу всё, что он описывает!

– Каждое лето я еду туда на машине. А когда наступает осень, хожу иногда на охоту. Это, конечно, мамины владения. У нас там её прозвали «Стальная Пила», – говорит он со смехом. – Она валит деревья, валит, распиливает и продаёт.

– Ой!

– Но она леса не губит, не думайте. Она в этом знает толк, разбирается как мужчина, даже лучше чем мужчина!..

Я слушаю его с возникшей вдруг симпатией, я рада, что он забыл обо мне на минуту, что он говорит сейчас, как потомственный дровосек, о своём родном лесе. Я не помнила, что он из Арденн, а он не спешил сообщить, что так любит свой край. Теперь я понимаю, почему у него вид мужлана! Потому что он носит обычную городскую одежду, будто она воскресная, с милой неизменной неуклюжестью, как крестьянин, приодевшийся к празднику.

– …Но, если вы меня отошлете, Рене, мать моя сразу поймёт, что я приехал «лечиться», и ей снова захочется меня женить. Вот в какую историю могу я попасть из-за вас.

– Ну и позвольте вас женить.

– Надеюсь, вы это не серьёзно?

– Почему не серьёзно? Оттого, что мой личный опыт был плачевен? Ну и что с того? Вы должны жениться, это бы вам очень пошло. Знаете, у вас уже вид женатого человека. Вот вы холостяк, а выглядите как молодожён, обожаете сидеть у камина, нежны, ревнивы, упрямы, ленивы, словно избалованный муж, и в глубине души деспот и по натуре моногамен!

Ошеломлённый мой поклонник молча глядит на меня, потом вскакивает.

– Да, я таков! – восклицает он. – Я именно таков. Вы это сказали! Да, я таков.

Я сухо осаживаю его:

– Замолчите! Что вы так раскричались? Что с вами? Услышав, что вы эгоист, лентяй и обожаете сидеть у камина, вы так обрадовались, что готовы пуститься в пляс?

Он покорно садится на диван, но его глаза пастушьей собаки победно и преданно глядят на меня:

– Мне неважно, какой я есть, но я готов плясать оттого, что вы это знаете!

– Ой, какая же я дура!

Он торжествует, он чувствует себя весьма уверенно из-за моего признания, признания в любопытстве, а может быть, и в более живом интересе к нему… Да, он победитель, его просто трясёт от желания ещё полнее раскрыться. Он прокричал бы мне, если бы решился: «Да, я такой! Но вы, значит, снизошли, чтобы разглядеть меня, а я, признаться, уже потерял всякую надежду, что буду когда-нибудь существовать для вас! Присмотритесь ко мне! Узнайте меня до конца, придумайте мне слабости, смешные привычки, обвините в вымышленных пороках… Поверьте… мне неважно, что вы увидите меня таким, каков я есть на самом деле: сотворите вашего поклонника по вашему хотенью и лишь потом – как мастер поправляет и доводит до совершенства посредственную картину любимого ученика, – лишь потом исподволь, тайно, я доведу его до полного сходства с собой!»