— История с палаткой — дело старое, а кто старое помянет — тому глаз вон, — сказала Ева Юрьевна, пристально вглядываясь в лица мальчиков. — Лично мне, как представителю старого, не очень бы хотелось, чтобы меня поминали, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем…

— Тьфу-тьфу-тьфу, бабуля, что ты такое говоришь? — Володя символически трижды поплевал через левое плечо и постучал по краю стола костяшкой пальца.

— Так что случилось? — прервав горестные причитания внука, она посмотрела на него, но, увидев, как виновато забегали его глаза, перевела взгляд на Федора.

— История, по поводу которой мы пришли, связана даже не с Володей, хотя за последствия всего того, что случилось, расплачиваться придется, скорее всего, ему и тете Свете. То, что произошло несколько недель назад, связано в первую очередь с отцом Вовчика.

— С кем? — удивленно переспросила Ева Юрьевна, и ее лоб перерезала глубокая вертикальная складка.

— С отцом Вовчика, с дядей Толей, и его новой женой, — отодвигая от себя чашку с еще горячим чаем, спокойно сказал Федор.

В его тоне не было ни волнения, ни даже самого элементарного удивления, хотя для старой леди его слова звучали неожиданно. Сдвинув брови так, что складка между ними стала напоминать трещину глубокого каньона, Ева Юрьевна посмотрела на мальчиков.

Стараясь не встречаться с бабушкой глазами, Володя упрямо смотрел на белую фарфоровую чашку, по самому краю которой ползла золотая волнистая змейка, и, нахохлившись, не произносил ни слова. Зато Федор, наоборот, открыто глядел в глаза Еве Юрьевне и готов был продолжать начатый разговор. Смерив и того и другого оценивающим взглядом, старая леди поняла, что разговаривать ей предстоит в основном с Федором.

— Если для тебя не составит огромного труда, то мне бы хотелось знать всю правду, какова бы ни была ее изнанка, от самого начала и до самого конца, — величественно проскрипела старая леди, стараясь сосредоточиться на словах мальчика максимально.

— Мне бы хотелось того же, — прошептал Анатолий, почти касаясь лбом облупившейся крашеной стены ванной. Понимая, что теперь, кроме как стоять и слушать, иного выхода у него нет, Анатолий наклонил голову, прикрыл от напряжения глаза и обратился в слух.

— Пару недель назад я сидел в одной приличной пиццерии, ждал девушку, а она, как и положено уважающей себя вертихвостке, выдерживала норму академического опоздания, — неторопливо приступил Федор. — Делать было особенно нечего, я никуда не спешил, поэтому взял пива и пристроился у окошка. За соседним столиком сидели две женщины, на вид ровесницы, лет, наверное, двадцати пяти. Одна, с длинными черными волосами, все время хлюпала носом и сморкалась, а вторая, крашенная какими-то драными рыжими перьями, пыталась ее утешить.

В пиццерии народа было немного, поэтому, хочешь не хочешь, болтовня этих двух красоток мимо моих ушей не могла проскочить никак. Оказалось, что одна из них, как раз та, которая все время рыдала, была беременна, и, судя по их разговору, ребенок, которого она костерила на все лады, был совсем даже не от мужа. Для того чтобы понять, что эти двое не местные, — на всякий случай уточнил Федор, — на них было необязательно смотреть, достаточно было услышать их ужасный тыкающий и окающий выговор.

Сначала я не только не прислушивался к их болтовне, она меня, честно говоря, даже раздражала, но потом, услышав знакомую фамилию Нестеров, я насторожился. Как выяснилось чуть позже, речь шла о дяде Толе и Вовчике. Рыдающей особой была новая жена Володиного отца, а крашеная — ее подружкой, приехавшей в Москву из того же самого города, что и она. Оттого, что затея с беременностью и, соответственно, с московской пропиской, провалилась, эта самая Оксана была просто в бешенстве. То, что она потрясала в воздухе кулаками, меня заинтересовало мало, а вот то, что сказала вторая, с выкатывающимися глазами, на меня произвело неизгладимое впечатление.

— Что значит — с выкатывающимися глазами? — перебила Федора удивленная до крайности Ева Юрьевна.

— Ну, глаза у нее не такие, как у всех: огромные, страшные, словно у жабы, — растопырив пальцы, брезгливо пояснил он. — Так вот. Сижу я, пью пиво, слушаю, а эта красавица с глазами вдруг и заявляет, что мужа ее подружки, этой ревы, то есть дядю Толю, необходимо наказать.

Закусив нижнюю губу, Анатолий с трудом вслушивался в слова за стеной, потому что звук бешено бьющегося сердца перекрывал все разумные пределы. Федор, старательно припоминая подробности недавней встречи, продолжал:

— Есть, говорит, такое место, небольшой ресторанчик, куда сын этого Толи, то есть мой Володька, — на всякий случай пояснил Шумилин, — повадился ходить играть в бильярд. Я сразу скумекал, что речь идет о том самом кабачке, куда я ребят на день рождения затащил, — сделал он лирическое отступление. — Так вот, пристроила эта мымра к нашему Володе, видимо, через своего влиятельного старенького муженька, какого-то Игоряшу, который, войдя в доверие к нему, — Федор посмотрел на друга, сидевшего с поникшей головой, — сделал так, что Володе пришлось заканчивать вместо Игоря одну из бильярдных партий. То, что игра была на крупную ставку, я думаю, объяснять не нужно, и то, что исход игры был предрешен заранее — тоже. Сумма долга за партию была столь велика, что этот деятель, боясь собственной тени, ушел в подполье, — и Федор снова неодобрительно взглянул на друга. — Нажав на сына, они решили отомстить отцу, а Вовчик, как наивный ребенок, попался на их удочку. Я понимаю, что если бы не вышел фокус с бильярдом, то его поймали бы на чем-то другом, но думать-то было нужно! — с досадой произнес он.

Ладони Анатолия, крепко ухватившиеся за скользкую поверхность стены, стали холодными и отвратительно влажными, а во рту, на языке, появилось ощущение слегка стершейся шершавой шкурки, скребущей верхнее нёбо по-живому.

— Что ты наделал, Толя, что же ты наделал?! — покрываясь липким потом, едва слышно шептал он.

Вчерашняя безобразная сцена с женой казалась фарсом, уродством, непоправимой глупостью. Сейчас, когда руки Оксаны развязаны полностью, он ясно отдавал себе отчет, что после всего произошедшего надеяться на ее снисхождение было нельзя.

— Через два дня наступает срок выплаты долга; теперь, по расчетам всей этой компании, Нестеровым придется либо продавать квартиру, либо прощаться с сыном, — подвел итог Федор.

— Значит, вот как… — задумчиво проговорила Ева Юрьевна.

— Так, но не совсем, — проговорил Федор, доставая из кармана свернутую в несколько слоев бумагу. — Я набросал кое-какой план, и если он сработает, то мало того, что все наши проблемы можно будет решить одним махом, так еще и такой дым коромыслом поднимем, что в накладе не останемся определенно. Мы пришли просить вашей помощи, потому что для его выполнения нам нужны еще два человека, — подытожил Федор. — Возможно, я что-то не досчитал и вся затея на поверку окажется мыльным пузырем, но другого выхода я не вижу, а через два дня предпринимать что-либо будет поздно. Если вы, Ева Юрьевна, согласитесь участвовать в том, что я предлагаю, то будем считать, что нас уже трое, — с надеждой произнес он.

— Ты обсчитался, Федор, — проговорил Анатолий, появившийся в дверях кухонного проема, словно чертик из табакерки. Обведя глазами всех сидящих за столом, он нахмурился и, приняв важный вид, деловито произнес: — Говорят, тут у вас деньги раздавать скоро начнут, так я в очередь, четвертым, возьмете?

— А если мимо денег проскочим? — на рыжих ресницах Федора запрыгали ехидные золотые искорки.

— Мне не привыкать, — широко улыбнулся Анатолий. — Если никогда не был богатым, не стоит и начинать.

* * *

— Юлечка, детка, здравствуй, — в голосе Евы Юрьевны зазвучали теплые нотки, а от улыбки старческие морщины вокруг рта, сжавшись, сложились частым неровным веером. Светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза засияли теплым внутренним светом, и от этой теплоты стало казаться, что с самого дна этого чистого ручейка, от гладких темных камушков зрачков, по радужке побежали озорные солнечные зайчики. — Не узнал?

— Как вы могли обо мне такое подумать, чтобы я вас не узнал!

Голос в трубке был тягучим, густым, слегка грассирующим, с влажными бархатистыми интонациями и переливами. Вслушиваясь в его обволакивающие, мягкие, словно кошачьи лапки, слова, можно было подумать, что обладателю дивного тембра никак не больше тридцати — тридцати пяти, но, к сожалению, это было далеко не так.

Юлию Моисеевичу Шацу было слегка за пятьдесят. Маленькие маслянистые глазки, почти пропадавшие в упитанных булочках лоснящихся щек, напоминали два остреньких уголька, окантованных морем огромных пушистых ресниц. Видимо, прилично поистратившись на ресницах, природа опомнилась и решила сэкономить, почти начисто лишив Юлия растительности на голове. Пытаясь прикрыть загорелую лоснящуюся лысину, Шац начинал зачесывать волосы на лоб почти от самого затылка, старательно укрепляя образовавшуюся челку всевозможными гелями и муссами.

Небольшого росточка, с кругленьким упругим животиком и короткими перетяжками на пальцах рук, он выглядел смешным и немного простоватым. Мелкие семенящие шажки Юлия Моисеевича складывались, будто стежки иголки, в ровную частую строчку, и, глядя на него, казалось, что он плывет по воздуху, боясь себя расплескать и перенося свое тучное подрагивающее тело, словно великую мировую ценность.

С Евой Юрьевной Шац был знаком неприлично долго, а именно всю свою сознательную жизнь. Разница в возрасте между Анатолием и Юлием была не такой уж и большой, всего три года, но, несмотря на желание обеих семей видеть своих единственных сыновей лучшими друзьями, дружбы между ними не сложилось. При кажущихся простоте и мягкости Шац был отменным дельцом и, откровенно говоря, приличным пройдохой, способным переступить через ближнего не охнув. Зная железный характер старой леди, Шац всегда поражался недогляду природы, подарившей Еве Юрьевне такого мягкотелого и беспринципного отпрыска. Удивляясь слабохарактерности сына, Шац склонял голову перед твердыней матери, не стыдясь учиться у нее не только выдержке и самоуважению, но и житейской мудрости.