— Да? — оторвавшись на секунду от созерцания удалявшихся подруг, он посмотрел на кипящую от негодования Антонину и спокойно произнес: — Это я не подумавши.

Без дальнейших объяснений он схватил лежавшие на столе перчатки и быстро вышел из пиццерии. Проводив сладкую парочку почти до самой машины, Шумилин узнал, что черный «Ягуар» ручной сборки, за рулем которого крашеная стерва выглядела некоронованной королевой помойки, имеет московские номера и упакован электроникой под самую завязку. Рывком стронувшись с места, «Ягуар» жалобно пискнул тормозами, а Шумилин, опуская записную книжечку с номерами заморского чуда в карман куртки, довольно произнес:

— Мадам, мы с вами не прощаемся!

* * *

Скривившись, Кондратьев сделал приличный глоток из бутылки с энергетическим напитком и с чувством выдохнул. Нельзя сказать, что подозрительная жидкость цвета разведенного в воде медного купороса ему нравилась, просто употребление этой отравы было в моде, и, чтобы не ударить в грязь лицом, Глеб пытался соответствовать. Дернувшись всем телом в глубокой отрыжке, он перехватил пластиковую бутылку в другую руку и глотнул еще раз. Мелкие пузырики, побежавшие по горлу, вонзились сотней булавочных уколов, постепенно переходящих из гортани в нос, зарябили электрическими искорками в глазах и, наконец, покинули тело.

— Мощная вещичка, — с трудом переводя дыхание, произнес Глеб. — Никто не желает? — Приподняв бутылку правой рукой, он обвел сидящих в комнате ребят вопросительным взглядом. — Может ты, Виталь?

— А почему бы и нет? — расплылся в улыбке тот.

Взяв из рук приятеля бутылку, Халтурин начал пить жадными глотками, гулко отдающимися где-то в глубине его необъятного организма. Судя по звуку, жидкость, минуя ротовую полость, поступала напрямую в желудок, падая в его резервуары с приличной высоты и вызывая содрогание во всем теле.

Халтурин был соседом Глеба по лестничной площадке, таким же огромным и широким, как и сам Кондратьев, только четырьмя годами старше. Два месяца назад ему исполнилось восемнадцать, но по его интеллекту сказать этого было нельзя. Толстые, как у хомяка, щеки прикрывали узкие полосочки заплывших глаз, казавшихся на его большом и круглом, как блин, лице булавочными точечками, и оттого, что за гармошкой пухлых щек цвет радужки разобрать было почти невозможно, взгляд мальчика казался подозрительным и злым.

Но это было не так, Халтурин был от природы на редкость добрым и мягким, не способным не только обидеть, но даже сделать замечание или просто косо посмотреть. Восемь лет назад, став соседом Кондратьева, Виталий попал под его влияние и сделался в руках Глеба послушным орудием для исполнения прихотей и задумок сына высокого начальника. Не желая идти на конфликт с товарищем, Виталик старался не задумываться над мотивами и следствиями поступков Кондратьева, слепо веря в высокое покровительство отца Глеба и весело проводя время за чужой счет.

Когда Глеба одолевала хандра, он звал в гости соседа и, придумав очередную сногсшибательную забаву, с интересом наблюдал, как это пушечное мясо ринется на амбразуру его светлой идеи. Если затея оканчивалась плохо, Глеб предпочитал устраниться, охраняя интересы семейной фамилии, но Виталий не держал на друга зла, зная, что Кондратьев обязательно вытащит его из любой передряги.

Если дела обстояли совсем плохо и разгрести накопившиеся неприятности самостоятельно Глеб был не в силах, наступала очередь Кондратьева-старшего, и тогда в игру вступала тяжелая артиллерия. Восстановив статус-кво, Эдуард Викторович снимал стружку с отпрыска, после чего, считая воспитательный процесс оконченным, снова погружался в свои дела. Затихнув на пару недель, Глеб выжидал время, когда волнения совсем улягутся, придумывал новую потрясающую забаву и приглашал Виталия к себе в гости.

Сегодня был как раз такой день, когда уровень адреналина в организме Глеба был почти на нуле и нуждался в срочной подпитке. История с увольнением литераторши за давностью была если не забыта, то, по крайней мере, отошла на задний план, и две недели тишины, обеспеченные Глебом семье, говорили о том, что время для новых затей наступило. Развалившись в удобном кресле, Глеб исподлобья поглядывал на ребят, зашедших к нему после школы, и оценивающе прикидывал, кого из них можно пригласить на дело, продуманное им до мелочей и назначенное на сегодняшнюю ночь.

Новинский, маленький худенький мальчик со светлой челочкой и обманчиво-наивными глазками, мог бы подойти, но вся беда была в том, что Санька был несусветным треплом, болтавшим почти круглосуточно, даже во сне, и не способным удержать за зубами ни одной хоть сколько-нибудь важной информации. Хлопая коротенькими ресничками, он подобострастно улыбался, всецело соглашаясь с несомненным лидерством Глеба и не пытаясь оспаривать раз и навсегда заведенный порядок, говорил, говорил, говорил. Казалось, что в говорении заключена вся его жизнь, и если он перестанет трепать языком, то развалится на кусочки, собрать которые не удастся никому. Вот и сейчас, сидя с ногами в пухлых подушках дорогого кресла, он трещал без умолку, вываливая на слушателей все, что накопилось у него за день.

— …Она ему вчера и говорит после огонька: сходи, выброси коробку из-под торта в туалет. А этот дурила, вместо того чтобы дойти до мусорного ведра, и правда направился к кабинке, — еле удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться во время рассказа, заливался Санька. — Я стою, молчу, чего потеху ломать, правда? — спросил он и, торопясь продолжить, пока никому не пришло в голову его перебить, зачастил еще больше: — Этот пихает коробку, а она у него не лезет. Я ему и говорю, чего, мол, руки-то пачкать, ты ее ногой, ногой, а потом водой залей, она и проскочит! — не удержавшись, Санька залился смехом, и все, кроме Глеба, составили ему компанию.

— И чего, он не допер, что ты издеваешься? — скептически покосился Андрюха, сидящий на стуле около журнального столика и с удовольствием поглощавший пирожные с кофе.

— Да где ему! — протянул Сашка, — у него ж при рождении заместо головы заднее место прикрутили, а потом от лени переделать не удосужились!

Размахивая руками, Санька вел дальше увлекательное повествование о коробке из-под торта, а Глеб, всматриваясь в лица приятелей, продолжал размышлять.

Паршин Андрюха — человек надежный, из него слова клещами не вытянешь, такой не продаст, могила. Но сумеет ли он слинять ночью? У него родители чокнутые, если в десять вечера детки нет дома, они способны поднять на ноги половину Москвы, если не весь город целиком. Было бы, конечно, неплохо прихватить с собой Андрияна: он среднего роста, среднестатистического телосложения и абсолютно не запоминающейся наружности, таких, как он, воз и маленькая тележка, опознать его, в случае чего, не сможет ни один Пинкертон. Мало того, он настолько спортивный и юркий, что пролезет в любое игольное ушко, без него, пожалуй, не обойтись.

Серега Никашин — трус, ему и предлагать не стоит, все равно откажется. Все, что находится за гранью дозволенного, не для него, ему бы только семечки на завалинке лузгать. Чего он вообще делает в нашей компании? Хотя, пусть пасется, может, когда и сгодится. А что, если его поставить на стреме, чтобы хоть свистнул, если что пойдет не так? Ничего, постоит, глазами поморгает, может, хоть раз в жизни человеком себя почувствует.

Относительно Саньки и Андрея Глеб не ошибался, а вот о Сергее, даже со своей проницательностью, он не знал ровным счетом ничего. Никашин не был трусом, просто все мероприятия, за которые полагалось расплачиваться по-крупному, его не интересовали. В отличие от Кондратьева, Никашин не имел влиятельного покровителя в лице папеньки-депутата и хорошо помнил о том, что возраст безнаказанности давно миновал. Это раньше в четырнадцать тебя опекали и считали деточкой, сбившейся с правильного пути, а в теперешние четырнадцать выдавали красную книжечку с гербом и печатями.

Развлечение, задуманное Кондратьевым, было не ахти каким экзотическим, но относительно адреналина оправдывало себя полностью. Еще по осени в соседнем дворе Глеб приглядел серебристую иномарочку, покататься на которой стало его бзик-идеей. Без гаража, без фиксаторов на руле и колесах и даже без видимых признаков сигнализации, серебристая «вольвуха» так и притягивала к себе будущего автомобилиста.

Несмотря на зрелый возраст сына (как-никак четырнадцать исполнилось!), Эдуард Викторович сажать Глеба за руль не торопился. Зная дрянной характер мальчика, он не отказывал ему в надежде в недалеком будущем покрутить руль собственной машины, но когда наступит это неопределенное будущее, не уточнял. Исходив интересующую тему вдоль и поперек, Глеб понял, что у отца ловить нечего, и озаботился исполнением своей прихоти самостоятельно.

Угонять машину совсем он не собирался, а вот прокатиться по городу было интересно. Все, что находилось внутри машины: магнитола, кассеты и прочая чушистика, — Глеба не интересовало. Если Виталю или кому-то из ребят вдруг заблагорассудится стибрить что-нибудь из этого барахла — пожалуйста, лично он, Кондратьев, на всякую дрянь претендовать не будет, но за рулем должен сидеть он, и только он, иначе задумка не имеет смысла.

Что будет, если их поймают или если машина, на которой он собирался кататься, будет разбита, — об этом Кондратьев не размышлял. Зачем? Ну, отлают его дома родители, ну придется затихнуть еще на пару недель, и что? Разве удовольствие от поездки сравнится с подобной ерундой? В том, что ничего страшного не произойдет, он был уверен.

— …Вызывает его к себе завуч, — с упоением продолжал повествование Санька, — ты, говорит, зачем устроил наводнение в мужском сортире? А тот глаза вылупил и стоит…

— Все, пора расходиться, — Глеб неожиданно поднялся, заставляя сделать то же и остальных.

— Так я еще не закончил, — попытался перехватить инициативу Санька.