Фред лениво затянулся, позволяя себе короткую передышку перед новым потоком информации о Монике, требующей тщательного анализа. известный.

— У нее на счету три преступления. По крайней мере, только о трех известно полиции. Первое вам известно лучше, чем мне, вы были его участником. Второе она совершила на следующий день после вашего ареста. Я восхищен ее смелостью! Вся Вена поглощена ее поисками, а мадемуазель Моника продает за огромные деньги дом, который ей не принадлежит. А зимой в Праге ее обвиняют в убийстве. Вот так.

Фред был благодарен дю Шандеру. Казалось, вместе с мыслями в нем умерли и чувства. Ведь только мысли позволяли ему чувствовать, жить. И только теперь он понял, что Моника, избежав тюрьмы, вовсе не избежала кары, которая ждала всю их пятерку. Ей, на свободе, было труднее, чем ему в клетке.

— Просто она совсем одна… — объяснил Фред, словно не видел в происшедшем с сестрой ничего удивительного.

Феликс смерил его взглядом. Брат с сестрой стоили друг друга. Он искал на лице Каттнера потрясение, злость, свойственные обывателю в минуту подобного разоблачения. Но в деяниях сестры Фред не видел для себя ничего позорного, он будто заранее оправдывал любой поступок Моники, разрешая ей действовать по своему разумению. Для него не существовало правил, он не признавал выбор верным лишь потому, что он соответствовал нормам общественной морали. При этом Феликс не замечал и бахвальства, странной гордости, присущих закоренелому преступнику. Хмурое лицо Фреда выражало лишь глубокую озабоченность. Молчанием дю Шандер побуждал его к исповеди, но Фред не собирался быть вежливым.

— Одна? Да с ней целому миру не справиться!

Фред промолчал, только во взоре появилась тайная решимость.

— Вы очень любите сестру? Даже опасность гибели не подвинула вас к желанию сбежать, а, услышав о ней, вы сразу подумали о побеге!

За дверьми кабинета ждал караул, в его сопровождении Фред зашагал по испещренным временем плитам тесного коридора, по растрескавшимся ступеням средневековой крепости, превращенной в тюрьму. Фред, всему придумывающий собственные названия, про себя именовал это место замком.

Замок был невысок, в четыре этажа, и его «номер-люкс» располагался на третьем. Фред возвращался в царство духоты, болезней, гробовой тишины и полного безделья, что доводили людей до исступления. Тюремная больница оставляла такое же впечатление: грязное белье, вонь отхожих мест, где испражнения с верхнего этажа проникали через потолочное перекрытие вниз, отсутствие лекарств и медицинских инструментов для проведения элементарных операций.

Удивительным казалось, что он выжил среди тифа, дифтерии, кори, питаясь гнилым «кормом» один раз в день. Но теперь он знал, для чего выжил и легко вошел под гнетущие своды «люкса», пропитанные смрадом немытых месяцами тел. Камера — вечные сумерки — пустовала, соседей «выгуливали».

Фред долго привыкал к безмолвию, сурово охраняемому надзирателями, но наблюдательность позволила ему быстро узнать сокамерников. Словно пианисты, берегли свои нежные пальцы карманники. Бандиты отличались грубостью, их матерщину сопровождали толчки, пинки, оплеухи. Мошенники, знатоки человеческих душ, могли найти подход к каждому и легко умасливали охранников.

Фред поначалу держался особняком, не из-за презрения. Наоборот, он даже испытывал интерес, правда, чисто познавательный. По ночам шептались, замирая от шагов охраны, но с ним никто не заговаривал. Действия соседей были подчинены законам иерархии, и Фред позже вычислил, кто к какой касте принадлежал, какими правами пользовался. Несложным оказалось обнаружить и местного царька. Им оказался пожилой серб, и каждый из узников считал своим долгом бояться его.

Но кем здесь был Фред? Просто новичком? Те быстро приспосабливались, через несколько дней были посвящены в тайну местной иерархии и знали свое место. Потом он понял, что попал в касту отверженных. И ругательства надзирателей ему в след: «поторапливайся, австрийская рожа», «австрийская свинья» открыли для него смысл происходящего. В стенах тюрьмы лелеяли ненависть к власти империи, каждый австриец воспринимался как поработитель. Патриоты свободной Боснии — это вызывало уважение. Но почему тут властвовал серб?

Из последней ночи, проведенной здесь, Фред помнил лишь обрывки: резкая боль, сопровождающая треском собственных ребер и вырвавшимся из горла хрипом, метнувшаяся к соседним нарам тень. Фред не мог видеть убийцу, но в последние мгновения сознания он отчетливо слышал шорох вытаскиваемого из пола булыжника, звон брошенного на дно тайника кинжала, кряхтение при водворении тяжелого камня на место.

Теперь, оказавшись один, Фред ощупывал пол на том самом месте и обнаружил почти незаметную щель. От страха быть застигнутым ладони вспотели. Фред прислушивался к шагам, что гулким эхом всегда предупреждали о приближении смотрителя. Рев отъезжающего автомобиля заглушал любые звуки, это дю Шандер покидал стены тюрьмы. «Бугатти» — автоматически на слух определил Фред и обернулся к двери. Его страхи оказались беспочвенными, коридор за дверью был пуст.

Медленно вытащив булыжник, он схватил нож, спрятал под тюремной робой. В коридоре раздался стук сапог надзирателя. Из любопытства он наверняка заглянет в дверное окошечко. Опуская камень в проем, Фред заторопился и прищемил пальцы. Он еле успел прыгнуть на постель, вцепившись в драгоценную находку. В следующую секунду в окошечке показалось заросшее лицо стража. Фред поспешил принять расслабленную позу и опустить глаза, но каждая клеточка его тела ныла от напряжения. Опытный взгляд охранника остановился на его застывшей фигуре. Десяток лет имея дело с узниками, он научился видеть их насквозь, предугадывая мысли о побеге.

Фред заставил себя перевернуться на другой бок, при этом лезвие ножа впилось в его кожу. Он затылком чувствовал, что тюремщик медленно разглядывает его, будто зная, что долго Фред не выдержит, жестом или взглядом выдаст себя. Стук шагов стал удаляться. Вытащив трясущимися руками кинжал, покрытый засохшей кровью, его кровью, Фред усилием воли заставил себя равнодушно рассмотреть простую деревянную ручку с въевшейся грязью. Тело, словно помня о пережитой боли, этот предмет отвергало. Казалось, он держит змею, которая совсем недавно ужалила. Память тела — сосуд страхов, не подвластных разуму. Ужас почти поглотил Фреда, спасла только привычка подчинять любое чувство рассудку.

Глава 2

К ночи на пустыре за стеной крепости остановился цыганский табор. Заключенные прильнули к решеткам узкого окна, жадно рассматривая пеструю толпу, вслушиваясь в их ругань и смех. Много детей, женщин в праздничных цветастых одеждах мелькали перед глазами. Выпряженные из кибиток лошади щипали траву. Мужчины разжигали костры.

Под окрики охранника вынужденные лечь по нарам, заключенные угрюмо разбрелись по своим местам, вдыхая запах кострового дыма и мечтательно закрывая глаза. Словно в ответ на их тоску, за пределами стен звенящий голос запел карселерас, степенную и медленную песнь преступника, томящегося в тюрьме. Всю ночь цыгане пели и плясали. Звенели гитары, пронзительно ныли скрипки.

Навстречу ветру,

Навстречу воле,

Рвется конь домой,

В степь бескрайнюю,

Где ковыль цветет, где цыган поет…

Кислый запах дыхания убийцы ударил в нос, прежде чем горячие ладони схватили Фреда за горло.

— У тебя не хватит духу воспользоваться ножом, австрийский сосунок! — в самое ухо шептал сосед, сдавливая его шею.

Никто из узников, завороженных мелодичными цыганскими напевами, не обращал на них внимания. Все и так знали, что австрийцу не жить, и никто спасать его не собирался. Как и в прошлый раз, они будут равнодушными свидетелями молчаливой расправы.

…Огненными поцелуями да очами жаркими

Приворожила…

Фред задыхался, все плыло перед глазами, но он действительно не мог убить, хоть его рука и сжимала нож. Точнее он не собирался убивать… Специально целясь в плечо, выбирая место, чтобы не задеть ни органа, ни артерии, Фред замахнулся ножом. Его рука ослабла от борьбы, лезвие соскользнуло по напряженным мышцам убийцы… к шее.

…Песнью звонкою, ночью темною

Завлекла меня в сети, ромалэ…

Босниец дернулся, оторвав от горла Фреда сальные тиски рук, и тот нанес еще один удар — деревянной ручкой в висок. Размякшее тело упало на его грудь, окропляя робу теплой кровью. Отодвинув к стене неподвижную тушу соседа, Фред, шатаясь, встал с постели и подошел к металлической двери. В окошко, выходящее в освещенный и пустой коридор, он крикнул, хрипло, закашлявшись:

— Помогите! Убивают! Помогите!

Но где охранники? Неужели все — зрители разнузданных цыганских плясок? Вскоре послышался торопливый топот сапог. Фред рухнул на пол, и в облаке света, льющегося из открытой со скрежетом двери, предстал перед стражами лежащим в крови. Казалось, они ожидали этой ночью найти его здесь именно в таком виде. Ни удивления, ни подозрения не отразилось на их лицах. Они даже не были удручены тем, что их отвлекли от зрелища.

Фред застонал.

— Живой! — хмыкнул первый, помоложе. С его лица еще не сошел румянец умиления от танцев бойких цыганочек, от взлетающего вихря красочных юбок, обнаженных смуглых ног.

— Ну, ты, парень, силен! — прошептал второй, бородатый, поднимая Фреда на ноги и помогая пройти шаткой походкой в коридор. — Девять жизней, как у кошки. Жалко даже, все равно обречен.

Третий закрывал дверь в камеру, гремя связкой ключей.

— Сходи за господином Кустурико.

Фред понял, что одного посылают за врачом. Остаются двое. Он стал медленно сползать вниз, закатив глаза.