Он стер то, что уже было, и принялся быстро и решительно работать кистью.

Прошло несколько минут. Затем он спросил:

– Как тебя звать?

Не успела Астара ответить, как он воскликнул:

– Нет, не говори ничего! Ты сама Афродита, сошедшая с Олимпа, чтобы занять место строптивой пастушки!

Астара ничего не ответила. Потом тихо сказала:

– Молли не придет.

– Ну и слава Богу! – воскликнул Вулкан. – Подними-ка чуточку подбородок… еще немножко – так, превосходно! И замри, не шевелись!

Его кисть, казалось, летала над полотном. Он бросал взгляд на нее, на мольберт, потом снова на нее, а она старательно сохраняла нужную позу.

Ей уже начинало казаться, что прошла целая вечность, когда он сказал:

– Откуда ты знала, как ты догадалась, что так отчаянно нужна мне? Ну да, конечно, боги всегда слышат стоны своих почитателей, разумеется, когда дают себе труд к ним прислушаться.

– Молли убежала с проезжим торговцем.

– Я так и думал, что она в конце концов поддастся на его уговоры, – равнодушно заметил Вулкан. – А почему бы и нет? Он, конечно же, сможет дать ей более полноценную жизнь, чем та, что ждала ее здесь.

– А он женится на ней?

Вулкан по-прежнему увлеченно работал кистью и в ответ на ее вопрос лишь философски пожал плечами.

– Надеюсь, что нет. Возиться с детьми она могла бы и здесь, в деревне.

– Судя по твоим словам, – заметила Астара, – догадываюсь, что ты не считаешь семейную жизнь привлекательной.

– Она стесняет обоих – и мужчину, и женщину.

– Какова же альтернатива?

– Быть свободным, бродить по свету, познавать жизнь, развивать свой разум и восприятие. Впрочем, тебе этого, разумеется, не понять.

– Ты уверен, я предпочту другое – быть связанной множеством детей и сидеть дома.

Бросив на нее взгляд, он резко сказал:

– Выше подбородок! Гляди вверх, как могла смотреть на небеса Персефона!

– В поисках света? – спокойно поинтересовалась Астара.

– Разумеется! Как будто греки делали когда-нибудь что-либо еще!

Немного помолчав, он заговорил снова, как бы сам для себя, и процитировал:

– «Когда Аполлон разливал по небу сверкающую миллионами огней зарницу, он исцелял все, к чему бы ни прикасался, и изгонял силы тьмы».

У Астары перехватило дыхание. Именно это она испытывала, когда жила в Греции с отцом и матерью в тот последний год, незадолго до их гибели. Ей был знаком этот свет, не походивший ни на какой другой в мире, и, хотя ей было сложно облечь свои ощущения в слова, ей все время казалось, что Аполлон постоянно находился там, рядом с ней. Она обнаруживала его во всем, что видела: в морских волнах, в рыбе, бьющейся в сетях, в сверкающих глазах греков и даже в голых скалах, грозно высившихся над долинами. Этот свет, казалось, кристаллизовался и становился более интенсивным, чистым, одухотворенным, чем всякий другой, какой ей приходилось наблюдать.

Вслух же она спросила:

– Зачем ты пишешь эту картину?

– Для книги, – кратко ответил Вулкан.

– Для какой книги? Ты сам ее написал?

– Разумеется!

– О чем же она?

– Сомневаюсь, что тебе это интересно.

– Мне очень интересно.

Он снова поглядел на нее.

– Ты само совершенство! Я готов пасть к твоим ногам и принести тебе жертву – тебе или тому высшему существу, которое ниспослало тебя сюда, потому что ты именно такая, какая мне и требовалась.

– Я рада, что смогла быть настолько… полезной.

– Полезной! – воскликнул он. – Это слово ничего не объясняет! Я был в отчаянии и не знал, удастся ли мне вовремя закончить картину. Но теперь ты здесь, и я закончу ее к нужному сроку. Вот только не знаю, как мне выразить свою благодарность.

– А что за срок? – осведомилась Астара.

– День публикации.

– Я спросила тебя, о чем книга.

Он улыбнулся, и ей показалось, что его лицо немного смягчилось.

Она решила, что лицо его было на самом деле суровым – лицо человека, перенесшего немало тяжелых испытаний, но не сдавшегося и сильного духом. Тогда она напомнила себе, что, по словам сэра Родерика, Вулкан был обычным бездельником, бродившим по земле без всякой осмысленной цели. Ее не удивляло, что сэр Родерик, всегда уходивший с головой в любое занятие, за что бы он ни брался, подстрекаемый честолюбием, презирал всякого, кого мог заподозрить в лени и праздности.

– Мне очень хочется узнать, о чем рассказывается в твоей книге, – настаивала Астара, -тем более после твоих слов о том, что я оказалась так… полезна.

– Ты мне необычайно помогла, и позволь сообщить, что в настоящий момент ты участвуешь в элевсинской мистерии.

Астара улыбнулась. Именно это она и ожидала услышать.

Отец рассказывал ей про величественные церемонии, проходившие в Элевсине, неподалеку от Афин: со всех концов света стекались туда люди, чтобы присутствовать при совершении мистерий в храме. Желающие пройти обряд инициации собирались под Акрополем у Двойных ворот, чтобы проделать четырнадцатимильный поход по Священной дороге. Они наряжались в пурпурные мантии, увенчивали чело ветками мирта, а в руках несли длинные ветки фенхеля. Кульминация длинной и утомительной церемонии наступала с появлением Персефоны, державшей пучок колосьев, как держат ребенка.

Проходивших инициацию держали в темноте, символизировавшей подземный мир, и они едва не глохли от звуков льющейся воды, грома музыки и других шумов, которые должны были привести их в состояние эмоционального подъема и сделать восприимчивыми к завершающей мистерии. Их хватали невидимые руки, и от ужаса они едва не впадали в безумие.

Никто не знал, говорил Астаре отец, сколько времени проходивший инициацию человек бродил в темноте, но вот он внезапно выходил на свет, казавшийся ему теперь светом богов, и видел множество свечей, яркий алтарь и Персефону с колосьями пшеницы. Персефона протягивала ему колос и наполненный водой кувшин. Затем провозглашала: «Да падет на землю благодатный дождь! Да расцветут тучные злаки!» – и тогда жрецы начинали кружиться вокруг него в танце, ибо и он сам становился частью весны и света.

Все это промелькнуло в памяти Астары. Теперь она понимала, как хочет нарисовать ее Вулкан. И тем не менее у нее еще оставались сомнения, по силам ли художнику, живущему с ней в одной эпохе, передать на полотне священные мгновения элевсинской мистерии, настолько таинственные, что их невозможно передать словами.

Ее долгое молчание, вероятно, удивило Вулкана, и он вскоре задал вопрос:

– Ты больше не сгораешь от любопытства или просто устала?

– Пожалуй, чуть-чуть устала, – призналась Астара.

– Тогда можешь передохнуть, – разрешил он, – только недолго. Мне нужно будет продолжить работу, на случай, если я не смогу рассчитывать, что ты и завтра осчастливишь меня своим посещением.

Астара осторожно положила колосья на стул, внезапно почувствовав, что они и в самом деле сделались очень тяжелыми.

В Риме она уже позировала двум художникам, писавшим ее портреты (ни одним из них сэр Родерик так и не был доволен), и прекрасно знала, насколько утомительно сохранять одну и ту же позу в течение долгого времени.

Она легко шагнула с тронного возвышения вниз, а потом попросила:

– Ты позволишь мне взглянуть на твою работу?

Она знала, что многие художники непременно отказали бы ей, но Вулкан ответил с безразличным видом:

– Смотри, если хочешь, только я не думаю, что ты ожидаешь увидеть именно это.

Он произнес эти слова с презрением, и Астара заподозрила, что он ожидает от нее самых банальных взглядов на живопись и пристрастия к чему-нибудь розовенькому и веселенькому.

Астара подошла к мольберту и посмотрела на работу Вулкана, увиденное и в самом деле удивило ее.

На переднем плане картины стояла Персефона. Астара поняла, что художник пытался передать всю связанную с этой богиней мистику и символику элевсинского культа.

Техника письма была у него совсем иной, не такой, как у тех художников, в мастерских которых ей доводилось бывать до сих пор. Он полагался на мазки кисти и старался при помощи игры света и тени донести свою идею до сознания зрителя.

За фигурой Персефоны не было никаких отчетливых очертаний, и все-таки каким-то загадочным образом художнику удавалось передать зрителю те напряжение и ужас, какие испытывал проходящий обряд инициации человек в кромешной темноте.

Астаре вдруг показалось, что она слышит щелканье бича, грохот падающих камней, что она задыхается от едкого дыма, вздрагивает от омерзения при прикосновении огромных, скользких змей.

На заднем плане картины присутствовало все, что способно было наводить ужас, а впереди стояла сияющая, светлая Персефона-символ инициации.

Картина еще не была завершена, но уже и теперь в ней все было понятно. Правда, Астара не могла осознать, видит ли она все это глазами или мысленным взором.

– Ну и что ты скажешь? – спросил Вулкан. – Почему ты молчишь и не говоришь, что разочарована? Я ведь не сомневаюсь, что именно так и должно быть.

Он произнес эти слова почти издевательским тоном, и Астаре стало ясно, что он ни секунды не сомневается в ее ограниченности и уверен, что она совершенно не способна понять замысел его картины.

И потому она ничего не отвечала, а просто стояла и смотрела. К тому же ее почти пугала манера, в какой он написал ее изображение.

Портрет был явно необычен, черты лица расплывчаты, и все же глаза определенно принадлежали Астаре.

Казалось, художник не только пытался поведать о чувствах юного существа, только что прошедшего через ужас и страдания, но и передать то, что испытывает Персефона, – радость от возвращения на землю из подземного царства Аида, от лицезрения света после четырех долгих месяцев тьмы.

Он изобразил Персефону совсем юной, не погрешив против истины, поскольку элевсинская мистерия предназначалась для юных граждан Афин.