– Я правильно сказаль! А ты – неправильно. Дети нельзя переспать. Дети можно бить. Мы будем их бить, а не выеба́ть.

– Все равно неправильно. Въебать – это ударить. Один раз ударить, понимаешь? – Я показываю короткую пантомиму. – Правильно было бы сказать – давай их отпиздим.

– Отпиздим?

– Отпиздить. Избить. Вздуть. Поколотить. Отлупить, – изображаю жестами разницу между всем перечисленным и «один раз ударить», удивляясь про себя, что дети до сих пор не кинулись пиздить нас.

Бросаю взгляд в сторону – улица пуста. Детишки растворились в темноте, видимо, рассудив, что с психами, благоухающими керосином, связываться не стоит.

– А где дети? – отвлёкся от постижения русских смыслов Жан-Луи.

– У-еб-ли.

– Опять ебать. Ты сказаль, что много других слов.

– Ей-богу – много. Я тебе потом разговорник подарю. Словарь.

– У меня есть. Я купиль. – Жан-Луи достаёт из рюкзака синюю книжицу. – Смотри – хороший?

«Словарь театральных терминов» – читаю на обложке и хвалю:

– Очень хороший. Увидишь, тут много других слов, кроме «ебать». Мамой клянусь.

Мы извилисто бредём к Лубянке, болтая о фестивале.

Я жалуюсь, что в этот раз смотрю только то, что нравится.

– Это неправильно, – говорит чёрный человек.

Я соглашаюсь – так и есть. Это неправильно – видеть только то, что и так знаешь. Иногда невредно пускать под пустынные своды черепа чужие мысли. Чуждые. Некомфортные.

В этом и смысл – сменить хоть ненадолго точку сборки. Увидеть другими глазами.

– Что это есть – новый театр? – горячится в ораторском раже Жан-Луи. – Новый театр – это п-ф-уй, ничего! Театр всегда как всегда! Одни – представлять, сочинять, петь, другие – смотреть, смеяться, плакать! Всегда как всегда! Старый…

– Точно. Старый клоун борозды не испортит, – несколько некстати говорю я.

Мне жаль смотреть, как мучается Жан-Луи, стараясь орально донести до меня всю боль своего сердца.

– Что это – русский поговорка? – Жан-Луи сбивается с темпа, останавливается под фонарём, мучительно морщит лоб. – Я учил её в учебник. Она про другое.

– Про другое, – легко соглашаюсь я. – Прости, что перебила. Но… ты понимаешь… Что толку говорить о театре?

– Да! – снова оживляется Жан-Луи. – Театр не надо говорить, театр надо делать! Как любовь!

Он резко делает пируэт; в неверном, зыбком свете фонарей и отблесках витрин брусчатка у него под ногами отсвечивает, как чешуя дракона.

Я смотрю, как он отплясывает на драконьей спине Кузнецкого Моста, французский жеребец, святой Георгий, и мне становится жаль нас обоих, так жаль.

Господи, движенец и художник, две бессловесные твари, две рыбы, бьющиеся в сетях чужих, почти незнакомых языков, решили перетереть за искусство!

«Где же наш театральный критик, – с тоской думаю я, – наш чахлый умник, уж он-то наговорил бы нам сейчас о театре – нового, интересного, даже парадоксального. А мы, косноязычные животные, что мы можем сказать друг другу, кроме честных банальностей, кроме правды “от сердца”?»

Слепцы о слоне. Театр – это движение. Театр – это цвет. Театр – это смысл…

Чёрный человек внезапно оказывается близко, слишком близко, как ночное небо, слишком большой, слишком тяжёлый, слишком жаркий для такого холодного даже летом города.

– У тебя глаза зелёный и жёлтый. Как у змеи, – говорит он тихо. – Petite dragon. Дышать огнём. Губить людей.

– Dragon de vertu, – отшучиваюсь я, ныряя ему под руку, уклоняясь, как безоружный фехтовальщик в драке, увлекая его дальше, дальше, пусть смотрит на мою Москву, не на меня.

Забирая в сторону от Красной площади, идем к Большому Москворецкому, долго стоим, глядя в тёмную, далёкую воду.

Сквозь привычный уже, плотный ночной шум, как сквозь войлок, назойливо пробивается какой-то посторонний, но смутно знакомый звук, я прислушиваюсь, стараясь вспомнить – что это? – и начинаю хлопать себя по карманам. Это телефон. Мой телефон.

Нахожу трубку с десятком неотвеченных вызовов, перезваниваю:

– Ололо. Привет. Прости. Я не слышала. Да. Да, собираюсь. Скоро. Ну, как хочешь… А ты где? У «Новокузнецкой» через двадцать минут. Хорошо, давай. Пока-пока…

– Это у тебя муж? – Чёрный человек не отрывает взгляда от воды.

– Вроде того. Он за мной приедет, пошли. Отвезём тебя к гостинице.

Мы спускаемся по лестнице, зацепившись друг за друга мизинцами. Как дети.

Жан-Луи начинает что-то рассказывать – быстро-быстро, так, что от меня ускользает не только смысл, я перестаю различать отдельные слова, всё сливается в мелодичное, густое мурлыканье, но я не останавливаю его – зачем?

Я иду рядом и думаю – если он отнимет руку, закроет глаза и заткнётся – я его потеряю.

– Ты не похожа, что у тебя есть муж, – сварливо говорит Жан-Луи.

– У меня нет мужа. У меня есть мужчина. Бойфренд. Понимаешь?

– Бойфренд – это несерьёзно. – И снова начинает раздражённо мурлыкать, набирая обороты.

А я впервые, наверное, за последние пять лет, с острым сожалением думаю, что бойфренд – это серьёзно, о самурайской чести, которую мне, вероятно, имплантировали взамен утраченной девичьей.

«Лучше бы сиськи», – думаю я.

Украдкой оглядываю чёрного человека. Он мне нравится. Мне всегда нравились мужчины, обладающие качествами хороших служебных собак.

Силой. Надёжностью. Свирепостью.

И хотя этот больше похож на кота, а пахнет так и вовсе белочкой, я знаю, что он хорошая собака. Хорошую собаку сразу чувствуешь.

Но ведь я тоже – хорошая собака.

Поэтому я не дёргаю его за руку, не сворачиваю к набережной и не выключаю телефон, мы идем к «Новокузнецкой», две хорошие собаки, одна из которых склоняется к мысли, что быть маленькой сучкой временами гораздо проще.

У метро вижу знакомую машину, знакомый силуэт рядом, говорю – о! За нами уже приехали!

Жан-Луи резко останавливается, вскидывает руку, и, как по волшебству, на пустой улице появляется серебристая «Тойота», тормозит рядом с нами.

– Поеду сам.

– Как знаешь. – Мы обнимаемся, трижды расцеловываемся, он садится в машину.

Отхожу на шаг, но Жан-Луи снова открывает дверцу, ловит меня за рукав:

– Подари мне вещь. Маленький вещь, просто так.

Я опускаю руку в сумку, шарю – прокладка, книжка, зонтик, кусачки, яблоко… Яблоко!

Протягиваю подарок, Жан-Луи смеется, берет яблоко, и его увозят от меня.

– Что это за поц? – спрашивает любимый мужчина, когда я ссыпаюсь на переднее сиденье. – Так, один движенец. Поехали домой, ангел, поехали, утро почти, – отвечаю я, маленькая сучка.