— Он! — воскликнула она в восхищении. — Это он!

— Он — это кто? — спросил я.

Она произнесла имя, которого я теперь не помню, но это было точно мужское имя, затем добавила:

— Посланник Фоскари обещал мне, что он переманит этого певца из его церкви во Флоренции на сцену. И он это сделал. И разве этот голос не настолько же божественный, как объявляли?

Некоторое время я боролся с этим определением и этой музыкой. И даже после этого единственное, что я мог сказать, было:

— Но как такое возможно?

— Он — кастрат, бедняжка. Несчастный случай в детстве, — просветила меня моя соседка.

Моряки многое теряют в море, понял я. Тем временем хозяин небес решил возвестить свою похвалу обычным, мирским голосом, поэтому дама продолжила просвещать меня:

— По крайней мере, так говорят. Но я знаю из достоверных источников — он пел в хоре мальчиков во Флоренции, и его семья была слишком бедной, чтобы позволить ему подняться так высоко. Существуют врачи, я понимаю…

— Я не верю этому. Какая семья может сотворить такое со своим наследником?

— О, ты должен поверить мне. Что еще они могли сделать? И Апостол говорит нам: «Женщина должна молчать в церкви». Но это же парящие, высокие голоса, что превозносят наши мысли к Богу. Голоса мальчиков — мягкие и чистые, но мальчики есть мальчики, — она слегка толкнула меня локтем, — недисциплинированные, и их невозможно удерживать долго на одном месте, чтобы они достигли мастерства. Я слышала, Его Святейшество Папа однажды услышал его и захотел, чтобы он пел в его хоре. Его Святейшество был утомлен неестественными нотами этих испанских фальцетистов, которые были так популярны. И если уж Его Святейшество одобряет, то…

— Но это же противоестественно! — воскликнул я.

Моя соседка пожала плечами, и морщинки на ее декольте явно указали на ее возраст.

— Общество накладывает на всех нас противоестественные требования, — ответила она, — но мы находим пути обойти их. С другой стороны, кто устанавливает, что естественно, а что нет? Ты слишком молод, но скоро узнаешь и все поймешь.

Она задумчиво потерла пустое место на своей левой руке.

Прозвучало еще несколько вводных аккордов, и затем музыка стихла, освобождая Аполлона от всех уз земных. И он парил, игнорируя ноты, с облака на облако, как самый легкий из стаи воробьев, ловя лучики солнца своими крылышками.

Музыка глубоко затронула меня, но я не могу сказать, что сидел с открытым ртом, как вся остальная аудитория в театре той ночью. Сейчас я могу предположить, что парящие звуки повисли над моей головой как серьезные умозаключения, все еще не рожденные и даже не снившиеся мне во сне.

Я считал неправильным, что певец был то мишенью для жестоких шуток, то его обожали за его неестественность. Да, Аполлон был богом, но с ограниченными возможностями. У него никогда не будет двухлетнего малыша, чтобы он мог с ним понянчится. Что же это за бог, который ограничен? Но, как и многие другие противоречия, многие другие пятнадцатилетние мальчики постигали это, и это доводило меня до страха. И чтобы избежать страха, — к которому возраст становится слеп — я воспринял это как насмешку.

Я в отчаянии оглядел зал, надеясь, что кто-то молодой, может, и противоположного пола, посочувствует мне. Затем сквозь все это дикое звучание я вдруг понял: София Баффо больше не сидела рядом со своей тетушкой.

— Дела! — воскликнул я, убеждая больше себя, чем мою соседку.

Я вскочил. Я вдруг вспомнил, что это же началась вторая интермедия.


IV


Мужчина в алой ливрее проводил меня по фойе, совершенно пустому, за исключением сердито смотрящих портретов Беллини и Тициана, в комнату налево.

— Синьор, двигайтесь в этом направлении, — сказал он.

Слово «синьор» не совсем подходило к моему возрасту, но я не знал, как ему возразить. И если этот человек — или, может, его близнец — дал мне записку с узорчатой «С», я решил и здесь воспользоваться его советом.

Я оказался в щедро отделанном деревом зале, освещенном восковыми свечами, еще более безлюдном, чем фойе.

Большинство преклоняющихся перед искусством зрителей не собирались упустить возможность посмотреть на певца-кастрата. Парадокс между высокими звуками, издающимися горлом и легкими Аполлона, проник и в эту комнату. Как умно было со стороны донны Баффо устроить нашу встречу именно в это время и в этом месте! Но тогда где же она?

Занавеска в зале скрывала балкон, где мужчина мог справить свою нужду в Большой Канал. Чтобы немного расслабиться, я воспользовался моментом, думая о том, как все-таки свеж воздух после ночного дождя. Это меня немного успокоило. Странно, что орган, который мы всегда с таким усердием прячем от мира, является неотъемлемой частью, соединяющей нас с ним. Как только моя вода присоединилась к водам канала, я снова почувствовал себя частью человеческой расы, ее мужской и женской частью. Волнующий мир кастратов и гарема растаял за комнатами и ширмами, словно это все было лишь волшебством мага. Я снова вернулся к реальности.

И сегодняшняя реальность — это София Баффо! София Баффо, которая только и ждет, что я ее найду.

Вернувшись с балкона, я направился к столу, ломящемуся от еды и напитков. Странно, но обычный аромат такого пиршества не достиг моих ноздрей. Все на столе казалось нетронутым, как будто сделанным из золота. Дичь в соусе была похожа на бронзовую. Глянцевые груши, медные фиги, апельсины, пирамиды орехов, даже пучки шалфея и лаврового листа блестели неестественно. В мерцающем свете воды канала они радовали больше глаза, чем желудок — декоративные, яркие, но непитательные, твердые и неестественные.

Мельком я заметил, что пол в комнате был сделан из мрамора четырех цветов и положен таким образом, что, казалось, серый отступает под напором золотого. Это обманывало зрение и заставляло думать, будто ты идешь по кубикам.

И тут я услышал шум чьих-то шагов. Я повернулся, посмотрел наверх, затем поправил свою шляпу и маску, так как оказался в обществе незнакомого молодого человека. Он был одет в маску Арлекина и огромную бумажную шляпу. Конечно же, это был салон для синьоров, но звук этих шагов вначале заставил меня думать — что это…

Когда мальчик сделал несколько шагов, я понял, что это был не мальчик. Гальярд и «Приди в мой лесок» в монастырском саду были теперь несовместимы с лосинами и камзолом.

— Донна София? — запинаясь, вымолвил я.

— Вы не узнали меня? О, тогда я с легкостью обману их всех.

Я не очень внимательно слушал. Когда я увидел, что обтягивают ее лосины, я понял, почему женские ноги обычно прячут под длинные юбки, и чем юбки длиннее, тем лучше.

— В любом случае — вы пришли. И даже раньше времени! — Слова так и сыпались из ее пухлого ротика. — А хорошая приманка та проститутка, которая была с вами в театре, когда я пришла? Посмотри на мою одежду! Посмотри! — она покрутилась передо мной. — Великолепно сидит, не так ли?

В действительности же костюм Арлекина сидел на ней ужасно. Он был выкроен на крупную мужскую фигуру. Пижонская шляпа скрывала самое великолепное ее украшение — ее волосы, а раздутая накидка была просто нелепа, сползая то с одного, то с другого плеча. Но я не мог критиковать ничего, во что было одето ее восхитительное тело.

— Мадонна… — это было единственное, что я смог сказать. Возможно, я взывал к небесам.

— Подождите минутку. Я должна посмотреть, как это все выглядит с другой стороны, пока мне это позволяет мой маскарадный наряд.

Она проплыла мимо меня, и я последовал за ней, поглощенный ее танцем.

— Хм, еда такая же, — заявила она, мимолетно посмотрев на стол, — хотя у вас, наверное, напитки получше. И у нас за занавеской тоже стоят узорчато расписанные горшочки. Я думаю, для меня было бы весьма проблематично достать отсюда Большой Канал, — размышляла она, вглядываясь за каменную решетку в ночь, при этом открывая свои бедра и ягодицы под камзолом.

— Пойдем, моя любовь, — сказала она в заключение.

София опустила занавеску перед балконом и протанцевала обратно ко мне, мимоходом ухватив со стола инжир. Она преподнесла фрукт мне, подмигивая своими пушистыми ресницами сквозь щелки своей маски, и затем просунула свою руку под мою маску.

Я помнил сухую шершавую руку муаровой маски. Прикосновение юной кожи Софии было совершенно другим, горячим и нежным.

— Пойдем, Андре. Не заставляй меня больше гадать, как мы организуем наш побег…

И только в этот момент я понял, что она перепутала меня с кем-то другим и что этот кто-то другой сейчас присоединился к нам в комнате.

— София!

Рука, держащая мою руку, вдруг стала твердой и холодной.

Андре Барбариджо сорвал с себя маску и коническую шляпу, так похожую на мою.

— Я вижу, ты нашла одежду в фойе, — сказал он сдержанно.

— Я… я… да, — запинаясь, ответила дочь Баффо.

— И она подошла тебе?

— Она… она подошла просто великолепно. Но… но разве ты не получил мою записку?

— Записку? Какую записку?

Ее рука отпустила мою, и даже сквозь маску ее глаза гневно вспыхнули, словно цехины.

— Пойдем, София. Гондола ждет нас. Мы не должны терять ни мгновения. Пока я жив, ты не выйдешь замуж за этого корфиота. Или за кого-нибудь еще, — его глаза сверкнули в моем направлении, — только за меня.

— Да, Андре. Я принадлежу только тебе.

Ее рука коснулась его в необыкновенном желании обладания, и в это мгновение Андре зажегся. Я знал это чувство. «Вызови его на поединок, вызови его на поединок!» — вертелось у меня в голове, но все нужные слова потерялись в моем смущении, боли и чувстве негодности.