— Стало быть, родится мальчик?

— Откуда мне знать? — недовольно проворчала повитуха. Похоже, мое общество утомило ее. Всем своим видом Айва давала понять, что с гораздо большим удовольствием предпочла бы возиться со своими травами.

— Но ты же сказала: если госпожа сядет на подушку с той стороны, где спрятан нож, родится мальчик. Она и села на нож.

— Бабьи сказки! Фокус-покус.

— Но ты же сама сказала!..

— Я сказала так, потому что именно это она хотела услышать. Между прочим, Сафие тоже страшно хотелось это знать.

Я впился глазами в лицо повитухи, стараясь понять, что ей известно об этом, но оно оставалось непроницаемым. Айва была слишком хитра, чтобы выдать себя. Она безмятежно продолжала:

— Нож и ножницы под подушкой, соль в волосах — все это просто шарлатанские штучки, но они совершенно безвредны. В отличие от тех снадобий, что они попробовали бы на тебе, обратись к кому-то из них ты.

«Хуже, чем мне сейчас, они вряд ли бы сделали», — уныло подумал я.

— Но ведь все эти твои фокусы не так уж и безобидны: они могут внушить женщине надежду, которой не суждено сбыться.

В первый раз за все время Айва отвела глаза, словно у нее не хватило мужества встретиться со мной взглядом.

— Ну, чаще всего эти предсказания бывают достаточно неопределенными. То ли так, то ли этак, понимай как знаешь. А иной раз вообще противоречат друг другу. Все равно что евнуху гадать про детей.

Рассмеявшись своей собственной шутке, она снова заговорила.

— А если честно, когда я гадала твоей госпоже, то в первый раз на моей памяти в обоих случаях получился один и тот же недвусмысленный ответ — мальчик. В какой-то степени мне помогла Сафия. Ясно же, что она ждала от меня только определенного ответа. Обычно-то я стараюсь этого не делать. Либо просто навожу тень на плетень, либо в одном случае получается мальчик, а в другом девочка. Все равно ведь мать будет рада, кто бы у нее ни родился. Честно говоря, никогда не понимала, почему, — фыркнула Айва, любовным жестом погладив круглый бок банки, в которой хранился дудник. Дудник, или ангелика, был вернейшим средством сбрасывать плод. — Лично мне всегда было приятнее иметь дело с женщинами.

После этого разговора с повитухой глодавшая меня тревога немного улеглась, и я уже перестал возражать против ее присутствия в нашем доме. Проживи я на родине всю жизнь, возможно, я бы и до сих пор верил страшным бабьим сказкам о демонах, пьющих кровь новорожденных младенцев. Эти сказки и сейчас живут в моей стране, поскольку других я просто не знал. Но теперь, столкнувшись с совершенно новыми для меня способами знахарства и чародейства, я стал куда более скептически относиться к средневековым суевериям. То, с какой безжалостной уверенностью Айва развеяла в прах тайно лелеемые мною надежды на исцеление, как ни странно, не разрушили, а, наоборот, укрепили мою веру в ее искусство. Трезвый, лишенный пустых иллюзий взгляд на мир пришелся мне по душе, и то, что я поверил ей, не заставляло меня мучиться угрызениями совести. Теперь я верил, что здоровье моей любимой госпожи и моего маленького хозяина, которому еще предстоит появиться на свет, в надежных руках.

После этого разговора я уже больше не сомневался, что опасность исходила лишь от Сафии. А теперь, когда коварная дочь Баффо была далеко — на суше ли или на море, не имело значения, главное, чтобы подальше от моей госпожи, — вместе с ней исчезла и нависшая над Эсмилькан угроза.

* * *

Только почувствовав у себя под сердцем первое движение зародившейся в ней новой жизни, Эсмилькан полюбила этого ребенка той неистовой любовью, на которую способны лишь женщины и которую они мечтают найти в своих мужьях. Потом, обманувшись в своих надеждах, они ищут ее в любовниках и — если очень повезет, — находят лишь в волшебных сказках. Это была страстная любовь, которую невозможно загнать внутрь. Она не иссушает того, кто любит, а придает ему спокойную, радостную силу и наполняет искренним состраданием к тем несчастным, кому не так повезло. Сдается мне, именно поэтому моя госпожа не позволила мне вволю позлословить по поводу того смешного положения, в которое попала Сафия, обнаружившая у пристани вместо гордого галеона худое корыто.

Радость, переполнявшая Эсмилькан, ни на минуту не давала ей забыть о себе. Изо всех сил старалась она не причинить боли другому.

Исполненная сострадания к людям, она напоминала мне Мадонну. За одним только исключением: в отличие от Божьей Матери моя госпожа, увы, не была бессмертной.

А ее ребенок, мальчик, хотя и издал пронзительный вопль, появившись на свет в середине лета, покинул его, не прожив и часа.

«Время излечит ее боль, — думал я, находя в этой мысли утешение. — Она еще совсем молода. В конце концов она не первая мать, которой суждено было потерять дитя. Пройдет немного времени, и она снова понесет».

Но я ошибся. Шло время, но для Эсмилькан-султан, которая жила, как в аду, оно казалось вечностью. Вновь и вновь нескончаемой чередой тянулись дни, когда она носила под сердцем ребенка, но каждому из них она, казалось, дарила жизнь только для того, чтобы затем потерять его навсегда.

Честно говоря, я ничего не понимаю в таких вещах. Раз за разом я видел только, как крохотный, завернутый в белое покрывало сверток поспешно выносят из дома, чтобы зарыть на кладбище в присутствии равнодушного муллы. Помнил тяжелый, угрюмый взгляд Айвы. И еще слышал горькие рыдания Эсмилькан — и знал, что бессилен ей помочь. Моя госпожа, всегда такая терпеливая и покорная воле Аллаха, теперь изменилась. Горе оставило на ней свой след.

Все это время я то и дело ловил себя на том, что постепенно начинаю верить в существование злобной колдуньи, украдкой пробирающейся в комнату, где лежит роженица, чтобы украсть у матери ее ребенка. Мне не раз доводилось слышать, как по углам перешептываются старухи, вполголоса обсуждая, уж не явилась ли ведьма и в наш дом. И хотя Эсмилькан никогда не решилась бы сказать об этом вслух, но по тем испуганным взглядам, которые она бросала по сторонам, по тому, как она стала бояться темноты, я догадывался, что и она понемногу начинает в это верить.

Только Айва не верила в эти басни. «Такова жизнь», — читал я в ее угрюмом взгляде. И я принял это — так же, как безропотно принял то, что судьбу мою уже невозможно изменить. В конце концов, когда случилась трагедия, Сафия была далеко. Она не могла быть к этому причастна.

Стояла середина лета. Случались дни, когда жаркое марево, словно желтое пыльное одеяло, опускалось на Константинополь, заставляя все живое задыхаться и мечтать о глотке свежего воздуха. В один из точно таких дней острый нож лекаря лишил меня возможности оставаться мужчиной. Именно в такой день у моей госпожи родился сын, и через час его не стало. В такие дни этот город, всегда божественно-прекрасный, давал понять, что и он тоже смертен — как каперсники, упрямо пробивающиеся к свету сквозь каждую щель.

ЧАСТЬ II Сафия

V

Сафия откинула полог и выбралась из паланкина. Расправив многочисленные покрывала и вуали, в которые молодая женщина была закутана с ног до головы, она с наслаждением потянулась, чтобы размять затекшее тело. Они только что вернулись из гостей, и у Сафии было такое чувство, что руки и ноги ее вот-вот сведет судорогой. Впрочем, она догадывалась, что причиной стало вовсе не долгое сидение в носилках вместе с тремя другими женщинами. В сущности, дорога была не такой уж долгой, а носилки, похожие на роскошную бархатную шкатулочку для драгоценностей, оказались на редкость удобными. Нет, просто у Сафии все тело ломило при мысли о том, что проходит еще одна зима. В маленьком дворике сераля, куда выходили окна его обитательниц, тюльпаны, гордо подняв свои разноцветные головки и воинственно вскинув зеленые пики листьев, открыли свой ежегодный парад. Итак, вот-вот минет еще одна зима, а власть, та безграничная власть, о которой она мечтала и которую страстно жаждала получить с того самого дня, когда впервые миновала мраморные двери сераля, все еще ускользала от нее… Или, вернее сказать, не давалась ей в руки так быстро, как хотелось бы.

Стояла зима. Согласно христианскому календарю, шел год 1564 от Рождества Христова. Сафие исполнилось шестнадцать лет.

И каждый день становился подтверждением того, насколько правильно она поняла и оценила могущество той системы, которой бесстрашно вручила свою судьбу. Она не ошиблась, когда пришла в восторг перед великолепием той власти, которую эта система могла бы ей дать — власти, превосходящей все, о чем Сафия могла мечтать в своей родной Венеции. Но время шло, бессмысленно утекая, словно вода сквозь песок, а власти все не было… Безграничная власть, которой жаждала Сафия, была близка, она почти чувствовала ее запах, но никак не давалась в руки, и это приводило Сафию в бешенство.

Да, конечно, она понимала, необходимо ездить с визитами, ласковым обхождением и богатыми подарками стараться снискать расположение и дружбу высокопоставленных женщин, безудержно льстить одним и очаровывать других… Все это она делала. И небезуспешно: не было в Турции ни одной женщины, которая могла бы позволить себе не принимать всерьез даже самые пустые ее слова. Но Сафие этого было мало. Женский мир стеснял ее, как плотное облако вуали, прикрывавшее лицо. Больше всего на свете она желала проникнуть… нет, захватить в свои маленькие цепкие ручки мир, в котором правили мужчины.

Но как? Тело Сафии сводило судорогой бессилия, от которого хотелось кричать. Нечто похожее она испытывала, когда приходилось неподвижно сидеть часами, пока служанка наносила ей на руки пасту из хны. Большинство турецких женщин — может быть, потому, что все они с детства привыкли красить ладони хной, — терпеливо выносили эту пытку, и многочасовое ничегонеделание даже нравилось им. Да вот взять хотя бы, к примеру, ту же Эсмилькан-султан, с раздражением подумала Сафия. Как можно вести столь растительное существование?! Не женщина, а какая-то диванная подушка, честное слово!