Ирен Адлер - Собственность бога

А почему, собственно, не стать графом?

Это дьявол. Он появляется сразу, едва лишь я остаюсь один.

По возвращении из дворца герцогиня принимает посетителей и соседей из мелкопоместных дворян, читает письма, а я предоставлен самому себе. Избавившись от плаща и шляпы, сбросив узкий шелковый колет, я возвращаюсь к занятию, которое оправдывает мои дни: берусь за маленькую стамеску. Уже с неделю меня не оставляет видение миниатюрного театрика. Крошечная сцена и танцующие на этой сцене фигурки. Сделать для Марии настоящий кукольный театр с веселыми и грустными персонажами. Там будет добряк Пьеро, красавица Коломбина, проказливый Арлекин, злой волшебник, прекрасная фея, бравый воин, справедливый король, маленькая принцесса и еще, может быть, потерявший надежду узник… Нет, пусть лучше это будет отец, который после долгих странствий найдет свою дочь. Вместе они отправятся в далекую страну и там победят дракона, который давным-давно похитил их маму. Мама окажется жива, и они все вместе вернутся домой. Но эту сказку я рассказывать ей не буду. Пусть будут Пьеро и Коломбина. И еще злая мачеха. Дети будут шалить и придумывать всяческие проказы, а сварливая мачеха будет гоняться за ними с розгами. Но шалуны будут каждый раз от нее ускользать. Как заманчиво! Вот только как осуществить свой замысел?

Я однажды видел бродячего кукольника на сен-жерменской ярмарке. Это был итальянец. Две куклы танцевали у него на доске. Он проделывал это с помощью нити, продетой сквозь деревянные фигурки. Один конец нити был привязан к ноге кукольника, а другой конец – к стойке. Кукольник дергал за веревочку, и куклы взмахивали руками, крутили головами, дрались и даже танцевали. Помню, я стоял как завороженный. И очень смеялся. Подумал, что хорошо было бы устроить такое представление для сирот в нашем приюте. Хотел уже звать за собой кукольника. Но отец Мартин мне строго-настрого запретил. Сказал, что эти уличные забавы пришли к нам от язычников и что не подобает доброму христианину тешить себя подобным зрелищем. Я тогда был несколько обескуражен. Неужели Господь осудит бедных детей за радость? Но спорить с отцом Мартином не стал. Привести кукольника в приют мне не удалось, но я часто вспоминал о нем, вспоминал его танцующих кукол, их забавные выверты, прыжки и все представлял, как смеялась бы, глядя на них, Мадлен. Мне так хотелось, чтобы она чаще смеялась. Бледная, хрупкая, вечно в заботах. А потом родилась Мария, и я стал думать, как порадовать их обеих. Дал себе слово, что сделаю для нее таких же кукол. Таких же живых, забавных… Сделаю, даже если спать не придется. Теперь самое время сдержать слово.

Я беру стамеску и тут же роняю. Господи, о чем я думаю! Я рассуждаю, будто я свободен. Будто я каждую минуту волен видеть свою дочь и только тем и озабочен, как заполнить ее досуг. Я уз – ник, у меня нет выбора, нет собственной воли. Я сам – такая же кукла, с продетой сквозь кожу нитью, которую неведомый кукольник выводит танцевать на помост.

Вот тут и приходит дьявол.

«А почему бы тебе самому не стать кукольником? – шепчет он. – Чем ты хуже? Дергай за ниточки. Ты же видел сегодня этих людей, тех, кто называет себя благородными господами и принцами крови. Видел их приближенных, видел короля… Ты легко мог бы стать одним из них. Это очень просто. И никто не распознал бы твоего худородства. Что тебе мешает проделать это еще раз? Надень маску. Притворись. Вся жизнь человеческая – это одна бесконечная смена масок. Вся жизнь – лицедейство. Сколько у тебя ролей? Для отца Мартина ты играл роль ученика, для Мадлен – мужа. Теперь для дочери ты играешь отца. С герцогиней ты покорный любовник, для Любена ты господин. Даже для Анастази у тебя есть роль – спаситель. Все зависит от сцены, в которой ты занят. Ты вынужден подчиняться и соблюдать правила. Иначе нельзя. Так поступает каждый. У каждого есть роль, и не одна. Бесконечная череда масок, которые сорвет одна только смерть. А пока ты должен играть. Прими еще одну маску. Сыграй графа. Точно так же, как сегодня сыграл неизвестного дворянина. Под этой маской ты останешься тем, кем был, сохранишь душу, но изменишь жизнь. Сцена, декорации будут другие. Пусть герцогиня раздобудет тебе графский титул, пусть придумает тебе герб. С этим титулом у тебя появится выбор…»

Ложь! Ложь! Я не желаю такой свободы. Пусть те, другие, не распознают обмана, но я сам буду всегда помнить, буду знать, что я – самозванец.

А как же Мария? Что будет с ней? Кем она станет в доме своей бабки? Что ее ждет? Участь вечной прислуги? Монастырь? Или ее продадут, как едва не продали ее мать? Твой так называемый обман изменит и ее жизнь. Она тоже будет свободна. Тоже сможет выбирать. Ты искупишь свою вину перед Мадлен.

Чтобы изгнать демона, я хватаю прямоугольную заготовку, которую Любен уже отшлифовал до блеска, и размечаю циркулем срезы. Затем провожу линию косым ножом. Это ясень, твердый, упрямый. Брат Шарло говорил, что самая мягкая древесина у сосны. Ее легко резать, но мелкие детали обламываются. Лучше брать ясень или бук. Эти, как праведники, будут противостоять ударам судьбы. Я пытаюсь скрести и подрезать волокна, но не представляю, что делать дальше. В голове вертятся все те же мысли. Искушают, подмечают детали. Я не могу остановить их, они пожирают меня, как разъяренные муравьи. Неужели ты не хочешь изменить свою жизнь? Неужели не хочешь стать свободным? Вышагивать по луврской галерее таким же гордым, блистательным франтом…

И вдруг – спасение! Я понимаю, что хочу сделать. Я вижу, что кроется в этом кусочке дерева, какой образ жаждет быть извлеченным. Птица! Я сделаю птицу. Такую, чтобы махала крыльями. Взмах – и полет. Небо, тишина. Вот истинная свобода! Брат Шарло на радость окрестной детворе однажды сделал такую птицу. К туловищу крепится шелковый шнурок с крошечным шариком на конце, тянешь за него – и птица машет крыльями. Нужно только выбрать подходящий размер. Сделать легкую, небольшую, чтобы Мария могла удерживать ее за палочку-подвеску.

Я не слышу ее шагов. Я так увлекся, придумывая эту птицу. Вот растопыренный хвост. Вот крылья – овальные, продолговатые, с резьбой по краям и вытянутым посередине узором. Вместо глаз черные бусинки. Я выпрошу их у Анастази или у горничной Жюльмет. Летать эта птица будет неторопливо, с величавой грацией, с достоинством многомудрого ворона и с проворством легкомысленного стрижа. Она взмоет под потолок, чиркнет крылом по мерцающей позолоте и в изящном круге тут же обрушится вниз. Ее деревянное тельце я покрою охрой, а крылья сделаю красными. Не было уверенности, что смогу это сделать, но с воображением не поспоришь. Я провожу в воздухе кривую, указывая путь небесной гостье… Вдруг чувствую движение.

Герцогиня наблюдает за мной уже несколько минут. Она засвидетельствовала мои мысленные полеты, разглядела неуклюжий чертеж и даже заприметила нож, который мне украдкой принес Любен. Я не особо и прятал его, ибо не сомневался в осведомленности своей владелицы. Не может быть для нее тайной то, чем я заполняю свое время. Я потому и не прячусь. Я должен себя чем-то занимать. Это создает видимость благополучия. Я занят, следовательно, доволен своей участью. Не мечусь по клетке, не заливаю тоску вином. Неволя мне не в тягость. Почему же она так странно смотрит на меня? Под веками – холодная ярость. Что я сделал? У меня внутри все цепенеет. Она подходит ближе и берет с моего маленького верстака две заготовки. Это две незаконченные куклы для театрика, еще нет ни рук, ни ног. Только круглая младенческая голова и спеленатое тельце. Она держит заготовку двумя пальцами, с заметным отвращением, будто это и в самом деле живое существо, замершая личинка, и затем через всю комнату швыряет в камин. За ней следует заготовка руки, уродливая, о двух пальцах, остальные мне не хватило мастерства отделить. Следующим ей попадается на глаза плоский деревянный ящик. Там, внутри, рядком, – округлые и угольчатые стамески, циркуль и маленькое долото. Сокровища, которые раздобыл Любен у странствующего торговца. Она дергает ящик на себя, крышка отлетает, инструменты валятся, как поверженные солдаты. На шум в комнату вбегает Любен. И тут же замирает в страхе. Герцогиня переводит взгляд с меня на него. Будто перекладывает тяжелую балку с одной спины на другую. И давит на эту балку сверху, увеличивая тяжесть. И слова, что она произносит, отрывисто, почти не разжимая губ, – груз непомерный:

– Вот это все – убрать!

Он уже все забыл. Забыл королевский дворец, забыл величественную приемную с ее позолоченной паствой, забыл короля, забыл свою к нему мимолетную жалость и, конечно же, забыл ее, сестру этого короля. Едва переступив порог, он как будто стряхнул тот привычный ей возвеличенный мир, как уличный прах, с разума и одежды. Он не мучился, подобно ей, воспоминаниями о прерванном разговоре, не задавал вопросов, не терзался, не тешил себя надеждой. Он забыл. Для него их мимолетная близость была эпизодом, данью вежливости. Он давно заместил этот разговор уродским двукрылым сооружением, которое предназначил своей дочери. Он весь с головой ушел в это плоское сплетение линий, он весь был там, на кончике угольного карандаша, подрисовывая птице пустые круглые глаза. Он думал о своей дочери. Только о ней. Снова только о ней.

Воля тирана все равно что обезумевшая стихия – бросает то вверх, то вниз. Вскидывает на гребень и повергает в бездну.

Я снова внизу. В полной темноте, в безмолвии и на старом тюфяке. Кости мои целы, но движения ограничены – герцогиня вновь приказала меня заковать. Но отведенное мне узилище – не каземат. Это узкая комната без окон, шириной в три, а длиною в четыре шага. Стены, как я определил на ощупь, обиты тканью, но такой старой, что местами она расползлась, обнажив каменную кладку. Пахнет пылью и, кажется, пряностями. Под ногами гладкие доски. Вероятно, когда-то эта комната служила тайным хранилищем. Или убежищем – в ней прятали тайных посланцев или любовников. В пользу этой версии свидетельствует приток свежего воздуха откуда-то сверху и теплая стена. По ту сторону – камин или печь. Трогательная забота! Чтобы я не застудил кости. Затяжной кашель, лихорадка. Имущество понесет урон. Благоразумный хозяин бережет свое имущество. Ее высочество помнит, что кроме сегодня еще существует завтра. А завтра она пожелает найти меня в своей постели. Я останусь в неприкосновенности. Как это уже было однажды. Пытка предназначена моей воле. Темнота, тишина, одиночество. Похоже на гроб. При каждом движении натыкаюсь на стены. В ушах ток собственной крови. Больше никаких звуков. Искра сознания в пугающей пустоте. Мука неведения. Через какое-то время мне кажется, что стены надвинулись и потолок стал ниже. Я протягиваю руку и даже подаюсь вперед. Нет, стена на месте. Это игра моего воображения. На деле ничего не происходит. Но герцогиня рассчитывает именно на это. На праздность и темноту. На панику, которую позволит себе мой ум. Он уже мечется и тоскует. Я чувствую себя заживо погребенным. Ум живо рисует картину. Склеп, могильная плита, под нею – задыхающийся пленник. Лучше бы каземат. Он больше, там каплет вода и холодно. Это вынуждает тело не пребывать в праздности, а бороться. И отвлекает рассудок.