Если бы упали небеса, он не был бы так поражен. Не ее предложением — своей реакцией.

Он хотел жениться на ней, хотел взять ее в жены.

Минуту назад он и не помышлял об этом. Десять минут назад он презрительно посмеялся бы над этим. Теперь же он просто знал — это была абсолютная, непоколебимая, пугающая своей мощью правда. Странное чувство охватило его, разбудив силы, которые он всегда старательно скрывал за элегантной внешностью.

Он снова сосредоточился и разрешил себе посмотреть на нее — только сейчас он понял, что до сих пор не делал этого. Раньше она была раздражающей помехой, эта женщина, к которой его влекло телесно, но к которой он, учитывая его всегдашнее безденежье, не мог приблизиться даже в мечтах. Он сознательно запретил себе думать о ней, о единственной женщине, к которой, как он понимал, никогда не сможет прикоснуться. Это совершенно невозможно, тем более невозможно, что их семьи связывает дружба.

— …и вовсе не нужно воображать…

Золотые локоны, губы, как бутон розы, гибкое, чувственное тело греческой богини. Синие, как васильки, глаза, темные брови и ресницы, кожа, как самые густые сливки. Он не видел ее в темноте, но память хранила ее облик. И напомнила ему, что за этим женственным изяществом скрываются быстрый ум и сердце, которое никогда не ошибается.

И несгибаемая стальная воля.

Впервые он позволил себе взглянуть на нее как на женщину, которую он может взять. Иметь. Обладать. Настолько, насколько ему захочется.

В одном она права — он вовсе не хотел жениться, не хотел связывать себя семейными узами. Но при этом он хотел ее. Насчет этого у него не было никаких сомнений.

— …незачем знать. Все получится замечательно — нам нужно только…

В этом она тоже права — путь, который она предложила, действительно может привести к цели. Потому что предложение сделала она, и ему нужно только…

— Ну так что?

Ее возглас вырвал его из дебрей размышлений, в которых он окончательно заблудился. Она сложила руки. Она хмурилась. Он не видел этого, но не удивился бы, если бы она постукивала ногой об пол.

Вдруг он осознал, что она стоит так близко, что до нее можно дотянуться рукой.

Ее глаза сузились, блеснув в полумраке.

— Итак, не кажется ли вам, что это хорошая идея — вступить в брак со мной?

Он встретился с ней взглядом, его рука слегка обвела ее подбородок, он поднял пальцем ее лицо. Открыто, неторопливо всмотрелся в ее черты, подумал — что она сделает, если он просто… и внимательно посмотрел ей в глаза.

— Да. Давайте поженимся.

В ее глазах появилась настороженность. Интересно, что такое она увидела в его лице? Он снова натянул на себя маску, в какой появлялся перед людьми. Улыбнулся.

— Я с величайшим удовольствием, — его улыбка стала шире, — стану вашим мужем.

Он опустил руку и отвесил ей элегантнейший поклон…

Ошибка. Не успел он наклониться, как в глазах у него потемнело.

Он рухнул на пол у ее ног.

Амелия растерянно уставилась на его обмякшее тело — она даже подумала, вот сейчас он поднимется и начнет, шутить. Смеяться…

Он не шевелился.

— Люк?

Ответа не было. Она осторожно обошла его так, чтобы заглянуть в лицо. Его длинные ресницы были как черные полумесяцы, лежащие на бледных щеках. Его брови, лоб и щеки казались странно расслабленными; его губы, длинные, тонкие, так часто складывающиеся в суровую улыбку, были слегка искривлены…

Она разочарованно вздохнула, с шипением выпустив воздух. Пьян! Черт бы его побрал! А она-то собралась с духом, ушла из дома поздно ночью, простояла столько времени на холоде и умудрилась произнести свою отрепетированную речь без единой запинки — а он был пьян?!

Терпение ее уже готово было лопнуть, но тут она вспомнила, что он согласился. Да, согласился. Может, он и нетрезв, но не до такой же степени, чтобы ничего не соображать, — ведь пока он не рухнул, она ничего не заметила, даже предположить не могла ни по его поведению, ни по его словам. Ведь пьяные говорят невнятно, да? Но она знала его голос, его дикцию — речь у него была точно такой же, как и всегда.

Да, то, что он молчал и позволил ей высказаться, не прерывая ее, это, разумеется, необычно, но это было ей на руку. Если бы он, как всегда, подшучивал над ней, придирался к ее доводам, ей ни за что не удалось бы выложить все.

И он согласился. Она слышала это, и, что важнее всего, она уверена, что он сам себя тоже слышал. Пусть сейчас он ничего не сознает, но когда придет в себя — вспомнит. А это единственное, что имеет значение.

Эйфория — ощущение победы — охватила ее. Она это сделала! Глядя на него, она с трудом в это верила — но она здесь, и он тоже, ей это не мерещится.

Она пришла к нему в дом и сделала предложение, и он его принял!

От радости у нее закружилась голова. Рядом, у стены, стоял стул. Она опустилась на него, откинулась назад и принялась рассматривать лежащего Люка.

Вид у него, распростертого на плитках пола, был на редкость безмятежный. Она решила, что это даже хорошо — то, что он пьян, это неожиданная удача, потому что твердо знала, что напиваться до положения риз не в его правилах. Пьянство — это совсем не похоже на Люка; он всегда держит себя в руках. Для этого нужен какой-то действительно редкий повод — большая удача кого-то из друзей или что-то вообще необычное, чтобы он оказался в таком состоянии.

Его длинные руки и ноги замысловато сложились; его лицо казалось спокойным, но вот тело… Она выпрямилась. Если она собирается выйти за него замуж, тогда ей, по-видимому, следует позаботиться, чтобы он не очнулся со свернутой шеей или искривленным позвоночником. Она задумчиво оглядела его. Не могло быть и речи о том, чтобы сдвинуть его с места или оттащить в сторону. В нем было больше шести футов росту, он был широкоплеч и хотя поджар и гибок, но костяк имел типичный для человека его происхождения — тяжелый. Она вспом нила, с каким грохотом он рухнул на пол, и поняла, что ни за что не сумеет с ним справиться.

Вздохнув, она встала, сняла плащ и прошла в гостиную. Звонок был рядом с каминной полкой; она потянула ленту и подошла к двери. Неплотно прикрыв ее, она стояла в темной гостиной и ждала.

Маятник часов отсчитывал минуты. Она уже собиралась вернуться к камину и снова дернуть за ленту звонка, как вдруг услышала скрип двери. В коридоре, ведущем на кухню, мелькнул свет, он становился все ярче и ярче. Потом тот, кто нес его, остановился, ахнул и с приглушенным возгласом бросился вперед.

Амелия видела, как Коттслоу, дворецкий Люка, склонился над своим господином и пощупал у него на шее пульс. Потом он с облегчением выпрямился и внимательно оглядел хозяина. Она надеялась, что он решит, будто Люк находился в гостиной, звонком позвал на помощь, но, не дождавшись ее, выбрался в холл и там упал. Она ждала, что Коттслоу вызовет лакея. Но старик покачал головой, взял трость Люка и положил ее на стол рядом со своей свечой.

Потом дворецкий нагнулся и попытался поднять Люка с пола.

И вдруг Амелия поняла, что по какой-то причине Коттслоу, старый добрый Коттслоу, который души не чаял в Люке и во всем семействе, не желает звать на помощь, не желает, чтобы кто-то узнал, что его хозяин напился. Но это было нелепо — Коттслоу перевалило за шестой десяток, он был маленького роста и фигурой сильно смахивал на шар. Ему удалось приподнять Люка, но удержать тяжелое, непослушное тело он никак не смог бы, особенно поднимаясь вверх по лестнице.

Тяжело вздохнув, Амелия открыла дверь.

— Коттслоу!

Он повернулся, с шипением вьщохнув воздух, глаза у него широко раскрылись. Проскользнув в холл, она жестом велела ему молчать.

— У нас была встреча наедине — мы беседовали, и вдруг он упал.

Даже в полумраке она увидела, как старик покраснел.

— Боюсь, мисс, он малость выпивши.

— По правде говоря, он совершенно пьян. Как вы думаете, вдвоем мы сумеем затащить его наверх? Его комната на втором этаже, да?

Коттслоу был в затруднении — все это ужасно неприлично, — но помощь ему и правда требовалась. А позаботиться о Люке — это его первейшая обязанность. Он кивнул.

— Прямо там, наверху, у самой лестницы. Если только нам удастся дотащить его туда…

Амелия взялась за обмякшую руку Люка и закинула ее на шею. Они с Коттслоу долго топтались на месте, прежде чем им удалось поставить Люка на ноги. Поддерживая его с двух сторон, как мешок с мукой, они повернули к лестнице. К счастью, Люк еще что-то сознавал; когда они добрались до первой ступеньки, он поднял ногу и, поддерживаемый ими, начал подъем наверх, все время оседая и клонясь набок. Амелия старалась не думать о том, что случится, если он снова упадет и покатится вниз. Прижимаясь к нему, поддерживая его, она чувствовала, как крепок и мускулист он под своей элегантной одеждой.

Предугадывать, куда заплетающиеся ноги понесут его в следующий миг, и удерживать всю эту тяжесть от падения — это был такой труд, что и она, и Коттслоу совершенно выдохлись, пока добрались до второго этажа. Предмет их попечения пребывал в беспамятстве, губы у него были блаженно изогнуты, лоб под черными как ночь волосами безмятежен. Глаза он так и не открыл. Амелия была уверена; если они с Коттслоу отпустят его, он опять рухнет на пол.

Поддерживая с двух сторон, Амелия и Коттслоу повели Люка в комнату.

— Сюда. — И Коттслоу потянул его к огромной кровати под балдахином на четырех столбах. Амелия сзади подталкивала его. Они подтащили его к кровати, потом им пришлось его повернуть. В конце концов он встал к кровати спиной.

Оба разом его отпустили. Он стоял, покачиваясь. Амелия положила ладонь ему на грудь и толкнула. Он упал, как подрубленное дерево, на шелковое стеганое покрывало. Покрывало было старое, но очень уютное. Словно подтверждая это, Люк вздохнул и повернулся, зарывшись лицом в его мягкую ночную синеву.

Еще один вздох — и напряжение исчезло из его тела. Он лежал, обмякнув, изогнув в улыбке губы, словно предаваясь приятным воспоминаниям.