Короче: выяснилось, что Ангель была не такой, какой казалась. Ее чистота была выдумана мною. Твои сальные шпильки с того берега Атлантического океана были ближе к цели, чем следовало бы. Видимо, добрая часть молодых мадридцев испробовала на ней свою потенцию с заметным успехом, не говоря уж минимум об одном члене Королевской шекспировской труппы.

Как, как человек способен так заблуждаться? Никогда раньше я не считал себя наивным или таким уж добродетельным. И все же, к большому моему прискорбию, я осознал, что где-то в глубине души меня томило стремление лелеять и пестовать идеальную женскую красоту, беречь, как хрупкую фарфоровую чашечку. И вот за эту нелепость я теперь расплачиваюсь болью жестокого и унизительного разочарования. Твой приятель Том Бренд назвал меня «Мальволио в респектабельном костюме», и боюсь, он не ошибся.

Не осмеливаюсь даже подумать, чему я подвергал мою бедную Рут. И как я вынудил ее уехать – и я не знаю куда. Она была само терпение. Такой стоицизм! Она могла отомстить, взяв любое число любовников, – и не сделала этого. Наоборот, она посвятила свои одинокие часы благотворительности, заслужив хвалы и общую любовь. Мне следовало бы лелеять ее добродетель, а не раскрашенной подделки, которую предпочел. Меня гнетет, уничтожает мысль о том, на что я обрекал женщину, которую люблю и которой больше не заслуживаю. У Рут горячая кровь, она полна страсти, а я – холодная рептилия и мне следует спать под колодой, и никак не в супружеской постели. Верь я, что есть хоть малейший шанс склеить то, что я разбил вдребезги, как бы я за него уцепился! Но что, что я могу предложить ей? Я пустая оболочка, все, что было внутри, съедено. И это не подарок кому бы то ни было, и уж никак не жене. Мне следует тихонько ускользнуть через заднюю дверь.

Через несколько недель я оставлю этот пост. Мой преемник уже здесь. Куда меня пошлют теперь, еще не решено. Если на Галапагосских островах есть консульство, возможно, я попрошусь туда: насколько мне известно, рептилии там в почете. Рут, полагаю, вернется в Лондон.

В любом случае мне следует пройти у тебя курс переквалификации назад в холостяки. Мне положен отпуск, и, может быть, я нагряну к тебе в Вашингтон.

Всегда

Твой,

Пирс.

Авенида де Сервантес 93 Мадрид 10 июля

Милая Джейнис!

Мне надо решить, что такое для меня чувство юмора – прибежище или спасение. Осталось три дня из моих Ста Дней, и внезапно я победила… и проиграла. Со сдобной булочкой я покончила, однако, когда я оборачиваюсь, чтобы отпраздновать победу, то обнаруживаю, что Пирс обратился в бегство в противоположном направлении. И я стою на поле брани в полном одиночестве. Так плакать мне или смеяться?

Быстрый флэшбек. Я прячусь у Эстеллы, а Пирс рычит, требуя моей крови, за то, что я мазнула дегтем по его непорочной Ангель: это гнуснейшая интрига… как я могла пасть так низко?.. Не смей переступать моего порога!

Затем вчера днем мне звонит Том. Пирс, объясняет он, уже поставил его к стенке, но пули поразили инициатора казни. «Что ты такое плетешь, черт дери?» – говорю я. Выясняется, что Том, газетная ищейка, выдрал исповедь Блаженной в Женах Ангель посредством Королевской шекспировской труппы, а именно: нежная девочка трахалась с половиной мужчин в Мадриде с момента своего приезда, но НЕ с моим мужем. НЕ С МОИМ МУЖЕМ! Верить ли? Думаю, что да, поскольку сведения поступили из, гм-гм, первоисточника.

Так чем же Пирс, черт побери, занимался все эти жуткие месяцы? Том ответил: «Просвещал девочку в тонкостях живописи. Живописи! Мне пришлось переспросить. Он повторил: «Живописи». Поверить было непросто. С каких это пор мой муж, получивший классическое образование, начал обращать взгляд на произведения искусства, созданные после Ветхого Завета? Особенно когда альтернативой была самая хорошенькая и самая доступная секс-бомбочка в Испании? Вот о чем я себя спросила.

«В таком случае, – говорю я Тому, – Пирс совсем осахибился».

Он соглашается и выражает удивление, как это я сотворила такое киплинговское словечко.

Выясняется, что Том, обвиненный в затевании гнусной интриги в сообществе со мной, просто выложил ему все доказательства, и бедняга совсем пал духом и сумел выговорить только «дурак, какой же дурак!», с чем Том выразил свое полное согласие.

Кладя трубку, я уже знала, что надо немедленно мчаться в Мадрид, что бы меня там ни ожидало. Эстелла, которая нянчила меня всю эту жуткую неделю, подарила мне поцелуй. Луис сказал «удачи вам!» и преподнес мне букет полевых цветов. Кроме того, Эстелла подсунула мне в чемодан бутылку шампанского, которую я обнаружила только по приезде.

Я оглядела пустую квартиру в полной растерянности. Значит, я добилась. Я спровадила сдобную булочку из нашей жизни. Знаешь, мне припомнилось что-то о тишине смертельного утомления, которая воцаряется после сражения. Где-то я про это читала. Такой вот была тишина в квартире. Я взглянула на июльскую календарную девицу, некоторое время созерцала, как она оргастически раскинулась на пляже, а потом пририсовала ей военные усы плюс кое-какие интересные придатки в другом месте. А потом показала ей два раздвинутых пальца. Знак моей победы.

Но остался ли мой брак моим? Я вдруг сообразила, что ни разу не подумала, какими могут быть последствия, если я стану победительницей.

Я ждала возвращения Пирса из посольства в этот вечер, понятия не имея, чего ожидать. Трусливого заискивания? Радости? Угрюмости? Бешенства? А когда он пришел, то настолько бесшумно, что я не сразу это заметила. Просто проскользнул внутрь. Мы молча смотрели друг на друга. Я пишу «смотрели», но он, казалось, глядел сквозь меня, как будто меня там не было. Так страшно! Будто я была замужем за привидением. Будто он умер и прислал свою тень сообщить мне об этом. Он покачивал и покачивал головой, все также глядя сквозь меня. Я попыталась взять его за руку. Но он оледенел и попятился. Мне хотелось заплакать, но я не могла, а он продолжал покачивать головой. Словно его окружала невидимая преграда, за которую мне не было доступа.

Я испробовала мягкие убеждения. Я испробовала логику. Я испробовала алкоголь. Ответом были только взгляд погибшего в кораблекрушении и бормотание: «Я не гожусь для человеческого общения». Тогда я испробовала ярость: «Ну да, хреновый ты сучий сын! Из-за тебя моя жизнь была адом уж не знаю сколько месяцев, а теперь ты меня кормишь этой фигней жалости к себе, когда думать ты должен обо мне!» Но от этого стало только хуже. «Я и думаю о тебе: вот почему я должен уехать, дать тебе шанс наладить свою жизнь; ты найдешь кого-нибудь достойнее», – и прочее такое же дерьмо.

Я никогда по-настоящему не понимала мазохизм, поскольку у меня такие склонности отсутствуют. Но слушая, как Пирс пускает слюни, я поняла, что в сущности это форма высокомерия: «Погляди, как я заставляю тебя платить за мои страдания».

А ну тебя в, Пирс, подумала я. Платить за твои страдания я не собираюсь, как и за свои собственные. И я запустила в него настольной лампой. Она пролетела мимо и разбила окно. С улицы внизу донеслась жуткая тишина. В окне напротив возникла дама с трико. И я разразилась слезами.

Пирс даже тогда не пытался меня утешить. По-моему, его аккумулятор полностью сел – в нем не осталось и искры жизни. Затем, появившись, как привидение, он исчез, как привидение, – неприкаянный дух, отправившийся прогуляться. Я думала, что он, возможно, не вернется никогда. Но он вернулся и направился прямо в спальню, даже «спокойной ночи» не сказал.

Тогда я села и написала это письмо тебе. А теперь и я выйду прогуляться. Но поскольку я не дух, то сверну в ближайший бар. Над полуночным коньяком я напомню себе, что в этом мире существуют люди, ведущие более или менее нормальный образ жизни. Ты знаешь, долгое время я считала, что мы с Пирсом относимся к ним. Но сиюминутная боль заставляет пересмотреть прошлое и спросить себя: «Было ли оно действительно таким счастливым или мы притворялись, зная, что еще молоды?» Сорокалетие заставляет мужчину отказаться от грез, что он все еще Адонис, и, быть может, Пирс грезил дольше, чем мне казалось. Наши самые нелепые потуги тщеславия обладают жуткой силой, и не исключаю, что мои собственные могут пробудиться и взять меня за глотку, когда мне тоже стукнет сорок.

Но что мне делать пока? Я шучу, как всегда, но маска клоуна идет трещинами, грим смазывается. Пожалуй, мне ясно одно: если завтра ничего не изменится, мне необходимо будет что-то сделать. Разорвать сценарий, опустить занавес – ну что угодно! Я не могу дольше сносить это безумие и должна обрести здравость ума.

Так что, Джейнис, я закажу свой полуночный коньяк и буду взирать на звезды, гадая, что останется утром от той жизни.

Если бы я знала, какому могучему Богу помолиться!

Со всей любовью,

Рут.

Другой бар Мадрид 11 июля

Джейнис, радость моя!

Я подумал, что мое заключительное письмо перед моим возвращением домой должно быть достопамятным.

Вероятно, испанская желтая пресса до Лондона W4 не добирается, а посему – меню нынешнего утра, только первая страница, которой хватит с избытком. Лицо ты, во всяком случае, узнаешь; остальное знакомо лишь моему воображению всем твоим подозрениям вопреки.

Полагаю, впервые супруга поверенного в делах Ее Британского Величества предстала перед глазами мира абсолютно нагой, хотя, возможно, что некоторые из древних колонистов, которые «отуземливались», могли в определенных ритуалах сбрасывать одежду. Бесспорно одно: когда я указал в моей статье, что Рут – законодательница мод в Мадриде, в виду я имел не совсем это.

Как такое произошло, ни малейшего понятия не имею, как и о том, какой будет реакция нашего временного главы миссии. Что до Рут, это может оказаться «завершением миссии», как мне кажется, а тогда уход со сцены получится наиэффектнейший. Он даже может обеспечить Пирсу желанный пост на Маркизовых островах, что будет куда больше, чем он заслуживает, и ему не потребуются суммы на туалеты его супруги.