Николь Баарт - Снежный ангел

— Хорошо.

— И вот еще что, Рэйчел…

Смотреть на него мне не хотелось, но ему непременно нужно было видеть мои глаза. Иначе он не стал бы продолжать.

— Что? — Я подняла на отца опухшие от слез глаза.

— Ты, конечно, не поверишь, но мать любила тебя.

Он был прав: я не поверила. А вот он, судя по всему, верил. Как такое могло быть? Мы смотрели на одну женщину, а видели двух разных.

Запирая за собой дверь, я впервые задумалась о том, что у каждого своя правда. Мать измывалась надо мной. Это правда. Мать любила меня. И это правда? Я, наверное, никогда не узнаю. Как не знаю, прощу ли я когда-нибудь папу за слепоту, за нежелание признать, что все свое детство я прожила в аду, который мать устроила и мне, и себе. В тот вечер между мной и папой пролегла трещина, которая с годами разводила нас все дальше. И в конце концов вытеснила его из моей жизни.

А может, это я выскользнула из его жизни.

Митч

24 декабря, три часа дня

Голова болит. Все ноет, ноет. Тупая боль зарождается в затылке, взбирается выше, разрастается и пульсирует в висках.

— Не хочу больше, — бормочет Митч.

Сидящий напротив него человек занес руку над разлинованным листом бумаги. Лист заполнен словами, выписанными старательно, с нажимом и наклоном. Умирающее искусство — каллиграфия. Теперь детей не учат чистописанию. Во всяком случае, Митч так думает. А у человека с четко вылепленным подбородком и изящными руками почерк красивый. Он, похоже, ждет от Митча каких-то слов, чтобы продолжить свою писанину. Кончик вечного пера замер над бумагой.

Ишь, уставился и ждет… Ну, чего ему надо?

— Ты рассказывал, как познакомился с Бев. Про обед… — Человек тянется к исписанному листу бумаги, лежащему в стороне, пробегает взглядом по строчкам. — Вот: «Она была самой красивой женщиной из всех, что я видел. Но она окружила себя стеной. У нее была репутация жесткой, даже жестокой женщины, но я знал: она что-то скрывает. Один раз взглянул и сразу понял, что она напугана. Я ее понимал. И любил. Что мне еще оставалось?»

Митч молча смотрит на мужчину.

— А ты поэт. — Незнакомец разглаживает страницу. — Прямо человек эпохи Возрождения.

— Понятия не имею, о чем это вы.

Митч смущен, рассержен. Глубоко в душе, в темном хаосе неразрешенных проблем закипает гнев. Как, спрашивается, на такое реагировать? Непонятно. И с какой стати этот человек взирает на него со смесью грусти и жалости?

— Ладно, ничего. — Незнакомец берет тоненькую стопку бумаги, постукав по столу, выравнивает края. Затем складывает пополам и засовывает в конверт. Запечатывает. Подписывает.

— Что это? — ворчливо спрашивает Митч.

— Письмо.

— Кому?

— Тому, кто, надеюсь, оценит его по достоинству.

«Как бы не так. Люди никогда не ценят того, что имеют. Спохватятся потом, да поздно уже», — думает Митч. Он выбирается из-за стола. Хочется убраться куда-нибудь подальше от этого человека. Какие-то общие воспоминания связывают их. Что-то недосказанное. Митч пытается ухватить его, разгадать, но оно утекает, словно вода меж пальцев. Выматывает. Пропади он пропадом, этот господин, со своей каллиграфией.

— Я пойду в комнату, — объявляет Митч. — Надо побыть одному.

Он делает пару шагов и замирает. А куда идти? Где его комната? Место смутно знакомо. Вроде он здесь уже бывал. И где-то тут у него точно есть комната. Там можно спрятаться. Только бы вспомнить, в какую сторону идти…

— Моя комната дальше по коридору, — говорит незнакомец, оказываясь рядом с Митчем. — Пойдем вместе.

Митч не в силах сдержать дрожь, которая охватывает его от этого соседства. Ведь знает он этого человека! Или должен знать? Тошнотворное ощущение — понимать, что забыл нечто такое, что должно быть у тебя в крови. Чувствовать, что твой собственный разум подвел, предал тебя.

— Я Купер, — тихо подсказывает мужчина. — Давай я провожу тебя до комнаты.

Послать бы его куда подальше… Митч, стиснув зубы, пропускает Купера вперед. Ладно уж, пускай ведет.

И тот ведет. Деликатно, не оглядываясь. Гордость его щадит… Как это унизительно — ведут, точно щенка на веревочке.

Комната Митча обнаруживается в длинном коридоре, где еще дюжина таких же дверей. Купер на ходу легко касается пальцем дверного косяка, кивает, не оборачиваясь, и, пройдя в конец коридора, скрывается за одной из дверей. Митч провожает его взглядом. Оставшись в одиночестве, медлит на пороге, с опаской заглядывает в комнату — что, если и она покажется ему такой же чужой, как все остальное?

Так и есть. Тесная, скудно обставленная каморка. Узкая кровать, гладко заправленная больничным одеялом, потрепанное кресло-качалка да стол у широкого окна. Больше ничего. Ванная сразу за дверью, хлоркой пахнет и хозяйственным мылом. Комната может быть чьей угодно. Митч не узнает ее, но чувствует: его это комната. К чахлому цветку на столе прислонено фото девочки. Он улыбается. Она. Значит, ему сюда.

Шаркая башмаками, Митч входит и плотно прикрывает за собой дверь. А замок где? Нету. Столом, что ли, дверь подпереть, чтоб не мешали… Ладно. Да одному ему и не сдвинуть стол. Только зря распсихуешься из-за какой-то деревяшки.

Зябко. А это что? Халат. На двери ванной висит. Весь вытертый, грязно-белый какой-то. Ничего, сойдет. Митч сует руки в рукава, подходит к столу, подносит к глазам фотографию. Истрепалась, уголки загнулись. А ее лицо такое же свежее, милое. Одной рукой Митч прижимает к груди фотографию, а другой извлекает из кармана вязаной кофты снежинку. Он почему-то знает, что сверкающее украшение лежит у него в кармане и что его место возле карточки рыжеволосой девочки. Вот так. Вместе им лучше.

Разрозненные клочки воспоминаний, не пробуждающие в душе ни малейшего отклика, и глубокая тоска — такое способно поглотить его целиком.

Митч растягивается на кровати — в одной руке фото, в другой снежинка — и долго лежит, уставившись в потолок. В душе холодно и пусто, грудь давит. Сожаление? Безымянное, но неподдельное и острое. Его не сбросишь со счетов, не отмахнешься.

В комнату тихо проскальзывает сиделка. Митч лежит не шелохнувшись, но не спит, и санитарка, почувствовав это, вполголоса заговаривает с ним. Митч не слушает. Тогда она подходит вплотную к кровати.

— Ваше лекарство, мистер Кларк? — вроде бы спрашивает она, но при этом держит в руках бумажный стаканчик и ждет, чтобы Митч сел и принял лекарство.

— Что это?

— Лекарство, которое вы принимаете каждый вечер.

— Я спрашиваю: что это? — Митч хочет знать точно.

— Успокоительное. Чтобы легче заснуть.

Прекрасно. Предложи она обезболивающее, он бы и его принял. Только вряд ли анальгетик снимет эту боль. Митч садится в кровати и, положив фотографию на колени, берет бумажный стаканчик. В нем одна белая таблетка. Митч кладет ее на язык. Горькая. Сиделка протягивает стакан теплой воды, запить.

— Вот и славно. — Она с улыбкой кивает Митчу, как маленькому. — Не хотите вздремнуть перед ужином? Положить это на стол?

Санитарка трогает фотографию, но Митч выхватывает карточку у нее из-под рук:

— Нет!

Наглая девчонка — тянет руки куда не просят. Но Митч устал, не до скандалов. Он откидывается на спину. И даже не возражает, когда наглая девчонка укрывает его одеялом.

Тихие шаги, щелчок закрывшейся двери. Остается лишь стук его собственного сердца. Он один. Совсем один. Все его бросили. В жизни Митчу не было так одиноко. Но кого же ему не хватает? Кого? Ее. Митч прижимает снимок к груди. Вот если бы она вошла в эту дверь — хвостик качается, легкая улыбка…

Нет, никогда это не сбудется. Она не придет. В тусклых сумерках стерильной комнаты беззвучно плачет Митч.

Рэйчел

22 октября

Сайрус пропадал десять дней. Десять восхитительных, безмятежных дней я даже не вспоминала о нем. Мы с Лили распахнули все окна навстречу свежему осеннему воздуху и жили беззаботными птицами. Пончики на завтрак, пицца на ужин. Ни тарелок, ни приборов. Я даже как-то застукала Лили, когда та пила апельсиновый сок прямо из пакета. Я протянула руку к пакету, Лили виновато захлопала ресницами, а я поднесла пакет к губам и с наслаждением сделала несколько больших глотков. Лили покатилась со смеху.

У Макса мы теперь работали не так напряженно — заказ был наполовину выполнен, а ноябрь еще и не начинался. Без дела не сидели, но особо не напрягались — болтали, смеялись. А однажды Макс, к нашему удивлению, притащил из задней комнаты новый отрез ткани. Мы привыкли к дорогим, темным материям, которые под рукой Макса превращались в шикарные костюмы. Платьевые же ткани Елены, до сих пор свисающие мягкими складками с кронштейнов по всему ателье, служили лишь напоминанием о женщине, которой нам так недоставало. Этот отрез был совсем другим.

Ткань выглядела старинной, хотя явно была новой. И пленила меня с первого взгляда — тончайший узор из переплетающихся кремовых и мятного цвета полосок. Сочетание, словно специально созданное для Лили.

— Что это? — спросила Лили, когда Макс вручил ей отрез.

— Пока ничего, но станет платьем.

— Для меня? — Голос Лили дрогнул.

— Для тебя. Я подумал, вам с мамой приятно будет сшить его вместе.

— Летняя ткань, — заметила я, пощупав краешек отреза. Ткань была гладкой, прохладной, воздушной.

— Значит, это будет платье для теплых деньков, — пожал плечами Макс. — И не торопитесь. Времени у нас полно.

В этом я как раз сомневалась. Украденные дни были всего лишь передышкой, отпуском от душной жизни. Они свалились на меня чудесным подарком и наполнили ожиданием чего-то неведомого. Но опыт подсказывал: этот антракт дорого мне обойдется. И расплата не за горами.