— Почему мне нельзя к дедушке? — гнула свое Лили. — Ты сама спросила. А я и говорю: поедем к дедушке, тогда мне будет хорошо. Хочу к дедушке!

— Я не дедушку имела в виду, когда спрашивала, а твоего папу.

— А папа тут при чем? — удивилась Лили.

— При всем! — Я раздраженно всплеснула руками. — Я из сил выбиваюсь, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе жилось лучше, чем мне в твои годы. Но я же не волшебница, я не могу быть тебе папой.

— И дедушкой не можешь быть!

Я зажмурилась, застонала:

— Отлично! Твоя правда. И дедушкой не могу быть.

Лили надолго замолкла, потом повозилась на кровати и затихла. Я открыла глаза. Лили лежала на спине, уставившись в потолок.

— Наверное, тебе надо перестать выбиваться из сил, — проговорила она. — И не стараться быть всеми сразу.

— А по-моему, идеально налаженная жизнь — это счастливая жизнь.

— Идеальной жизни не бывает, — глубокомысленно изрекла Лили.

— Я и не знала. — Откинувшись на свою подушку, я повернулась лицом к дочери: — Я тебя подвела, да? И в один прекрасный день все это всплывет на консультации у психолога?

Лили фыркнула:

— Уж будь уверена! Только ничего ты меня не подвела. Просто мне нужно то же, что и всегда: правда. Я пойму, мам.

— Ты ее получила. Воз и маленькую тележку правды. Пакость, верно?

— Да, иногда.

— И ты хочешь еще?

— Хочу. — Лили положила руки под щеку, не сводя с меня глаз. — Я не боюсь. И потом, меня Бог бережет. Можешь не волноваться.

Я вскинула бровь. Однако мудрая у меня дочь. Удивительный ребенок.

— Откуда ты знаешь, что Бог тебя бережет?

— В псалмах так написано.

— С каких это пор ты читаешь псалмы?

Прайсы всегда были примерными прихожанами, но чтобы цитировать Святое Писание? Такого за нами не водилось.

— Сара читает нам молитвы перед репетицией живых картин. Вчера про это рассказывала. Это такой обет. Сара говорит, Бог мой заступник и спаситель.

— А мне казалось — я твой заступник.

Лили молчала.

— Ладно. — Я убрала прядь волос у нее со лба. — Я все поняла. Ты растешь. Ты сильная, и мудрая, и удивительная. И ты достаточно взрослая, чтобы знать, почему тебе нельзя к дедушке.

— Я взрослая?

— Да. Я думала, ты еще маленькая. Но похоже, ошибалась. И не только в этом.

* * *

Смерть матери оказалась ударом. И не только из-за своей внезапности. Во мне боролись самые разные чувства — горе, шок и еще кое-что, в чем не очень-то хотелось сознаваться: облегчение. После смерти матери сквозь тучу, всю жизнь висевшую надо мной, забрезжил какой-то свет. И хотя дом без нее опустел, помрачнел даже, но в тихих комнатах поселилось спокойствие. Такой вот побочный эффект.

Стояло лето, самая горячая пора для папы. Мне же заняться было абсолютно нечем, и после похорон Бев я несколько дней безвылазно проторчала у себя в комнате, единственном месте, где раньше чувствовала себя в безопасности и где теперь даже могла запереться. Кто запретит? Матери уже нет.

Не помню точно когда, но до меня вдруг дошло: а ведь сидеть в четырех стенах, да еще по собственной воле, совершенно необязательно. Можно пойти куда хочешь. Делать что хочешь. В четырнадцать лет от подобного открытия голова идет кругом.

Первая вылазка за пределы моей комнаты была недальней, но мир для меня перевернулся. Как-то раз я вошла в нашу допотопную гостиную, окинула взглядом царящий там пыльный беспорядок… Все выглядело ветхим, обтрепанным. Очертания предметов какие-то размытые. Я потерла глаза, поморгала — картина осталась прежней. По ковру, сплошь засыпанному крошками, я прошла к окну, отдернула тяжелые шторы. За окном сиял ослепительно яркий, словно отполированное стекло, день. Я даже зажмурилась.

Бев не любила открывать окна. Пришлось изрядно повозиться с проржавевшей щеколдой, пока она не поддалась со скрипучим вздохом. Я распахнула обе створки, и теплый сквозняк принялся хозяйничать в гостиной. Пробрался в каждую щель, выставляя напоказ все углы, забытые временем и матерью.

Остаток дня я драила гостиную. Налила в большое ведерко из-под мороженого теплой воды с мылом и дочиста отмыла стены. Выбила, вытерла и отволокла в столовую всю мебель, кроме тахты. Устала я до смерти, но была полна решимости. Когда комната опустела, я взялась за пылесос и не меньше часа чистила ковер, отскребла радиаторы и даже лопасти потолочного вентилятора не забыла. Потом принялась затаскивать мебель обратно. Только к вечеру я наконец остановилась и оглядела плоды своих трудов.

Гостиную было не узнать. Пыльное старье исчезло. Тяжелые гардины я сняла, оставив только легкую бамбуковую занавеску. И комната преобразилась. Новая комната в новом доме. В залитом солнцем пространстве не осталось и намека на мать. Как раз то, что нужно.

Отец вернулся еще засветло. Работы на стройплощадке было невпроворот, но после смерти Бев он из-за меня старался приходить пораньше. И мы в неловком молчании ужинали за большим столом в столовой. Каждый вечер кто-нибудь из прихожан нашей церкви приносил нам разную еду. Но будь то лазанья или тушеная курица, для меня все имело один вкус.

Я спокойно переносила довольно тоскливые вечера наедине с папой. Он возвращался усталый, сгорбленный, с набрякшими веками. И через силу поддерживал разговор. Но в тот день, когда я навела чистоту в гостиной, я ждала папу, сгорая от нетерпения. То-то он удивится и обрадуется, когда увидит! И наверняка поймет, что это означает, — что я готова жить дальше.

Вот и папина машина. Я спрыгнула с тахты, разгладила подушку, на которой сидела. Встала в самой середине комнаты, чтобы сразу увидеть папину реакцию, когда он поднимется по лестнице. Открылась и закрылась входная дверь. Звук тяжелых шагов. Я затаила дыхание.

Папа с лестничной площадки заглянул в гостиную и застыл.

— Что ты наделала! — Даже сквозь загар от всегдашней работы на солнце было видно, как побледнели его обветренные щеки.

— Я… я убралась, — пробормотала я. — И переставила все. Посмотри, нигде ни пятнышка.

Он, конечно, и сам все видел. Все было иначе. Абсолютно все.

— Что ты наделала! — повторил он, не слушая меня. — Где мамины журналы? Где наша семейная фотография?

— Все цело. Я только переложила на другое место. И выбросила кое-какое старье.

— Где плошка с песком, которая стояла у мамы на кофейном столике? — Папа бросился к отдраенному до блеска кофейному столику. — Где она?! Этот песок мама набрала в наш медовый месяц. И привезла в пластиковом пакете из самого Орегона!

— Там, на рабочем столе, — прошептала я, махнув рукой в сторону кухни. — Я не знала, куда его девать.

Папа скрылся на кухне и через секунду вернулся, сжимая в руках плошку с песком.

— Поставь на место! — яростно приказал папа. Я еще никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном. И так хлопнул плошкой о столик, что я подумала: сейчас стекло треснет.

— Я просто хотела…

— Стереть все воспоминания о своей матери? — резко перебил он меня. — Оглянись! Как будто ее здесь никогда и не было. А ты знаешь, зачем она развернула тахту именно под таким углом? Чтобы можно было смотреть телевизор лежа. А почему не любила открывать окна? Чтобы никто не лез в нашу жизнь!

Папа пересек комнату и со стуком захлопнул окно.

Я потрясенно молчала. Отец прежде никогда не кричал на меня. И его крик почему-то подействовал на меня совсем не так, как материна ругань. Может, мне до смерти надоело, что на меня орут. А может, чувствовала свою правоту после того, как целую вечность расчищала свой дом и свою душу. Так или иначе, когда папа повысил голос, я ответила тем же.

— Я все руки себе стерла, убираясь! — завопила я. — Это не дом, а свинарник!

Папа опешил, но не отступил, наоборот — поддал газу:

— Убирай, сколько хочешь, но вещи матери трогать не смей! Надо же иметь хоть каплю уважения.

— Уважения? — задохнулась я. — Я? Я должна ее уважать?

— Разумеется! Она твоя мать.

— Плохая мать!

Я уже рыдала. Не от обиды — от злости. Меня трясло. Столько лет терпеть издевательства и оскорбления! Разве это справедливо?

— Что ты себе позволяешь! Как у тебя язык поворачивается?!

— Пап, она ведь мучила меня. Сам знаешь.

Он покачал головой:

— Все матери и дочери ссорятся.

— Но не так, как мы.

— Твоя мать была удивительной женщиной.

— Алкоголичкой она была!

На самом деле я не очень понимала, что означает это слово. На похоронах услышала. Его часто повторяли вполголоса. А еще говорили, мама была «пьяной вдрызг», когда погибла, но папа не разрешил проводить какую-то «токсикологическую экспертизу». Непонятные слова плавали вокруг меня, словно обломки кораблекрушения, но по ним я худо-бедно могла догадаться о самом корабле.

Папа, должно быть, почувствовал мою неуверенность.

— Сама не понимаешь, что болтаешь, — процедил он. — Маме пришлось многое пережить. Она много страдала. И никто не имеет права осуждать ее. Особенно ты.

— Да не осуждаю я ее! — крикнула я. — Но ты должен признать правду.

— Какую правду?

Такой простой вопрос, но до меня вдруг дошло: как бы я ни старалась, папа никогда не изменит своего мнения о маме. Ему почему-то обязательно нужно было выгораживать ее. Он не желал видеть грязи в нашей жизни. Даже приукрашивал прошлое.

Какую правду? До сих пор я считала, что правда только одна: моя мать — злобная, бессердечная женщина. Но папа любил ее, потому что… просто любил, и все.

— Ладно, забудь, — прошептала я, обошла его и убежала бы к себе, но отец схватил меня за руку:

— Изволь все вернуть на свои места. Чтобы было, как раньше.