Мы вновь вышли на центральную парковую аллею. Пахло корицей и апельсинами; где-то поодаль предлагали глинтвейн.


- Хочешь? – предложил я Кате, кажется, совсем продрогшей.


- Хочу! – согласилась она. – Знаешь, сто лет не была в парке… И никогда не пробовала глинтвейн. А он не сильно алкогольный?


- Смотря какой пить, но, думаю, не сильно, - хмыкнул я. – Не опьянеешь. От вина же не пьянела.


Судя по серьезно поджатым губам, Катя была со мной не до конца согласна, но на глинтвейн все-таки согласилась. Когда мы уже отошли, и она сделала несколько глотков обжигающего напитка, с неба посыпал снег.


- Такой горячий, что даже снежинки в нем тают, - усмехнулась Катя, демонстрируя собственный стаканчик, в который действительно пытался нападать снег.


- Ты сама скоро снежинкой станешь, - усмехнулся я, поправляя ее растрепавшиеся, все в снегу волосы. – А потом привезу домой, и растаешь.

- Не растаю, - фыркнула Катя. – От меня не так просто избавиться.


- Кто б хотел от тебя избавляться, - закатил глаза я. – Поедем домой?


Думал, что она будет сопротивляться – прогулка получилась удачная, - но Катя только уверенно кивнула.


- Поехали! – бодро заявила она, явно развеселившись после глинтвейна, и с трудом попала стаканчиком в ближайшую урну. – А ты пить не будешь?


- За рулем же, - отозвался я. – Нельзя пьянеть.


Хотя, если честно, уже от одного ее присутствия опьянел так, что впору было везти в вытрезвитель…


26


Дом встретил еще большими снежными завалами, чем прежде. На улице серьезно похолодало, и мороз внаглую пробирался под пальто и касался ног, явно игнорируя наличие на них сапог. Даже в машине было холодно. Но вопреки этому, я с удовольствием выпрыгнула из авто прямо в свежий сугроб и полной грудью вдохнула свежий воздух. Пахло зимой и свободой.


- Как же здесь хорошо! – воскликнула я, наплевав на то, что меня действительно могут услышать, что тут вокруг, наверное, соседи, и за вон тем забором может кто-то скрываться.


Зашелестели шины – Глеб загонял авто в гараж. Я не спешила подниматься на крыльцо; так и остановилась посреди снежного царства, запрокинула голову назад и улыбалась, чувствуя, как снежинки едва ощутимо опускаются на щеки и ресницы. Конечно, продрогнуть тут было раз плюнуть, но я этого практически не чувствовала. Острое ощущение холода сменилось жаром наполнявшей меня любви.


И плевать на все ограничения.


Умом я понимала, что это во мне говорил выпитый глинтвейн в парке. Может быть, и не следовало, я вообще была достаточно чувствительна к алкоголю, но внутренний жар доставлял огромное удовольствие, и мне нравилось чувствовать себя такой свободной.


- Эй! – позвал меня Глеб, выскальзывая из гаража. – Ну куда ты в сугроб? Наберешь полные сапоги снега.


- Ну и что? – фыркнула я. – Можно подумать, от этого умирают!


В любом другом состоянии я бы сказала, что от этого таки умирают, потому что можно простыть и заработать воспаление легких, но сегодня решила: плевать! Можно хотя бы один вечер побыть по-настоящему плохой девочкой, расслабиться и насладиться жизнью.


- Пойдем в дом?


- Тут так хорошо, - покачала головой я. – Так снежно!.. Я как будто никогда в жизни не видела столько снега. Только у бабушки, в деревне, но это было сто лет назад.


- Ты не похожа на столетнюю, Катя, - хмыкнул Глеб.


- Это я тебя заколдовала, - подмигнула я ему. – На самом деле я – старая ведьма, которая специализируется на приворотах и решила тебя соблазнить. Втерлась в доверие, замаскировавшись под юную Снегурку, а сейчас собираюсь перевести на свой счет несколько миллионов и умчаться в какое-нибудь далекое Лукоморье.


- Умчимся в Лукоморье вместе, - хмыкнул Глеб.


- В каком статусе? Ты не тянешь на Иванушку-дурачка в компанию к бабе Яге. И на Кощея Бессмертного тоже, ни капли.


- Буду твоим котом, - пожал плечами Исаев.


Он, наверное, глинтвейн не пил, потому что смотрел на меня ясными, полными сознания глазами. А мне хотелось хохотать и веселиться.


Решив отдаться сегодня своим желаниям, я наклонилась и набрала полные руки снега. Не стала лепить из него снежок, просто подбросила в воздух, и искристые снежинки осыпали Глеба с ног до головы, оставляя свои белые следы на его темном пальто.


В какое-то мгновение мне показалось это неуместным, но Исаев вдруг задорно рассмеялся и тоже набрал полные руки снега. Перчатки с его рук соскользнули куда-то в сугроб, но Глеб не придал тому ни малейшего значения и даже не попытался добыть их. Вместо этого осыпал нас вихрем снежинок, и теперь мы расхохотались уже вдвоем, запрокидывая голову и позволяя снегу путаться в волосах.


Моя шапка улетела следом за перчатками, и я решила вдохновиться примером Исаева – просто оставила ее там.


Мы закружились в снегу. Здесь можно было чудить и резвиться, как в детстве, не заботясь о том, что кто-то увидит – в отличие от парка, защищал прочный забор. Я забыла и о соседях, и о том, что вообще-то мне двадцать три, а не тринадцать, и нечего внаглую отключать голову. Полы пальто, подхватываемые воздушными потоками, разлетались в сторону и поднимали за собой легкий, пушистый, еще совсем свежий снег.


Наверное, мы сделали уже несколько десятков оборотов, когда у меня наконец-то закружилась голова. Я пошатнулась, пытаясь устоять на ногах, наступила на что-то скользкое и просто провалилась в снег. Глеб упал рядом со мной, и мы затихли на несколько секунд, просто глядя друг другу в глаза.


Пробирал мороз. Я осознала, что лежу в огромном сугробе, а дома, когда все это оттает, с моей одежды будет просто стекать вода, но почему-то нисколечко не прониклась абсурдностью ситуации. Было все так же весело, как и прежде, хотелось расслабиться и получать удовольствие от каждой секунды.


- Я так и не сделала тебе подарок, - прошептала я, рассеянно наблюдая за тем, как изо рта вырывались облачка пара.


- Плевать, - покачал головой Глеб. – Ты – мой лучший подарок. И это самый прекрасный день рождения, который когда-либо был у меня в жизни…


Он протянул руку и осторожно провел большим пальцем по моей щеке, стирая с нее несколько снежинок. Потом, словно наконец-то пришел в чувство, выбрался из сугроба и подал мне руку, помогая встать.


- Давай, а то замерзнешь, еще придется тебе лечить. Вот это точно будет не самый хороший подарок на день рождения.


- Тебе и так придется меня отогревать, - хмыкнула я.


- Отогревать любимую приятно. А вот наблюдать за тем, как она пытается схлопотать себе воспаление легких, не очень.


Сознание зацепилось за это «любимая», и корабль моего здравого смысла окончательно сел на мель, отказываясь плыть дальше и сопровождать меня в дом. Вместе с ним снаружи остались и осторожность, и огромный набор моих подозрений по поводу Глеба. Я чувствовала себя легкой, свободной и совершенно потерявшей голову идиоткой, которая не осознавала ни возможных проблем, ни последствий от них, а просто плыла по течению и шла туда, куда ведут.


Мы ввалились в дом все в снегу. Внутри было тепло, и я подозревала, что с пальто скоро натечет на пол немаленькая такая лужица.


Я попыталась стянуть с себя сапоги, но ухватиться замерзшими пальцами за язычок от молнии никак не удавалось. В итоге – только провела несколько раз ладонями по снегу, налипшему на носках обуви, а избавиться от нее не смогла.


- Иди сюда, помогу, - усмехнувшись, протянул Глеб.


Он уже сбросил свои туфли и пальто, и теперь под вешалкой образовывалась маленькая лужица из воды.


Я тоже стянула свою верхнюю одежду, повесила ее на деревянные плечики и застыла, дожидаясь помощи от Глеба. Растирала пальцы, надеясь, что сумею вовремя их отогреть и справиться хотя бы с одним сапогом.


- Я же говорил, замерзнешь, - усмехнулся Глеб.


Его пальцы уверенно сжали язычок от молнии и потянули вниз. Я вздрогнула от резкого звука; Исаев осторожно освободил одну мою ногу от плена ледяного сапога и взялся за другую.


Обувь он отбросил в сторону, поднялся. Его ладони скользнули по моим ногам, по ткани платья и легли на талию; Глеб рывком притянул меня к себе, прижался лбом к моему лбу и внимательно смотрел в глаза, словно пытался там что-то разглядеть. Я не знала, что именно, но невольно задержала дыхание, чувствуя, что сейчас просто утону. Провалюсь в его взгляде, потеряюсь и больше никогда не смогу найти дорогу обратно.


Исаев провел ладонью по моей щеке. Пальцы у него тоже были холодные, но не настолько, как мои. Я перехватила его руку, не зная даже, зачем это делаю, и застыла.


- У тебя платье тоже мокрое, - шепнул он. – Наверное, снег забился под воротник, когда мы в сугробе валялись.


- А у тебя рубашка, - отозвалась я в ответ, путаясь в ее мелких пуговицах. – Снять надо, а то простудишься.


Я выскользнула из его рук и направилась к ступенькам на второй этаж. Взбежала по ним, чувствуя, как обжигают жаром полы мои замерзшие ноги. Даже не помнила, как дошла до спальни, но слышала, что Глеб последовал за мной.


Голова не соображала совершенно. Я запуталась в собственном платье, пока пыталась его снять. Мокрая ткань оказалась удивительно непослушной; она липла к телу, будто пыталась меня задушить, обернувшись несколько раз вокруг горла. Мне даже пришлось замереть, чтобы не запутаться еще сильнее, и я почувствовала, как горячие, отогревшиеся уже после снега руки Глеба ложатся на талию и прожигают даже сквозь одежду.