Посмотрев на Джона, Сара была поражена печальным выражением его лица, совсем ему не свойственным. Она привыкла видеть его агрессивным, желчным, циничным, взбодренным, шумным, но никак не печальным. Глядя прямо перед собой, Джон сказал:

– Перед выступлением в церкви Христа будет отслужен короткий молебен.

– Чудесно! – отозвалась Сара. Более глупого ответа нельзя было придумать, но другого у нее не нашлось.

– Ты придешь, Сара?

– В церковь?

– Да. – Он все так же глядел перед собой.

– Да… Хорошо, Джон, приду. Пускай Мэй зайдет за мной…

– Мэй не пойдет, мать тоже. У каждой свои причины. Мать не пересечет порога англиканской церкви, даже если от этого будет зависеть спасение ее или чьей-нибудь еще жизни. Что до Мэй, то она не верит ни в Бога, ни в человека. – Он сделал ударение на последнем слове. – Она усматривает нестерпимое лицемерие в посещении церкви перед маршем, поскольку все мы десятилетиями не показываемся в церкви или часовне. По-моему, она отчасти права. Но ведь этот марш не простой, во всяком случае, для меня. Люди движутся из Шотландии, из Камберленда, из Йоркшира и Уэльса, из Дарэма, но наш марш совсем особенный. Рансимен сказал, что правительство ничего не может сделать для Джарроу, что мы должны спасаться сами. Вот мы этим и займемся. Кое-кто не дойдет до цели на своих двоих, да еще в латаных башмаках.

Джон посмотрел на свои ботинки. Сара перевела взгляд туда же. Ботинки действительно недавно побывали в починке, на каждом красовалось по новой заплате, но они, как всегда, сияли. Джон не утратил своей обычной опрятности.

По ее телу пробежала теплая волна. Тело и рассудок вопреки ее воле прощали ему неприятности, которые он ей причинял. Забылись даже мгновения душевных терзаний, когда она, стоя на коленях в церкви, молила Господа о снисхождении. Ее даже посетила мысль, которую она сама немедленно обозвала дурацкой: ей захотелось стать ему матерью. За оболочкой напористого верзилы прятался мальчишка, и ему требовались сочувствие, внимание любящего человека, способного выслушивать его трескотню и убирать при этом волосы с его лба…

«Заботься о чистой совести. Пускай это станет целью твоей жизни, Сара. Чистая совесть!» Слова священника прозвучали у нее в голове, как гром небесный. Боже, но ведь она ничего не сделала, ничего не сказала! Просто, оказываясь с ним наедине, она всегда испытывает нечто вроде сочувствия. Сочувствие, и ничего больше! Он как будто преднамеренно вселял в нее это чувство, словно нуждался в ее защите… Джон нуждается в защите? Еще одна дурацкая мысль. Она заклеймила саму себя презрением. Он нуждается совсем в другом: повалить ее наземь и раздавить своей любовью. О, она отлично знала, чего хочет Джон! Об этом твердило ее тело, в то время как она мечтала стать ему любящей матерью! Значит, она была неискренна со священником? Нет, там, в церкви, у нее не было подобных мыслей. Они появлялись только в обществе Джона. Больше всего ей хотелось сейчас оказаться дома. Зачем она обещала ему прийти в церковь в понедельник, когда там не будет ни его матери, ни Мэй? Лично у нее тоже хватило бы поводов для отказа. Католикам нельзя участвовать в богослужении в чужой церкви, это грех; и тем не менее она согласилась согрешить. Отец Бейли был с ней так добр, а она… Домой, домой!

Они молча шли в ногу, глядя строго вперед. Потом Джон вернулся к теме, оставленной несколько минут назад.

– Каждый из нас относится к этому как к своему личному делу. Все как один стремятся, чтобы все прошло организованно, никому не хочется безобразий. Мы докажем тем, кто стращает нас беспорядками, на что мы способны. Так хорошо организованного марша не было уже многие годы. Север давно не показывал таких чудес организованности, готов поклясться. Петицию вручат парламенту достойные люди, а не безобразная толпа. Против нас меньшинство, за нас большинство. За нами – весь Тайнсайд, с нами будет шагать лорд-мэр Ньюкасла Олдермен Лок. Он не из тех, кто стоит в сторонке и твердит: «Каждый сам за себя». Нет, он заявляет: «Беды Джарроу – наши беды!» Знаешь, Сара… – Он обернулся к ней. – Многие как-то забывают, что сегодня мучаемся мы, но потом беда настигнет и их, если не преградить путь этой заразе.

Она не ответила. Он подождал немного и спросил:

– Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке. Просто надоел этот дождь.

Он опять смолк. Через некоторое время последовал вопрос:

– Ты была на этой неделе у врача?

– Да.

– Что он сказал?

– Чтобы я больше ела. – Она выдавила улыбку. – А я ответила, что не прочь похудеть. Сейчас худоба в моде.

Уже не стараясь глядеть в сторону, он тихо спросил:

– Скажи, Сара, твои тревоги не связаны как-то со мной? – Он поспешно выбросил вперед руку, не дав ей возразить. – Послушай меня! Не надо так артачиться! Я ничего тебе не сделаю, тебе совершено нечего бояться. – Он окинул взглядом окружавшее их открытое пространство, где все было видно, как на ладони. – Просто иногда ты заставляешь меня волноваться. Да, представь себе! Ведь ты ходишь сама не своя с тех самых пор, когда… – Он помотал головой и сквозь зубы процедил: – С того памятного Нового года. Если все дело во мне, то ты можешь успокоиться: ничего подобного больше не случится, ведь я дал слово. Скажи честно, ты из-за меня не находишь себе места?

Ее бросило в пот, струйки сбегали по груди и по подмышкам. Никогда еще ей так не хотелось выложить ему все как на духу! Но не достаточно ли откровенности для одного утра? Ее отчаяние было точь-в-точь как пена в бутылке: стоит вытащить пробку – и потока не остановить. В одном она не сомневалась: если открыть ему правду, то бедам с отчимом будет положен конец. Он проучит его по гроб жизни, а может, и заколотит в его гроб недостающий гвоздь, закончив благое дело, начатое безвестным молодцом…

При этой кровожадной мысли она содрогнулась. Еще одно последствие возможного искреннего признания не вызывало у нее сейчас сомнений: им придется сплотиться, между ними возникнут такие крепкие узы, каким не родиться при физической близости. Она не сумела бы полностью объяснить самой себе, почему ждет от Джона именно такой реакции, и довольствовалась ущербным объяснением: отпугивая ее отчима, он бы неосознанно превратился в борца за правое дело. К тому же он сделал бы ради нее то, чего не смог бы сделать Дэвид.

Она придала своему голосу и тону агрессивности, чтобы иметь щит, защищающий ее уязвимую душу.

– Зачем ты завел этот разговор? И почему ты воображаешь, что имеешь какое-то отношение к моему самочувствию? Это нахальство, Джон!

Ее глаза сверкали, подбородок метил в него, как острие копья, шаги ускорились, словно она захотела от него оторваться.

– Будет, будет, – примирительно проговорил он. – Подумаешь, спросил, что здесь такого? Ты не кипятись. Когда ты злишься, то становишься похожа на Мэй.

Она споткнулась.

– Вовсе я не похожа на Мэй!

– Действительно, не похожа. – В его глазах, обращенных на нее, читалась нежность. – Прости, я не должен был так говорить. Нет, ты, слава Богу, не Мэй.

В молчании они проследовали дальше. Начался район Улиц. Она свернула на улицу Камелий, он тоже. Он не простился с ней, не попросил разрешения заглянуть на минутку, а просто вознамерился проводить ее до дому.

В доме раздавался смех. Она постучала, послышались шаги, возня, и дверь распахнулась. Перед Сарой стояли Пол и Кэтлин, веселые и беззаботные, как и подобает детям.

Кэтлин уже разинула рот, чтобы крикнуть: «Мамочка!» – но, увидев Джона, совершила прыжок с порога ему в объятия, визжа:

– Дядя Джон, дядя Джон!

Можно было подумать, что они не виделись годы.

Джон отнес племянницу в дом. Та обхватила его руками и ногами и не хотела отпускать. Пол признался тетке:

– Мы разбили чашку и блюдце.

– Не мы! – возразила Кэтлин, выглядывая из-за головы Джона и возбужденно размахивая руками. – И не ты. Это я. Я бросила их в него, мама.

– Что ты сделала? Спусти ее, Джон.

Джон поставил девочку на пол. Сара, сурово глядя на дочь, спросила:

– Зачем ты бросила в Пола чашку и блюдце?

Кэтлин отступила к каминной решетке, уселась на нее и ответила:

– Просто так.

– Что за «просто так»? – Сара, хмурясь, обернулась к Полу. – Почему она в тебя бросалась, Пол?

– Полагаю, он это заслужил, – вмешался Джон, слегка подталкивая сына к креслу Дэвида.

Мальчик, глядя на Сару, ответил:

– Мы просто играли. Я ее дразнил.

– Не дразнил, а врал! – Кэтлин была возмущена. – Он сказал, мамочка, что ты любишь его сильнее, чем меня. Вот я и бросила в него чашку и блюдце. А они разбились о решетку. – Она показала пальчиком на медную перекладину. – Ведь он наврал?

– Я просто пошутил, тетя Сара.

Мальчик прятал глаза. Сара тоже избегала смотреть на него, на дочь и на Джона. Не могла же она успокоить дочь, сказав: «Конечно, я люблю тебя больше», – потому что это обидит мальчика, сына Джона. Поэтому она ответила:

– Ох, и отшлепаю я тебя в один прекрасный день, милочка!

Ей не пришлось долго искать выход из щекотливой ситуации. Как всегда при возникновении мелких и крупных преград, она сказала:

– Я приготовлю чай. Такой холод!


В понедельник утром Сара стояла перед мэрией Джарроу. Мэр проводил смотр участников марша – двух сотен бедно одетых, худых, зато чисто выбритых и опрятных мужчин. Потом процессия двинулась к церкви Христа. Сара пошла следом. Когда она входила в церковь, туда не впустили мальчика, шедшего впереди нее.

– Только жены и матери, – объяснили ему.

Сара испугалась, что остановят и ее, но все обошлось. Она села на заднюю скамью. Мэр города и члены городского совета расположились впереди. Епископ Гордон начал службу.

Сара впервые в жизни оказалась в некатолической церкви, и служба показалась ей чужой, потому что она за ней не следила. Ей было нестерпимо грустно. Вместе с тем она знала, что, будь у нее такая возможность, она бы с радостью присоединилась к маршу.