Но именно Маги, единственная и неповторимая Маги, всегда со свежей красной гвоздикой в петлице, торопилась с одного сеанса на другой, всегда в такси, потому что ей вечно не хватало времени; именно она танцевала всю ночь напролет танго или шимми в «Жокее» и «Джунглях»; именно она попала в знаменитый «Негритянский бал», где почувствовала себя совершенно чужой среди тех, кто родился на Мартинике или Гваделупе, так же как Скотт Фитцджеральд и Кокто, тоже отплясывавшие бегуэн, танец, так похожий на румбу.

Маги приглашали в Зимний цирк на матчи по боксу, длившиеся двадцать два раунда. Туда она отправлялась в сопровождении восхищавшихся ею мужчин, способных защитить ее от грубой толпы. Бывала она и на скачках с препятствиями в Отее, радовалась, когда лошадь, на которую она поставила, чисто преодолевала все барьеры. Маги охотно тратила выигрыш на шампанское для своих приятелей и редко проигрывала.

К осени Маги чувствовала себя на Монпарнасе, как в родной деревне, и устроила шумную вечеринку в честь своего восемнадцатилетия. Девушка украсила биде охапками красных гвоздик, уставила единственный стол множеством бутылок с вином и пригласила около сотни гостей. Пришли все, прихватив с собой друзей, и они сидели на лестнице, выпивали и пели песни, пока не приехала полиция.

Случалось, что Маги проводила вечер в одиночестве. Она смотрела в окно, пытаясь привести мысли в порядок. Маги улыбалась, думая, что ребе Тарадаш осудил бы ее, если бы знал, как она зарабатывает на жизнь. Он вряд ли мог себе такое даже представить, но Маги догадывалась, что она все равно осталась бы для него его маленькой мазик. Это слово на иврите означало любимого ребенка, который был умным и шустрым проказником.

Девушка не скучала по дому, она скучала по бабушке Сесиль. Она часто вспоминала, как они проводили вечера накануне субботы, когда покой и радость наполняли их домик, в гостиной горели две свечи на столе, и происходило освящение вина. Никто из Люнелей не отличался особенным благочестием, и в семье не слишком ревностно следовали древним традициям, но эта еженедельная церемония как-то по-особому успокаивала Маги. Каждый год она с нетерпением ждала того момента, когда можно будет каждый день зажигать по одной свече в бабушкином красивом семисвечнике в канун Хануки, пока все свечи не засияют ласковым светом в память о том огне, который горел в храме Иерусалима в течение восьми дней, хотя запасов масла должно было хватить только на один. Но теперь все эти воспоминания относились к той жизни, которую Маги оставила в прошлом.

Пола не уставала напоминать своей подопечной, что у Монпарнаса есть и другая, темная сторона. Здесь пили и принимали наркотики, не выходя из состояния дурмана. Но даже без ее предостережений Маги прошествовала бы без ущерба сквозь нескончаемые вечеринки. Небо, окрашенное яркими огнями ночных клубов и баров, на свет которых слетался весь Париж, не оставило своего кроваво-красного отблеска на Маги. Ее хранили неискушенность и невинность, наследие семнадцати лет, проведенных под опекой бабушки в провинциальном Type.

Очень часто Маги танцевала босиком, и не потому, что ей так было удобнее, а из-за того, что оказывалась выше большинства своих кавалеров. И еще она упорно отказывалась остричь волосы.

Маги не стригла волосы не из упрямства или каприза, а потому, что художникам, которым она позировала, не нравилась модная стрижка. Иногда она даже получала на несколько франков больше благодаря своим роскошным волосам. Живописцы получали наслаждение от всего женского тела, от кончиков пальцев до шапки волос, и никак не могли взять в толк, с какой стати женские волосы следовало стричь совсем коротко и распрямлять непокорные пряди. Но Маги следовала моде в одежде, предписывающей носить свободные платья, едва подчеркивающие линию бедер и скрывающие грудь. Своенравная художница Мари Лорансен протестовала и говорила, что женщина не может быть похожей на спичку, но Шанель, Пату и Молинё полагали, что именно к этому и следует стремиться. Так что, сообразуясь со своими весьма ограниченными средствами, Маги пыталась следовать за модой.

— Тебе совершенно не нужны грации и нимфы, — шутила она с Пикассо, косясь одним глазом на то, во что превращалось ее тело у него на холсте. — Это не ты придумал, дружок, перекроить женскую анатомию. Мы и без тебя отлично справились. Ты видел мое новое платье? Не стоит забывать, что все эти груди, бедра и другие части тела, с которыми ты так вольно обращаешься, принадлежат нам.

Для работы Маги обзавелась яблочно-зеленым шелковым кимоно и во время перерывов в работе прохаживалась в нем по мастерской, зорким оком рассматривая незаконченную картину.

— Так вот как ты меня видишь! У меня дома, конечно, нет такого большого зеркала, чтобы я могла увидеть себя в полный рост, но я уверена, что соски у меня одного цвета. Разве ты не замечаешь, что один у тебя получился цвета малины, а другой похож на перезрелую землянику? А мои глаза? Неужели они в самом деле настолько отличаются друг от друга по форме? Я слышала, что в языке эскимосов двадцать пять слов обозначают снег. Значит, ты принадлежишь к школе эскимосов? Но вполне вероятно, что у тебя особый талант. Кто знает? Я, разумеется, не эксперт.

На художниках, которым она позировала, Маги оттачивала свой сарказм, баловала их своей щедростью и изводила своим нахальством. Полу она любила и не мучила своими капризами. С ней Маги отлично ладила. Пола относилась ко всем победам Маги как к своим собственным. Иногда женщины вместе обедали в кухне «Золотого яблока», и, наблюдая за тем, с каким зверским аппетитом Маги поглощает еду, Пола понимала, что Маги все еще не нашла себе мужчину. Любовной тоской здесь и не пахло. Ничего, одобрительно думала Пола, у девочки еще достаточно времени.


Пока Маги завоевывала Монпарнас, Жюльен Мистраль пытался справиться с финансовым кризисом. В течение трех лет он очень осторожно расходовал деньги, унаследованные после смерти матери, но теперь с ужасом осознал, что они почти закончились. Только о какой экономии могла идти речь, если он так безоглядно расходовал холсты и краски?

Мистраль всегда покупал все необходимое для работы в таком количестве, что ему даже удалось уговорить владельца специализированного магазина на улице Бреа Люсьена Лефевра предоставить ему небольшую скидку. Разумеется, можно было покупать краски и дешевле, но только Лефевр сам смешивал их с маковым маслом, а не с льняным, и поэтому его краски пахли медом и обладали, по мнению Мистраля, особой насыщенностью цвета. Правда, даже с учетом скидки счет в магазине очень вырос. Что ж, ограничивать себя? Нет, невозможно!

Ограничения, экономия, сведение концов с концами, всем этим «радостям» Мистраль предавался в повседневной жизни. Он пил только дешевое красное вино, платил гроши за студию, выгадывал сантимы на еде. А женщины, думал он, собираясь на костюмированный сюрреалистический бал, куда его пригласила молодая богатая американка Кейт Браунинг, женщины обходились ему даром. Их у него было не меньше, чем блох у уличного пса, и ни одна не стоила ему ни франка.

Мистраль потянулся и едва не стукнулся головой о низкий потолок спальни. Он решил не утруждать себя, не бриться и не причесывать густые темно-рыжие кудри, так как единственным элементом его маскарадного костюма являлась старомодная черная широкополая шляпа, приобретенная в магазине подержанных вещей. Не собирался он суетиться из-за этих сюрреалистов, чье определение красоты как «случайной встречи швейной машинки и зонтика на столе в прозекторской» приводило его в ужас.

Мистраль ненавидел все эти «измы», к стану которых он относил и политические партии любого толка, все религиозные группы и всех, кто верил в любую точно сформулированную систему морали. Искусство не имеет ничего общего с моралью, оно выше нравственности, выше любых определений красоты. Почему, интересно, люди суетятся ради того, чтобы поддержать какие-то идеи, вместо того чтобы писать картины?

И все же Мистраль выкроил время, чтобы попасть на этот бал. Кейт Браунинг может вскоре приобрести еще одну картину, и уж тогда, господь свидетель, он найдет применение этим деньгам. Эту молодую женщину никто не назвал бы непривлекательной. Кейт была по-американски хорошенькой, строго воспитанной, несколько аскетичного вида блондинкой. За последние два месяца Мистраль продал ей два небольших полотна, что делало мисс Браунинг еще более привлекательной в его глазах. Вообще-то Мистралю нравились менее суровые лица.

Как бы там ни было, экономить на материалах он не станет. Мистраль торопливо вышел из дома, скатав по дороге счет от Лефевра в шарик и выбросив его в чужой сад.


Было ли в 1926 году маскарадов больше, чем в 1925-м? И будет ли их еще больше в 1927-м? Никто не смог бы с уверенностью ответить на этот вопрос в те бурные времена. Каждую неделю на чьи-нибудь деньги устраивали костюмированный бал. В апреле 1926 года русские артисты уже дали свой «Банальный бал», как и международная организация гомосексуалистов, устроившая «Бал педерастов». Так что, когда сюрреалисты организовали «Бал без причины», чтобы отпраздновать все и ничего в частности, никто не сомневался, что его ни в коем случае нельзя пропустить.

Всего за год до этого сюрреалисты устроили небывалый скандал на банкете в «Клозери де Лила», закончившийся попыткой линчевания, пресеченной своевременным вмешательством полиции. Двое из них, Миро и Макс Эрнст, создали декорации к спектаклям дягилевского «Русского балета», а их же товарищи по движению пытались сорвать представление, гудели в рожки, произносили громкие речи и нападали на зрителей, за что и были выдворены прочь.

Учитывая такую репутацию устроителей, кто из мира искусства, литературы или моды, претендующий на заметное место в этом мире, мог бы остаться дома в этот вечер?


— Сюрреалистический это маскарад или нет, я отправлюсь на него в том, что мне идет. Я всегда так поступаю, — заявила Пола за неделю до бала.