Ему следовало бы спросить «Какое утро? Какую пластинку», а он с ходу ответил:

– Вана Моррисона?

Я кивнула, покачала головой, опять кивнула.

– Я знаю, что ты был счастлив. Я это чувствовала. Я просто знаю.

Боже, как я его любила! Не совсем его… Давайте попробую снова: я любила его образ. Что там он мне говорил о своей матери? Невозможно забыть сказки, которые мы себе рассказываем, даже если их должна была вытеснить правда. Вот почему он какое-то время так меня обожал: потому что я видела в нем прекрасного, измученного, падшего героя. Я видела спасение и искупление. За красивым образом я не видела реального человека. Сплошь обещания и самообман, одно слово – «Новенькая».

Я, сколько могла, ждала, чтобы он что-то сказал. Он смотрел на барную стойку, скреб висок под шапкой – я впитала и запомнила этот жест. Схватив пригоршню салфеток, я промокнула щеки, вытерла сопли. Я поцеловала уголки его губ. На вкус он был само совершенство: соленый и горько-сладкий. Я почувствовала, как он отстраняется, уходит в себя. Я знала, что очень и очень долгое время мне будет хреново. Схватив букет сирени, я попрощалась с Джорджи и соскользнула с табурета.

Сирень начала осыпаться, пока я шла через мост. Телефон у меня дважды загудел, и я его выключила. Город сиял, и я чувствовала себя недосягаемой. Меня охватило ощущение чего-то бесшабашного – такое, наверное, испытывают сорвавшиеся с якоря корабли. Я словно бы вновь оплатила проезд по платной трассе, получила доступ в город, право на участие в неведомой гонке. Да, я снова чувствовала свободу, пусть и лишилась былых надежд. Я могла бы идти всю ночь напролет. Сколько раз меня не пускали куда-то, сколько раз я стремилась быть принятой, сколько раз просила разрешения… Теперь это и мой город.

VI

Что с того, если с булавки, которую она вколола в свою шляпу цвета барвинка, стерлась позолота? В нашем ресторане обедали многие знаменитости: бывшие президенты и мэры, актеры и определившие свое поколение писатели или узнаваемые по прическам финансисты. А еще у нас бывала уйма ничем не выдающихся гостей с особыми потребностями: слепая женщина, которой надо было зачитывать вслух блюда дня, мужчины, приводившие бойфрендов по пятницам и жен по воскресеньям, эксцентричные коллекционеры произведений искусства, которые сидели в баре, заказывали мартини, а после выпивали целую бутылку красного за ланчем. Почему же я так любила миссис Кирби?

Она была такой хрупкой. Она принадлежала к редкому, исчезающему виду существ – хотя бы по тому, как впархивала в зал в диковинных шляпках, в ажурных чулках и на высоченных шпильках. Иногда она смотрела перед собой в пустоту, и я спрашивала себя, стану ли я такой же, обрету ли способность удовлетворенно уходить в себя, вспоминая свои промахи или почти промахи, свою историю.

– Эй, Ник, можно мне взять «Флери»?

– Не доливай ей, Флафф.

– Да брось…

– Она отключится.

Я вздохнула.

– Ну и что, если отключится? Должны же у старости быть какие-то привилегии. Ты вот, например, способен заснуть в любое время, в любом месте.

Подмигнув, он протянул мне бутылку.

– Спасибо, – сказала миссис Кирби, разглаживая завиток у уха. – Этот подлец за стойкой вечно мне недоливает. Он думает, я не знаю, а я знаю.

– Ники хороший. Просто ему надо время от времени об этом напоминать. Вам понравилось «Флери»? Сейчас это самое любимое мое крю.

– Почему?

До сих пор миссис Кибри задавала мне лишь один вопрос из этой категории: почему у меня нет парня. Сегодня щеки у нее румянились наливными яблочками, взгляд был ясный. У нее выдался хороший день, и я подумала, она будет обедать у нас вечно. Взяв ее бокал, я понюхала.

– Божоле – своего рода гибрид. Красное, которое пьется как белое, мы даже его охлаждаем. Возможно, поэтому ему не везет, оно ни в одну категорию не вписывается. Никто не воспринимает сорт «Гамэ» всерьез: вино слишком легкое, слишком простое, нет структуры. Но… – Я покрутила бокал, и это было так… оптимистично. – Мне нравится думать, что оно… нетронутое. Само название «Флери» напоминает о цветах, верно?

– Девушки любят цветы, – рассудительно констатировала она.

– Верно. – Я поставила ее бокал и придвинула его к ней на два дюйма ближе, чтобы он оказался в поле ее зрения. – Но все это ничего не значит. Просто оно чем-то во мне отзывается. У меня ощущение, что меня пригласили им насладиться. Я чувствую розы.

– Да что на тебя нашло, деточка? В чертовом вине нет никаких роз. Вино – это вино, вино развязывает язык, и танцевать после него веселей. Вот и все. По тому, как вы, детишки, разговариваете, можно подумать, все на свете вопрос жизни и смерти.

Я рассмеялась.

– А разве нет?

– Да вы жизни-то еще не видели!

Я подумала, как пойду покупать себе вино, как пробегу взглядом по различным крю божоле на полках, как «Моргон», «Кот де Врульи» и «Флери» поманят обещаниями рассказать свою историю и как, глядя на этикетки, я буду видеть разные цветы. Я подумала про дикую землянику, которую сегодня утром привезли с «Маунтин-Суит-Берри-Фарм», и как повара бережно выставляли лотки на бумажные полотенца так, чтобы они не касались друг друга, точно ягоды могут распасться на молекулы, и как их аромат вызывал эйфорию. Эти ягоды ничуть не походили на клубнику из магазина – скорее уж на мои набухшие соски, когда я кончила только от того, что Джейк их касался. Я думала о том, что никогда больше не буду покупать помидоры не в сезон.

– Могу я сегодня вечером вызвать вам такси, миссис Кирби?

– Такси? Боже ты мой, нет! Я поеду на автобусе, как делала это с тех пор, как научилась ходить.

– Но там темно!

Она от меня отмахнулась. Она была всем довольна, но я заметила, что веки у нее тяжелеют, а голова кренится набок.

– Как же я узнаю, что вы благополучно добрались домой?

Нотки в моем голосе выдали, как мне страшно, что я никогда больше ее не увижу. Что, если она перестанет приходить? Никакая аварийная сирена в ресторане не завоет. Сколько воскресений понадобится, чтобы мы заметили?

– Не волнуйся из-за старой миссис Кирби, Тесс. Доживешь до моих лет, узнаешь, что смерть становится потребностью, совсем как сон.


Я постучала в дверь кабинета Говарда в десять вечера, после того как всю смену следила за его перемещениями. Для меня Говард не играл особой роли в обслуживании гостей, но я подсознательно запомнила его привычки. А сегодня до меня дошло, что в семь вечера он всегда подходит к кофемашине, потом проводит два часа в зале, потом, если не случится ничего из ряда вон выходящего, около девяти поднимается к себе в офис и ресторан покидает около одиннадцати. Два часа в зале – непыльная работенка, по меркам персонала, а потом я вспомнила про дневные смены и как он всегда был на месте еще до нас, и рабочий день с девяти утра до одиннадцати вечера показался ужасающе тяжелым. А вот по нему такого и не скажешь.

– Входите, – откликнулся он.

Говард сидел, откинувшись на спинку кресла, сдвинув на лоб очки для чтения, перед стареньким настольным компьютером высилась кипа документов.

– Тесс! – Он сел прямее. – Какой сюрприз!

– Знаю, мне следовало записаться, извини. Я просто увидела, что ты еще тут…

– Моя дверь всегда открыта.

Я села напротив него. Не знаю точно, чего я хотела, но я понимала, что исчерпала собственные ресурсы. И фаза, в которой я вела столь счастливое существование, подходила к концу. Говард дал мне шанс надеть «полоски», теперь мне нужно было, чтобы он сказал мне, что будет дальше.

– Мне любопытно… какие есть шансы… в компании… – я запнулась. При закрытой двери я чувствовала себя странно уязвимой, а ведь смена еще не закончилась, все наши были тут. – Прости, я не спланировала, что буду говорить. – Я увидела у него на полке бутылку бурбона «Четыре розы». – Можно мне немного?

Он снял очки и, не вставая, потянулся за бутылкой. Его взгляд ни на секунду не отрывался от меня. На столе у него стояли разрозненные образцы барного стекла, кое-какие бокалы успели запылиться. Выбрав бокал для виски, он протер его концом собственного галстука в голубую клетку.

– У меня нет льда, – сказал он, подавая его мне. Себе он не налил.

– И не надо. – Я сделала большой глоток. – Ты сказал, я смогла бы стать полноценной официанткой-сомелье.

Он кивнул.

– Я хочу ею стать. Я правда подхожу для этой работы. Я уже лучше остальных бэков и даже большинства официантов.

– У тебя есть задатки. Вот почему ты первая в очереди. – Не зная, к чему я клоню, Говард увернулся от прямого ответа. Я сама не знала, к чему я клоню. – Тесс, в нашей компании все прозрачно. Ты видела график работы официантов, ты знаешь, как у нас все устроено. В настоящий момент окна нет.

– О’кей. – Я допила налитое. – Может, ты сумел бы найти его для меня? Или мог бы меня повысить.

Подняв брови, он снова открыл «Четыре розы». Налив щедрую порцию мне, он плеснул толику и себе.

– Я рассматриваю тебя как большое вложение. Мне бы хотелось видеть твой рост.

– И мне тоже. Честно, я не хочу уходить, даже если меня до смерти тошнит от этого места. Это мой дом. Но еще я знаю, что по-настоящему им управляешь не ты. Им заправляет Симона. А она никогда не позволит мне подняться до ее уровня.

– Не передавай это владельцу. – Мои слова его не оскорбили, скорее заинтересовали. – У вас с Симоной… Только не говори, что это из-за какого-то парня.

– Нет. То есть да, но нет. Дело во мне. Ну же, Говард, – сказала я, на пробу откидываясь на спинку стула. – Я знаю, что ты не любишь Джейка, а он не любит тебя. Понятия не имею, что там между вами случилось. И я знаю, что вы с Симоной друзья, или что там еще. Но мне стоило бы стать тут официанткой. Здесь же уйма людей вытворяют такое, за что можно уволить на месте. Речь не только о выпивке, наркотиках или кражах. В должностной инструкции говорится, что если больше трех раз опоздаешь на четверть часа, ты уволен. Никто не станет тебя винить. Кое-кто годами опаздывает на полчаса…