Если я могу с полным правом давать в чем-то советы, то, вероятно, по части похмелья. «Эдвил», марихуана и жирные сэндвичи на завтрак из бодеги не помогут, повторяю, не помогут. Не слушайте шеф-поваров – они заставят вас пить говяжий бульон пятидневной давности, или разогретые супы менудо, или хаш, или рассол из-под пикулей, или жрать бургеры из «Уайт-Кастл» в пять утра. Сплошные ошибки.

«Ксанакс», «викодин» или их опиатовые или бензедриновые собратья вроде «гейторейда» или «тамса», если их запить пивом, сработают. «Грязные танцы», «Принцесса-невеста» или сериал «Бестолковые» сработают. Рогалики иногда работают, но только если к ним нет ничего, кроме крем-сыра. Ты думаешь, тебе нужен подкопченый лосось, нет, он тебе не нужен. Ты думаешь, тебе нужен бекон, но нет, он тебе не нужен. Соль только усилит головную боль. Ты думаешь, тебе нужен «риталин», «эддеролл», мет, любые спиды. Нет, они тебе не нужны. Тебе будет хреново по меньшей мере шесть часов, так что главная цель – отключиться.

Тосты сработают. Но перед тем, как идти веселиться, выложи себе хлеб, большую бутылку энергетика, горсть таблеток, которые дают только по рецептам, и записку, кому звонить в чрезвычайной ситуации.

У меня ничего такого не было.


Где-то посреди ночи, пока я смотрела старый диск с «Сексом в большом городе» на моем побитом лэптопе (глаза у меня так заплыли, что почти не открывались), мое похмелье перешло в жар. Меня злило, что экран ходит ходуном, а потом я поняла, что это я трясусь. Мне было так жарко, что я сбросила сначала простыни, потом одежду. Потом меня бил озноб.

Поначалу мои простыни были жесткими, моя кожа – сухой и хрупкой. Я коснулась своего лба, и проступил пот. Подушки намокли. Потом снова поднялся и погнался за мной жар. Я не могла перевести дух. Я обшарила квартиру, но не нашлось ничего, даже ибупрофена.

Я надела зимнее пальто поверх пижамы и спрятала голову под шерстяной шапкой. Спускаясь по лестнице, цепляясь за перила и бормоча себе под нос, я думала про миссис Кирби. Когда я очутилась на улице, там было не так уж холодно. Пот бежал у меня по спине, по бокам, стекал от корней волос. До бодеги было два дома, но шла я туда сгибаясь пополам.

– А, это ты! – воскликнул владелец-пакистанец.

– Привет.

Я цеплялась за косяк. За прошедшие месяцы мы почти подружились.

– Помнишь, как приходила вчера ночью? – Он вышел из-за пуленепробиваемого стекла.

– Нет, сэр, не помню.

– Тебе надо быть поосторожней. Для молодых девушек вроде тебя тут небезопасно.

– Мне плохо, сэр.

– У тебя лицо все красное.

– Да, мне плохо. – Я постаралась подавить приступ головокружения. – Мне нужно лекарство.

– Тебе нужен отдых. Нельзя жить, как ты.

– Я не собираюсь больше так жить. – Он меня не понял. – Я отдохну, обещаю, отдохну, обещаю.

Перед глазами у меня все меркло, коричневело. Испугавшись, я села на стопку «Нью-Йорк таймс». Я услышала, как у меня вырывался звук, похожий на рыдание, но на лице у меня не было слез, только пот на висках, пот за ушами. Он положил руку мне на спину.

– Есть кому позвонить?

– Пожалуйста, мне просто нужно лекарство. У меня жар, и я одна. Мне нужно такое, какое мама бы дала.

Он крикнул кому-то в подсобку, и вышла его жена, которая посмотрела на меня как на уголовницу. Он заговорил с ней на незнакомом языке, а я делала перерывы перед каждым вдохом, убеждая себя, что еще жива. Женщина обошла магазинчик, собирая необходимое: ибупрофен, вода, коробка соленых крекеров, два яблока, консервированный чечевичный суп. Она сняла с полки пузырек жидкого средства от кашля «никуил», посмотрела на меня оценивающе и поставила его назад. Вместо него она принесла капсулы в индивидуальной упаковке.

– Только две, – твердо сказала она.

– Ваши девочки – хорошие девочки. Он так ими гордится, – сказала я ей.

Он много раз показывал мне их фотографии. Старшая заканчивала школу в Квинсе и подала документы в колледж «айви лиги». Я не могла принять жалость его жены, когда та протянула мне пакет с лекарствами и не спросила денег. Я приняла, потому что забыла взять из дома кошелек.

– Простите, – сказала я. – Этому нет оправдания.

Не знаю, сколько времени у меня ушло, чтобы добраться домой. Я думала, может, лучше упасть и дождаться, чтобы приехали полицейские и отвезли меня в больницу. Я подумывала, не закричать ли во весь голос: «Кто-нибудь, пожалуйста, позаботьтесь обо мне!» Я шла, прижимаясь к опущенным стальным жалюзи, я несколько раз садилась на асфальт. Улицы были пустынны. Тут была только я. Поэтому я сказала, вот черт, это только я. Чертыхаясь и рыгая, я вскарабкалась наверх. Я приготовила мятный чай, который мне дали в бодеге. Я обернула лед бумажными полотенцами и приложила ко лбу, а когда упаковка стала теплой, вернула ее в морозилку. Меня трясло, я потела, я плакала, я обхватывала себя руками, я бормотала в полусне.

В таком духе прошло два дня.


«Ты знаешь, кем я была? Ты знаешь, как я жила?»

Этот рефрен крутился у меня в голове, пока я ехала в поезде на дневную смену. Из заляпанных грязью окон на меня смотрело исхудалое лицо, зато меня наполняла искрящаяся ясность. Рефрен был из стихотворения, которое я не могла вспомнить. Уж и не знаю, когда я начала цитировать стихи. Не знаю, когда начала, идя через фермерский рынок, игнорировать цветы.

На 16-й я постояла у витрины ресторана, мне хотелось посмотреть, выглядит ли он иначе. Цветочница дирижировала своим ботаническим оркестром, а за спиной у нее уже снимали со столов стулья. Стайка официантов слетелась к бару, где Паркер готовил эспрессо. Сколько всего я принимала как должное, например, свою радость, что каждый день вхожу в эти двери, что совершаю обход, со всеми здороваясь, – даже в те дни, когда никто не откликался. Цветочница выбрала ветку сирени. Этот запах преследовал меня с тех самых пор, как я вышла из вагона: льнущий, тяжелый, человеческий, а еще нежный, незрелый, как «Совиньон Блан» из холодного климата. Это же полный круг, верно? Научись распознавать цветы и плоды, чтобы говорить о вине. Научись улавливать запах вина, чтобы говорить о цветах. Чему еще я научилась помимо бесконечных отсылок? Что я знала о самом предмете? Разве не наступила весна? Разве деревья не встряхнулись, не аплодируют ей зеленью? Разве не об этом ты мечтала, Тесс, когда села в машину и уехала из дома? Разве ты сделала это не для того, чтобы найти мир, в который стоит влюбиться, и наплевать, любит ли он тебя в ответ?

От сирени пахло преходящестью. Сирень умеет появляться и уходить.


– Мы волновались, – сказала Ари.

– Я приходил и звонил тебе в дверь, – сказал Уилл.

– Я пообещал позвонить в полицию, если ты сегодня не объявишься, – сказал Саша.

Перемены после ремонта оказались незначительными. Под баром у нас появились новые мойки.

Шла дневная смена, и разговаривала я мало. Мои мозги словно бы застряли в изоляции моей прогорклой отвратительной комнаты. Я была непоколебима.

Они пришли не вместе, хотя, наверное, они никогда вместе не приходили. Первой появилась Симона. Я пошла в раздевалку и села на стул в уголке. Плана у меня не было никакого, но, войдя и увидев меня, она не удивилась, и это натолкнуло меня на мысль, что они следуют какому-то сценарию, которого я пока не понимаю.

– Какое облегчение, что с тобой все в порядке, – сказала она.

– Я жива.

Она ошиблась, набирая комбинацию шкафчика. Я видела, что ей пришлось нажимать кнопки дважды.

– Твои сообщения я получила с большим запозданием, – сказала она. Вероятно, впервые в жизни она первой нарушила молчание. – Так поздно ночью я телефон не проверяю.

– Разумеется.

– Я очень волновалась.

– Я так и поняла.

– Я послала тебе СМС в ответ.

– У меня телефон сломан.

– Тесс. – Она повернулась ко мне лицом. Она застегнула свои «полоски» и стянула джинсы. В гигантской рубашке она смотрелась клоунски.

– Я очень много не знаю. Я это приняла. Такова жизнь, верно? Но вы-то, ребята, что обо мне знаете? А ведь я честный человек, мне скрывать нечего.

– По-твоему, кто-то поступал нечестно?

– По-моему, вы оба так далеко зашли, что уже не знаете, что такое честность.

– Ах, идеализм юности.

– Перестань. – Я встала. – Хватит, я знаю, кто ты.

– Вот как?

– Ты калека. – Я сама удивилась, какими точными показались эти слова. – Тебе нет дела ни до кого, кроме себя самой. А на него тебе вообще наплевать.

Она помолчала.

– Возможно, – сказала она и продолжила одеваться.

– Возможно?! Ты думаешь, что я дура. А вот и нет. Я просто хочу надеяться.

Перейдя к зеркалу, она достала косметичку. Я посмотрела, как крем ложится на темные круги у нее под глазами. Она втерла матирующую пасту в морщинки у глаз. Она опустила подбородок, чтобы подвести ресницы. Почему я никогда не замечала, какие хмурые у нее глаза? Ярко-красной помадой она пользовалась, чтобы отвлечь от них внимание.

– Ты наделена редкой, повышенной чувствительностью, – сказала она. – Как раз этот дар делает из людей художников, виноделов, поэтов. Однако… – замолчав, она поморгала, чтобы ресницы разошлись. – Тебе не хватает самоконтроля. Дисциплины. А как раз они отличают искусство от эмоции. Я действительно сомневаюсь, что сейчас у тебя хватает разума, чтобы истолковать собственные чувства. Но я не считаю тебя дурой.

– Господи боже, это просто чудесно.

– Это правда. Принимай как есть.

– Вы оба любите это повторять. Вы любите правду, когда она относится к другим.

– Я никогда не лгала тебе, Тесс. Я удерживала его от тебя сколько могла. Я ясно дала тебе понять, с чем ты имеешь дело…

– Это ненормально, Симона. Ненормально, что вы вот так уезжаете вдвоем, даже не потрудившись сказать мне. Это неправильно.

– Мы с Джейком не путешествовали вместе целую вечность, давно пора…

– Я что, правда такая угроза?