Он видел меня до того, как начался чистейший ад моего обучения, до того, как я лишилась одного голоса и обрела другой. Он был единственным, кто знал. А теперь у меня появилось такое чувство, что он не просто отвечает за функционирование ресторана, но умеет дергать нас, как марионеток, за ниточки наших безымянных чаяний и страхов.

– Умно было с твоей стороны к ней подольститься, – сказал он. Пройдя за стойку, он достал из холодильника «Ла Хитану» и налил в два дегустационных бокала. – Обычно она с новенькими не такая. Скорее даже наоборот. Даже не упомню, скольких потенциальных официантов она провалила на испытательном сроке и их пришлось уволить.

Пожав плечами, я понюхала вино. На херес подсаживаешься, как на старые книги.

– Я особенного ничего не делала. Она сама меня выбрала.

– Как по-твоему, почему?

Я вспомнила те первые дни, какой Симона была отстраненной и недоступной. Мне хотелось сказать, что я ее очаровала, вот только поначалу очень долгое время я вообще ни слова не могла выдавить.

– У нас есть кое-что, – наконец сказала я, не совсем правдиво. Дело было не в Джейке, но я не собиралась говорить это Говарду. – Кое-что общее. Не знаю, как это объяснить.

– Думается, я познакомился с ней, когда она была всего на пару лет старше тебя.

– А «Парковка» тогда уже открылась?

– Ты про «Парк-бар»? Тогда тут вообще почти ничего не было. Боже, мы с Симоной ходили в… как же он назывался… «Арт-бар». Он еще существует?

– Это же так далеко на западе! Какой она была?

– Да уж, детишки вообще ходить разучились, впрочем, тогда и вода была мокрее, и ступеньки не такие крутые…

Говард маленькими глотками пил херес, стоя спиной ко входной двери, и я увидела, как на обед появляются первые гости. Я смотрела, как они возбужденно снимают шарфы и расстегивают пальто, и думала, что надо бы подготовить кофемашину, но я боялась прервать тет-а-тет, упустить шанс получить толику дармовых вина и информации.

– Ты бы поверила, если бы я сказал, что она практически не изменилась? – продолжал он. – Владелец уже через полгода поставил ее натаскивать людей вдвое старше ее. Все были шокированы, когда она не заняла пост в администрации. Конечно, тут мне повезло.

– А почему она не захотела?

– Знаю, я делаю вид, что работа у меня непыльная. – Подмигнув, он поддернул манжеты. – Но дел невпроворот. Тут требуется иная разновидность внимательности. Если память мне не изменяет, она собиралась вернуться в университет. А потом было прости-прощай и отъезд во Францию. Ее первый побег.

– Вы так давно вместе?! – сказала я. – Поразительно, правда? Я хочу сказать, все тут так давно работают.

– Ты тут счастлива? – пристально глядя на меня, спросил Говард.

Сзади подошел Ник, поправил галстук-бабочку, поднял бровь при виде моего дегустационного бокала хереса и направился в бар. Он с подчеркнутым тщанием приглушил лампы.

– Да, – ответила я.

Говард не мог видеть того, что видела я. В приглушенном свете бар засиял, взмыла музыка, Ник лихо открывал столовое красное, появлялись все новые замерзшие гости, магия ресторана проступала, словно из иного, более совершенного мира.

– Занавес поднимается, детки! – крикнул Ник, и из своих укрытий вышли официанты в «полосках» и заложили руки за спину. Подразумевал ли Говард, счастлива ли я здесь в ресторане или счастлива в моей жизни?

– До мозга костей.

– О будущем думала?

Думала ли я о будущем? Конечно. Я хотела, чтобы будущий год выглядел именно так, как моя нынешняя жизнь. Я знала, что слишком много пью и что без раздумья перешла от вдыхания чужих дорожек к покупке собственного кокса, но я считала, что это лишь ненадолго, что это часть процесса моей эволюции, в результате которой я вырвусь из кокона отточенной и острой, улечу, как стрела из лука. И вообще я пила меньше, нюхала меньше и трахалась меньше восьмидесяти процентов людей, с которыми сталкивалась, пусть все это и сказывалось на мне хуже.

Он хочет знать, какие у меня цели? Иногда я составляла списки, в которых значилось: разведать Манхэттен выше Двадцать третьей улицы, купить абонемент в музей Метрополитен, вложиться в покупку книжного шкафа или занавесок, ходить на йогу, научиться готовить, купить вибрирующую зубную щетку. Я думала, что со временем заведу больше друзей, культурных, талантливых, татуированных друзей, и у нас будут званые обеды, в которые я смогу вносить свой вклад, потому что научусь гениально готовить coq au vin[40], и все истерические ветра новых возможностей, грозящих смести меня с перрона подземки, улягутся.

И я как раз начала грезить о путешествиях. Иногда я выстраивала мою жизнь под Симону. Я думала, что мне еще предстоит мое «бегство», мое приключение за границей, которое сделает меня вдумчивой, чувственной и безучастной. Я никогда не бывала в Европе. Возможно, мы с Джейком… Возможно, я и Джейк станем «мы». Никогда раньше я не позволяла себе об этом задумываться. Два месяца назад я не могла заставить его со мной поздороваться! Но сейчас, мысленно произнося эти слова, я им верила. Верила, что мы двигаемся к чему-то вместе и что двигаемся мы к настоящему «мы», к такому «мы», которое позволяет держаться за руки на улице и стать завсегдатаями «Les Enfants Terribles» за углом от его квартиры. Немного странно, что мы никогда не ходили вместе обедать как нормальные люди, то есть в любое время раньше полуночи, но теперь за спиной у нас – совместный завтрак, так что остальное дело времени… То «мы» означало совместные уик-энды и совместную поездку в Европу. Непрерывные дни вдвоем, без Симоны. Мы могли бы полететь в Париж, взять напрокат машину, ехать по долине Луары, пока впереди не покажется Атлантический океан. Я замечала, как Джейк иногда на меня смотрит… Бывало, меня словно и не существует вовсе, но иногда…

– Бывают в нашей жизни периоды, когда хорошо жить без знания, – сказал он, прерывая то, что, без сомнения, выглядело как транс безмятежной идиотии. – То есть мы можем позволить себе жить, не зная, что, собственно, делаем. Это нормально. Это стадия накопления.

На глаза мне навернулись слезы. Забрав у меня пустой бокал, он поставил его в раковину.

– Мне бы хотелось, чтобы ты стала тут официанткой. И владелец тоже об этом подумывает. Повышение ты получишь в обход своих сослуживцев, так что какое-то время будешь не слишком популярной. Но тебя бы такое заинтересовало?

Я кивнула.

– Отлично. В ближайшие пару месяцев поищу для тебя окно. И ты начнешь готовиться. Благодарю тебя за отличную работу.

Я опустила взгляд на руки, которые были не слишком уж чистыми, думая, что они сами по себе выполнили отличную работу. Я вспомнила, как ехала в вагоне подземки на собеседование, как мне было страшно и как я повторяла своему отражению в стекле слова, которые служили мне мантрой всю мою жизнь: «Мне. Все. Равно». Не знаю, когда именно это случилось, но, дав мне мою нынешнюю жизнь, Говард это переменил: мне было не все равно.

Я стала одержима парой ботинок, их шнурки запутались в ветках дерева у моего дома. Однажды я смотрела, как зажигаются огни на стройке у реки, потом опустила взгляд и увидела их. Я их не замечала, пока не слетел последний лист, дерево сбрасывало листья, как лысеющая голова – волосы, но наконец появились они: гнилые бурые сникерсы. Они явно очень давно болтались на дереве. Они смотрелись древними. Дальше этого я не задумывалась, но меня мучил вопрос, что же случилось с человеком, лишившимся своей обуви? Как он попал домой? Кто, скажите на милость, снимет кросы с дерева? От мысли о том, что они будут гнить там десятилетиями, возникало ощущение чего-то апокалиптичного.

Весна

I

Ты поймешь, к чему все идет. Не ты сама, потому что сама ты еще не научилась, но все кругом понимают за тебя, дни полны непрошеных советов, которым ты не следуешь, и пустячных предостережений, которые ты не слышишь, и попыток умерить твои восторги. Да, они определенно видели, к чему все идет, и именно так, как оно шло.

Став старше, ты узнаешь, что подсознательно ты не только понимала, к чему все идет, но с присущей тебе неумелостью его на себя навлекла. Ты будешь утешать себя, мол, не было разницы, понимала ты, что происходит, или нет. Ты, как магнит, сама все притягивала. Возможно, все мы в юности таковы. Повзрослевшие не помнят, никто не помнит, каково это быть столь бесшабашно впитывающим.

Когда не видишь дальше собственного носа, жизнь – сплошные сюрпризы. А задним числом понимаешь, как на самом деле их мало.


После работы мы ходили гулять, ведь зима понемногу ослабляла свою тираническую хватку. Чем дальше мы уходили от Юнион-сквер, тем более раскованным становился Джейк. К тому времени, когда мы проходили Хьюстон на юге, или улицу «А» на востоке, он уже был хозяином города.

Он водил меня в свои бары. Он становился терпеливым, сентиментальным, иногда неуверенным в себе. Он терпеть не мог заведения, где работали молодые бармены. Все бармены, кого он знал, звались Бадди, Бустер или Чарли – любое имечко, каким назовешь верного пса. Он ненавидел бары, где за счет обстановки создали ощущение старины. Он любил бары, которые были взаправду старыми, где лоск совершенно стерся, где потрескалась плитка и отставала краска от стен. Никаких диджеев. Никакой карты коктейлей. Он ходил в такие бары, но никогда не засиживался.

В «Миледи» Джейк называл барменшу Грейс, и для нас всегда находились свободные места. В «Милане» на Хьюстон под столом спал питбуль, а у двери выстраивались напомаженные скейтбордисты-профи и их девчонки-модели. В баре «Марс» стены пропитались мочой, я была единственной женщиной, и мужчины не обращали на меня внимания. Деликатная экосистема стариков, дэт-металл, выпивки и поразительно умиротворенной анархии. В «Софии» на Восточной 5-й работал по вторникам Бретт, друг Джейка с «давних времен», – последнее, на мой взгляд, могло иметь два толкования: либо они вместе крали что-то по мелочам, либо на пару лечились от какой-нибудь зависимости, поскольку ни один из них не желал говорить о тех днях. Бретт сварливо и покорно тянул свое пиво, поглядывая одним глазом на крутившихся по телику над барной стойкой «Симпсонов». Джейк то и дело совал мне четвертаки, чтобы я ходила к музыкальному автомату, и всякий раз, когда я выбирала песню, хватался руками за голову и стонал.