Белые появились позже и выглядели как сгустки галактического мха. Они сразу отправились в сейф в офисе Шефа.

– В сейф? Правда?

– Мы прилагаем старания в прямой пропорции к тем, какие прилагают они. Они невероятны, – сказала Симона вполголоса, пока Шеф зачитывал «блюда дня» на сегодня.

– Они не могут быть невероятными, раз они в ресторанных меню по всему городу… – Я поймала ее взгляд. – Шучу.

– Их невозможно выращивать. Раньше фермеры выводили к краю поля свиноматок, отпускали их у дубов и молились. Сегодня свиней больше не используют, предпочитают натасканных, смирных собак. Но все равно приходится молиться и надеяться.

– А что не так со свиноматками?

Симона улыбнулась.

– Запах для них как тестостерон. Он сводит их с ума. Свиньи приходили в такое неистовство, что взрывали поля, портили сами трюфели.

Я ждала напитки у сервисного бара, когда ко мне с маленьким деревянным ящичком подошел Саша. Он открыл его, и внутри оказался сморщенный, зловещего вида клубень, а еще маленькая бритва, придуманная специально для трюфелей. Аромат проник в каждый уголок зала – пьянящий, как опиумный дым. Взяв трюфель голой рукой, Ник отнес его к Одиннадцатому Барному и, держа высоко над тарелкой гостя, бритвой срезал несколько тоненьких стружек.

Свежевскопанная земля, унавоженные поля, подлесок после дождя. Я уловила аромат ягод, плесени, простыней, пропотевших тысячу раз… Чистый секс…

Вот почему я не сразу заметила, что за окном в конце бара падает снег. Среди гостей занялся шепоток, они показывали на улицу. Их головы разом благоговейно повернулись к окну. Тоненькие стружки трюфеля падали, кружа, и исчезали в тальятелле.

– Наконец-то, – сказал Ник, возвращая трюфель в ящичек. Он прислонился к стойке, на губах у него играла нежная, чуть самодовольная улыбка. – Свой первый снег в Нью-Йорке никогда не забудешь.

Первые снежинки мелькали за стеклом – точно картина в раме. На мгновение мне показалось, что они улетят назад в свет фонарей.


Научившись его переходить, я полюбила Уильямсбургский мост. Обычно я бывала там одна, лишь если не считать немногих велосипедистов, гоняющих в любую погоду, и столь же немногочисленных, сильно укутанных хасидских женщин. Я переходила мост либо в серых сумерках, либо в обесцвеченные, ватные послеполуденные часы. Меня неизменно трогал открывающийся оттуда вид. Я останавливалась посередине, над набухшей, грязной рекой. Я смотрела на мусор, покачивающийся на волнах и льнущий к сваям, как опивки вина к стенкам бокала. Симона как-то заговорила про обед для сирот у Говарда. Я думала о том, как все соберутся в доме Говарда в Верхнем Вест-Сайде. Подумала про Джейка в рождественском свитере. Я отговорилась, сославшись на какие-то дела. Не забудь это, велела я себе. Запомни, как тих сегодняшний день. Я специально купила газету, которую собиралась сохранить на долгие годы, а еще я собиралась одна пойти на ланч в Чайна-таун. Пока я задумчиво всматривалась в горизонт, меня посетило странное двойственное чувство: словно бы по мысли напирало с каждого конца моста и обе требовали внимания, не давая сосредоточиться или додумать до конца: «Тут живут только идиоты» и «Я никогда не смогу уехать из этого города».

IV

Иногда отработанные смены сливались в моем сознании в одну-единственную, растянувшуюся на месяцы… Носком туфли я распахиваю двери на кухню, поднимаюсь по лестнице, и мы с Джейком встречаемся взглядами… Я петлями обхожу зал, мои бицепсы и запястья напряжены… Один образ накладывался на другой, все филе-миньон из тунца сливались в квинтэссенцию филе-миньона из тунца, все салфетки, какие я крутила, – в тотем салфеток. И все образы превращались в натюрморт под моим взглядом стороннего наблюдателя, иногда вместе со мной на эту диараму смотрели Джейк или Симона. Большего я и не помнила: только немногочисленные образы-символы, и как созерцаю их издалека, невероятную неподвижность, гигантскую паузу. Когда я впадала в такой транс, моя работа казалась самой легкой и самой прекрасной на свете. Но я знала, что этой неподвижности не существует, всегда найдется изъян и идеал всегда разрушает себя. Романтизировать ресторан – ложь.

О наступлении полночи я услышала из винного погреба. Сквозь потолок донесся манящий звон фужеров. Потом топание по половицам, свист. Я взбежала по лестнице. У сервисного бара, где были выставлены фужеры для шампанского, царило столпотворение. Завсегдатаи повставали с табуретов, чтобы чокнуться с нами. Симона принесла мне фужер розового шампанского «Кюве Элизабет Сальмон». Я закрыла глаза: персики, миндаль, марципан, лепестки роз, запашок пороха, – и для меня начался Новый год в Нью-Йорк-Сити.


– Ты в платье!

Вот что мне хотелось от него услышать. В конечном итоге он этого так и не сказал.

Но я повторяла это себе много раз, когда кивала своему отражению в витринах, проходя по Бродвею. На высоких каблуках я стояла как на роликах, прическу, на укладку феном которой я потратила столько времени, взбивало ветром. В праздничном наряде я рисковала стать жертвой погоды или неровных тротуаров. Я кивнула клину «Утюга»[39] как высокопоставленному знакомому. На новое платье – прямое, короткое, шелковое – ушла половина зарплаты. Я все еще плохо понимала, какую власть дает одежда. Посмотрев на себя в зеркало в примерочной, я встретила ту себя, какой стану пару десятилетий спустя, когда буду непобедимой. Все дело в платье. Дважды я была на волосок от того, чтобы его вернуть. Я увидела себя в темно-зеленом окне закрытого банка. Я повернулась к своему отражению: «Ты в платье!»


Владелец закрыл ресторан на первый день Нового года. Он снял бар и пригласил весь персонал отпраздновать за счет заведения – за гигантский, чудесный, нескончаемый счет. Судя по байкам о прошлых празднованиях, какие без конца пересказывали, вечеринка ожидалась бурная. Кто-то неизменно напивался, и хотя и Уилл, и Ари ставили на меня, я намеревалась держаться в рамках и для гарантии прихватила с собой собственный пакетик кокса.

Я совсем забыла, что там будут взрослые. У входа стоял, лучась авторитетом и теплом, владелец с супругой. Даже их, наверное, донимало похмелье, но они были безупречны. Чтобы приветствовать их, образовалась небольшая очередь, и он пожимал каждому руку, не пробегая при этом взглядом по комнате. Его жена смотрелась приятно удивленной и расточала улыбки, от которых хотелось воспарить. Я на цыпочках обошла вокруг очереди. Я не могла поздороваться. Что, если он меня не запомнил? Что, если я разревусь? Вспоминая дни ориентации, я все еще не могла поверить, что на работу взяли именно меня.


Все шло более или менее по плану. Крошечные блины с икрой, фуа-гра на поджаренных кусочках хлеба-кростини, запеченные мидии в раковинах, крабовый коктейль, устричные шутеры – декадентские крошечные порции от компании обслуживания банкетов, которую открыл недавно наш владелец. Мы робко здоровались, изучали друг друга, удивляясь, какие чудеса способна сотворить праздничная одежда. Ари – в облегающей мини-юбке и свитере, который обрезала, превратив в топ. Уилл в лавандовой рубашке – даже воротничок на пуговку застегнут. Саша весь в черном и при черных очках. Мы нервно льнули к бару, старались чуток захмелеть, внезапно напуганные необходимостью разговаривать с этими незнакомцами. Приблизительно через час все расслабились, и отовсюду зазвучал хрипловатый смех, и диджей прибавил музыке громкости. Вот тогда началась раздача наградных грамот.

Конечно, я голосовала. Раздавая на «семейном» бюллетени, Зоя позаботилась о том, чтобы мы все проголосовали. Там были расхожие категории: «Самые Красивые Глазки» или «Самая Симпатичная Парочка». А еще были профессиональные премии, например: «Скорее всего откроет собственный ресторан». Я решила, что это еще какой-то шифр, который мне надо разгадать, ведь в каждой категории был безусловный победитель. «Откроет ресторан» – это, конечно, Ник, он давно говорил о том, что бросит нас и заведет собственный бар. «Кого бы вы хотели видеть официантом вашей мамы» – конечно, Хизер, потому что она выглядела и говорила как куколка. Пока объявляли призы, я оставалась сторонним наблюдателем, как в самые свои первые дни. «Самым большим пранкером» оказался Паркер, – а я-то в эту графу вписала Ника, потому что сомневалась, что Паркер вообще умеет разговаривать. По всей очевидности, Паркер годами устраивал розыгрыши тем, кто ему особенно нравился. Мне еще только предстояло попасть в эту категорию. Грамота «Скорее всего попадет на Бродвей» досталась Ариэль. Она засунула себе палец в рот и сделала вид, что блюет. Уилл пошел получать награду за нее. Потом Говард – в цилиндре ни больше ни меньше – провозгласил:

– И «Человек, с которым вам бы хотелось застрять в лифте»… Тесс!

Раздались россыпь вежливых аплодисментов и задиристый свист. Я тоже похлопала. Все уставились на меня. Тут по капле – точно из какого-то забытого крана – до меня мучительно дошло, что Тесс – это я.

Я выбрала Симону, пусть и после долгого раздумья. Вот с кем бы тебе хотелось застрять в лифте, сказала я себе. Не на такого человека строишь планы, в конце концов никогда ведь не думаешь, что с ним застрянешь, и бух – лифт не двигается с места. По воле случая твоя жизнь встала на великолепную паузу. Все дела дня пошли псу под хвост. Никогда не знаешь, когда тебя вытащат, но в отличие от сценария с необитаемым островом, не сомневаешься, что из лифта рано или поздно выйдешь.

Конечно, я подумала про Джейка. Оказаться с ним наедине… Я подумала, как он всем телом прижимает меня к стене, но средоточием моей фантазии был не секс – мне слишком трудно было вообразить секс, потому что Джейк был для меня сплошной загадкой. Нет, мне хотелось того, что будет после секса. Мы все еще были бы заперты в лифте. Он бы посмотрел на меня. Не было бы ни тикетов, ни гостей, ни телефонных звонков, ни форменных рубашек. Ему пришлось бы увидеть во мне человека. Я знала, что, если сумею заставить его меня увидеть, и мое, и его одиночество закончится.