Когда машина свернула на Деланси, голова Ариэль соскользнула мне на грудь. Я попыталась усадить ее прямее, и она меня поцеловала. Губы у нее были такие мягкие… Целовать ее было все равно, что пытаться устоять на мшистом камне посреди реки. Наши губы скользили без сцепления, ее волосы разметались, точно мы были под водой. Минуту спустя я осознала, что происходит, и попыталась поцеловать ее в ответ, играя роль, спрашивая себя, нравится ли мне ощущения. Но в те первые несколько секунд существовали только ее губы.

Я не смогла снова потеряться в прикосновениях. Я и так зашла слишком далеко, но… Кромка зубов и легкий как перышко язык, такой податливый… Опустив голову, я велела водителю свернуть в первый же съезд. Он, не отрываясь, следил за нами в зеркальце заднего вида.

– У тебя чудесные губы, – сказала я, вытягивая изо рта несколько прядей ее волос. Она не открыла глаз.

– Твои тоже недурны.

Водитель слишком резко повернул, и ее голова мотнулась и ударилась о стекло с противоположной стороны. Остаток дороги она тихонько поскуливала. На лестнице я была с ней терпелива. Я не сумела заставить ее почистить зубы. Заняв всю кровать, она заснула еще прежде, чем я почистила свои, ее черные волосы разметались паучьими лапками по моей подушке. Ну и кто же тут как дома?

II

Во сне я слышала дождь, слышала, как едут машины, – с таким шорохом ножницы режут бумагу. У меня был выходной. Проснулась я, задыхаясь, батарея жарила на полную мощность. Из чьего-то открытого окна неслась Эдит Пиаф. Чересчур громко. Пение просачивалось сквозь дождь, сквозь клаустрофобичное небо и врывалось в мое распахнутое окно. Оно ударило меня в грудь, в то самое место, куда метила старушка Эдит. Я не могла пожелать себе иной жизни.

Сегодня они оба работали, их первая по возвращении смена. Его начиналась в три, хотя я предположила, что придет он ближе к половине четвертого. Я не могла найти рациональной причины заявиться на работу так рано, но впервые за несколько недель мне было спокойно, бессмысленно пьяные ночи их отсутствия остались позади.

Я мастурбировала, воображая, как он лежит на мне, лишает меня воздуха, и всякий раз, когда я вот-вот готова была кончить, он брал в ладони мое лицо и говорил: «Будь внимательна». После мое собственное тело показалось мне мешком с песком, и я снова заснула.

Когда я, наконец, выбралась из кровати, большинство магазинов уже закрывалось. По скользкому тротуару я добежала по Бедфорд до магазинчика с винтажной одеждой. Я купила первую же, какую примерила – продавщица с первого взгляда идеально подобрала мой размер. Она была совсем не ношеная – куртка-бомбер из черной кожи. Увидев себя в ней, я подумала, что хотела бы подружиться с такой девушкой. Когда от ветра с реки капли посыпались с веток, я застегнула молнию до горла. Клянусь, прохожие на улице смотрели на меня иначе.


Кто бы знал, что зима время овощей? А Шеф знал. Никакой аспарагус не везли из Перу, никаких авокадо – из Мексики, никаких баклажанов – из Азии. Я-то считала, это будет сезон корнеплодов и лука, но нет, это был сезон листовых салатов. У Шефа имелись свои поставщики, имена которых он хранил в тайне. Скотт шел по утрам через ресторан с немаркированными коричневыми бумажными пакетами, иногда – с ящиками.

Скотт мне объяснил, что с первыми холодами разные сорта цикория становятся светлее. В их естественной горечи появится сладость. Я едва могла уследить, столько их было разных. Курчавые ласточкины гнезда фризе словно бы принадлежали иному биологическому виду, нежели золотистые шары радиччьо или побелевшие рожки эндивия. Объединяла их всех лишь жгучесть – про себя я считала их салатом, который, если его укусить, обожжет тебя в ответ. Скотт со мной согласился. Он сказал, со всеми видами цикориевых надо обращаться потверже: сдобрить яйцами, анчоусами и сливками, полить лимонным соком.

– Не доверяй цикорий французам, – сказал Скотт. – Итальянцы знают, как дать еде раздышаться.

Я помогала ему мыть салат-фризе, руки у меня так замерзли от холодной воды, что плохо слушались. Мойка для салата была агрегатом почти с меня размером и работала по принципу стиральной машины. Скотт разрешил мне сидеть на ней, пока она крутилась и подпрыгивала. Я была почти уверена, что у нас с ним что-то было, но он как будто не стремился к продолжению. Моя гордость была уязвлена, но я испытала большое облегчение, что могу просто дружить с мужчиной. Я знала, что он встречается с барменшей из Уильямсбурга, что у него как раз что-то не сложилось с одной из хостес и что он положил глаз на новую азиатку из кондитерского цеха.

– А этот какой?

– Этот самый лучший.

Он оторвал и отложил в сторону чуть пожухшие темные внешние листья и протянул мне внутренний листок. Я зачерпнула им тапенада из оливок.

– Эскариоль, – пояснил он.

– А те внешние листья?

– В суп пойдут. Вот увидишь.


Рассеянное и одновременно настороженное выражение его лица, с которым он проверял, готово ли все за барной стойкой.

Красные губы Симоны.

Она как будто удивилась, что меня видит, когда я вбежала на «семейный». Я порывисто ее обняла. Мне хотелось крикнуть: «Я по тебе скучала!» Но я сказала только:

– Привет.

– Здравствуй, маленькая, – произнесла она это сдержанно, но со скрытым удовлетворением. Я его почувствовала. Она тоже по мне скучала. – Ты отбилась, пока меня не было?

– Ох, Симона, это было ужасно, нашествие дрозофил, и Зоя не хотела меня слушать, и все жутко напивались.

– Бурая пища, зимняя пища, крестьянская пища, – сказала она, рассматривая суп.

Она взяла всего одну тарелку, и я поняла, что Джейк не придет. Я наблюдала за ней так, словно ей известно нечто большее, чем график.

– Суп, приготовленный из разного горького, и сумма всегда больше слагаемых.

– Да, как скажешь, – откликнулась я.

Белая фасоль, эскариоль, куриный бульон, процеженный несколько раз, пока не станет бархатистым, кусочки поджаренных колбасок… Я едва не подпрыгивала от радости. Я вернулась за добавкой, потом за второй.


Я начала испытывать панический страх перед стоками и сливами. Я старалась не смотреть на них у посудомоечных машин, отводила глаза в собственной ванной, мне даже трубы видеть не хотелось. Мне чудилось, стоит посмотреть, и я увижу щели, через которые, миновав водяной затвор, на поверхность выползут обитатели подземного мира и примутся размножаться.


Вне работы поймать Ариэль было непросто. У нее была огромная сеть друзей и знакомых в городе, которая простиралась за пределы ресторана – вероятно, потому что она училась в Нью-Йоркском университете, а закончив, так и не уехала. Я часто спрашивала ее про учебу, пытаясь представить себе нью-йоркских студентов, но всегда спотыкалась о мысль: погодите-ка, куда они деваются, когда занятиям конец?

Когда она обронила, мол, возможно, когда-нибудь возьмет меня с собой на концерт, я не слишком надеялась. Когда она спросила, хочу ли я пойти в ближайший четверг, я не дала воли радости.

Но я очутилась в бывшем офисном здании где-то за 14-й, фасад у него был такой унылый, что ничего интересного я уже не ждала. Нас с Ариэль обдавало волнами зеленого и красного света, пока мы пробирались в подвал, где ударные сыпали мелкой дробью, где перекатывались, натыкаясь на стены, эхо и его отражения. По сцене выхаживал потасканного вида мужичок, втягивал в себя дорожки кокса с пластинки, которую подносила ему, держа высоко, как сервировочную тарелку, юркая девчушка. Всякий раз, слыша электронную музыку, я представляла себе человека, сидящего один на один с компьютером. А сейчас увидела перед собой группу живую: музыканты взаимодействовали со слушателями и друг с другом. После медленного вступления песня хлынула приливной волной.

Нет, никаким Нью-Йорком семидесятых тут и не пахло, не было ни декадентства диско, ни мужчин в женской одежде, ни андрогиннсоти. Но как раз в том подвале с его полным отсутствием гламура я осознала, что поистине значима в рамках моего времени, что принадлежу вообще к какому-то времени. Некрасивые парни в слишком больших очках, девчонки в грязных меховых жилетках и высоких сапогах. Глубокие, недвижимые реки апатии и равнодушия, заставлявшие их заботиться больше о следующих десяти минутах, чем о следующих десяти годах. Они – наверное, теперь это были «мы» – хотели танцевальной музыки, которая резала бы как нож, ироничных текстов, случайно скатывавших в искренность, как сами они скатывались в искренность – случайно, но часто. От несуразной зеленой подсветки подпрыгивающие в пого-слэме подростки казались голыми и безобразными.

На Ариэль под свитером был малюсенький топ, подчеркивавший ее плоский живот, который выглядел в таком освещении синюшным. По переду тянулась надпись «Диско – для придурков», и я задумалась, а рискну ли сама надеть такой. Она была как конфетти, она словно бы была в разных частях зала одновременно. То и дело к ней кто-то подходил, целовал, кричал что-то на ухо. Анемичная блондинка поцеловала ее в губы, и у меня на глазах Ариэль ее укусила, потом зашипела. После она мне улыбнулась, и я прокричала:

– Меня ты не так целовала!

– Потому что ты детка, детка! – Она крутанулась на месте. – Круто?

– Круто! – проорала я в ответ.

Самоуничижительная, сентиментальная, саркастичная музыка, и я почувствовала себя свободной, словно бы сбросила корсет. Я буду танцевать ночь напролет.

Столпотворение притупило мою интуицию. А Джейк вдруг оказался совсем рядом со мной: это ему прыгнула в объятия Ариэль, это он, разговаривая с ней, отводил пряди волос с ее шеи. Интимность этого жеста меня удивила, но не настолько, как само его присутствие. Джейк в реальном мире! Ему же полагалось быть прикованным к ресторану, где я воображала его, когда у меня самой был выходной. Приложив руки воронкой ко рту, Аэриэль изливала ему что-то на ухо. Джейк же смотрел на меня и кивал. Я перестала танцевать. Взяв его за руку, она потянула его прочь, но перед тем он едва заметно снисходительно мне помахал. Он снова в городе!