Это был парнишка, с которым я училась в колледже. Я даже имени его не помнила. Он был в костюме. Они всегда в костюме, когда приходят с родителями. Или хотя бы в спортивном пиджаке и галстуке. Моим первым порывом было сбежать на кухню, вторым – сделать вид, что я не расслышала. Но я подумала, а вдруг Симона за мной наблюдает, и тепло улыбнулась.

– Ты тут работаешь? – спросил он, явно глазам своим не веря.

– Да. Да, работаю.

Я попыталась увидеть свое новое «я» со стороны, но различила только красные и белые полосы форменной рубашки. Почему я надела красную, которая всегда наводила меня на мысль об Уолдо и клоунах? Я вышла из своего тела и стала наблюдать за происходящим с вершины лестницы на Антресоль, с потолка, с другого побережья.

– Забавно! – сказал он.

– Да, животики надорвешь.

– Ты тут живешь?

– Не в ресторане.

– Ха-ха! Круто, что ты сюда переехала. Ты живешь на Манхэттене?

– В Уильямсбурге. Это район. В Бруклине.

– Я про него слышал. Вроде как хипстерское местечко, да?

«Не та часть, где я живу», – подумала я. Но я знала, какой ответ от меня ожидается.

– Да. Уйма… – Слова никак не складывались. – Уйма художников, которые… идут в гору.

– А чем еще ты занимаешься?

Неизбежный вопрос. Почему я не прорепетировала такую ситуацию? Как вышло, что в подземке я лихорадочно заучивала ингредиенты блюд в меню, но не потрудилась придумать сказочку про мою жизнь? Неужели я совершенно стерла мир, лежащий за этими стенами?

А чем я вообще занимаюсь? Набираюсь знаний о еде и вине, учусь улавливать на вкус терруар и быть внимательной.

– Вот это делаю, – сказала я и осеклась. Его ожидание давило, мешало вздохнуть. – Работаю над кое-какими проектами.

– Какого рода?

Боже ты мой, его любопытство прямо-таки сбивало с ног! Наши все-таки знали, когда отступить, они понимали подтекст.

– Микс-медиа и так далее. Ну, знаешь, самые разные материалы. М-м-м… Фрагменты. Человеческое бытие. Неадекватность языка. Любви. В настоящий момент я на стадии сбора.

– Как интересно, – сказал он, душа меня своей серьезностью. – Наверное, тут идеальное место для сбора материала.

Мне хотелось сказать, да, моя жизнь полна. Я выбрала эту жизнь, потому что это постоянный натиск цвета, вкуса и света, потому что она мучительная, стремительная и безобразная и она моя. И тебе ни за что не понять. Пока не поживешь ею, не узнаешь.

Но я только кивнула.

– Да, идеальное.

– Ага… прекрасно.

Когда он сказал «прекрасно», прозвучало как «печально». У меня внутри все сжалось. Единственный способ выпутаться – гостеприимство.

– Ты у нас обедаешь?

– Ага, в задней части с папой и дядей. Я как раз искал туалет. Мы только-только из Филадельфии приехали. Это его любимый ресторан. Он ведь взаправду знаменитый, ты это знаешь?

Я улыбнулась.

– Я подойду поздороваться и дам Шефу знать, что ты у нас обедаешь. Пожалуйста, давай покажу тебе, где уборные.

Я его отвела, и он как будто понял, что мне пора возвращаться к моей гламурной жизни художницы, которая по чистой случайности натирает ножи в полосатой пиратской рубашке.

Он собрался было уже уйти, но повернулся:

– Эй, а ты не могла бы нас обслуживать? Так здорово было бы!

Если бы я только знала, как ему сказать, что я даже до чертовой официантки не доросла.


Сама я ни за что бы его не узнала. Я больше не принадлежала к его миру. Мы называем их С-Девяти-До-Пяти. Они живут в гармонии с природой, просыпаются и засыпают по астрономическому циклу. Время приема пищи, рабочие часы – мир подстраивается под их расписание. Лучшие рынки, первоклассные концерты, уличные ярмарки, парады и праздники проходят по субботам и воскресеньям. Для них устраивают кинопоказы, открытия галерей, курсы керамики. Они смотрят телешоу в реальном времени. У них есть свободные вечера – вечера, которые отчаянно требуется занять. Они смотрят по телику Суперкубок и церемонии вручения «Оскара», они заказывают столы, чтобы пообедать, потому что обедают они в нормальное время. Они безжалостно жуют поздние завтраки и читают воскресную «Таймс» по воскресеньям. Они перемещаются толпами, что усиливает их общность: наводняют музеи, наводняют бары, город кишит дублерами для кинофильма, в котором они видят себя звездами.

Они едят, покупают, потребляют, расслабляются, развлекаются, множатся, тогда как мы работаем, снашиваемся, нас затягивает в их мирок. Вот почему мы – Те, Кто в Профессии – становимся так жадны до жизни, когда они – Те, Кто С-Девяти-До-Пяти – ложатся спать.


– Ну да, теперь ты в лодке, – сказал Саша, с неприкрытым восторгом наблюдавший за происходящим. – Что, думаешь, любишь своих друзей? Ты никогда их больше не будешь любить, цветочек. Только посмотри на себя! Думаешь, воду ножкой трогаешь? Не обманывай себя, ты уже по уши в воде.

– Я в лодке?

– Ну да, в одной лодке с толстяками, с педиками и психами и тем парнем, что спит на скамейке.

– Ты хочешь сказать, мы маргиналы? На обочине общества?

– А что еще я, по-твоему, имел в виду?


Я видела Джейка той ночью в «Парковке». Когда я просматривала график смен, то заметила, что в следующие две недели у них обоих отпуск. Там была Цветочница в обтягивающем платье, лосинах и ботфортах: выглядела она так, словно пришла с матча по игре в поло, но в остальном были только наши. Четко я видела только его, всех остальных словно покрыла патина масла и пыли. Я старалась не обращать на него внимания. Прислонившись к стене, болтала с Уиллом. Потом пошла посидеть с Ариэль и Божественной у стойки и, как только села, почувствовала: он ушел. Каждое красивое животное знает, когда на него охотятся.

Я села рядом с Томом, ночь выдалась тихая, поэтому Том просто лодырничал. Ари и Божественная препирались, поэтому я повернулась к нему. Он был пьян. Подмигнув, он подался ко мне, голос у него был такой же ворсистый, как его растянувшийся хлопковый свитер.

– Эй, новенькая! Знаешь про соломинку, которая сломала хребет верблюду? Это то же самое, что последняя соломинка?

Он коснулся кончиками пальцев тыльной стороны моей ладони. Не знаю, намеренно ли? Убрав руки, я сложила их на коленях. Пиво у меня было горьким и выдохшимся, но я понимала, что выпью все до дна.

– Абсолютно. Это абсолютно одна и та же соломинка.

Он кивнул. На него произвело впечатление, что я знаю.


Бояться спускаться в подземку, когда в час пик на тебя напирают сзади. Ждать его у барной стойки. Оставлять открытой сумочку на табурете, так что видны скомканные банкноты. Ошибаться в названиях французских вин во время презентации. Оскальзываться на навощенном полу даже в туфлях на резиновой подошве, выбрасывать вперед руки, напрягать мышцы лица, почти падать. Относиться к работе всерьез. Ставить на повтор секс-сцену из «Грязных танцев» и на обед в выходной съесть коробку маринованного имбиря. Забыть «полоски», рабочие брюки. Носки. Мысленно набрасывать карту бара в поисках углов, где могла бы застать его одного. Напиваться быстрее всех остальных. Не знать, что такое фуа-гра. Не иметь своего мнения об абортах. Не знать, кто такая феминистка. Не знать, кто у нас мэр. Блевать себе под ноги на лестнице в подземке – и это во вторник. По два-три раза возвращаться за добавкой на «семейном». Мучиться поносом в туалете для персонала. Больно ударяться головой о низкую трубу. Отказываться уходить из бара, хотя веселью конец, все расходятся. Кровоточить во всех смыслах. Пятна пива на рубашке, пятна жира на джинсах, пятна во всех смыслах. Говорить, что знаешь, где что-то лежит или стоит, когда понятия не имеешь, где оно.

В какой-то момент я обрела равновесие. Я перестала себя стыдиться.

Зима

I

Ты поцелуешь не того парня. Предсказать такое нетрудно. Они все – не тот парень. Ночь перед Днем благодарения отведена под загулы и выпивку, о чем ты не знала, пока не переехала в большой город. Улицы в Виллидж запружены людьми, по большей части своими, обслуживающим персоналом, ведь магазины и рестораны закрыты и за окнами в красно-желтых гирляндах темно. Никому никуда не надо идти. Потом празднование: попойка с примесью легкой скуки, ночь – чтобы бесцельно слоняться по барам, ночь – безвременья.

Ты блеванула и продолжала пить, сунула палец в рот – и все. Все без усилий, блевать – пустяк, целоваться – пустяк. Голова у тебя забита дурью, потом в ней пусто, пожалуйста, целуйте.

Ты сидела на коленях у Уилла, смотрела на его слипшиеся ресницы. Знала, что не следовало бы, но его руки тебя обнимали, пока он рассказывал про сценарий, который как раз пишет. Супергероиню он списал с тебя. Ты: в красных лакированных сапогах. Ты: способна прыгать с крыш и выстреливать молниями из глаз. Рассвет наступил как неоглашенный вердикт.

Вино было ярким, настойчивым, и ты ежилась. Тебе снесло крышу от кокса на крыше, а поцелуи Уилла были на вкус как пестренькая пивная в стиле семидесятых. Всякий раз, когда ты отстранялась, его глаза набухали лужами. Ты открыла бутылку – жидкость была теплее воздуха – и пролила пиво себе на рубашку. Низко висящие тучи унеслись вдруг в вышину, и ты поняла, что делаешь что-то, чего не стоило бы. Ты поцеловала его крепче, и небо сдалось, отступило. Когда вы занялись сексом, ты была совершенно сухой и ощутила лишь царапающие шорохи. На секунду все лица, какие ты когда-либо видела, забылись.

Голуби летали рассыпающимися стаями меж низких строений. Встало солнце. Солнце сказало: сделав одно, никогда не получишь другое. Теперь, когда я такая, мне ни за что не вернуться назад.


В первый раз, когда я пришла на работу с настоящим похмельем, с жутким, тошнотворным похмельем, у меня пропала обувь. В пропаже чудилась кривая логика, которую трудно было не принять. Проснувшись с мерзким дребезжанием в башке, я поняла, что каждый шаг сегодняшнего дня будет труднее обычного. Это был следующий день после Благодарения. В три у меня начиналась смена «по кухне», но поезда ходили нерегулярно, и услышав, что один как раз въезжает на станцию, я сломя голову ринулась вниз по лестнице, и тут выяснилось, что на проездном у меня кончились деньги. Иными словами, я опоздала.