Я провела ручником по лицу и кивнула Симоне, а она мягко подтолкнула меня вперед. Я обмотала ладони ручником.

– Беру.


День, когда у меня получилось унести три тарелки за раз, наступил и прошел. Никой тут победы. Никто меня не поздравил. В начале каждой смены мы начинали с нуля, а под конец вытирали доску. Но движения становились все более плавными, даже изящными. Я начала сознавать, что выступаю на сцене. Когда я ставила тарелки, они словно бы соскальзывали с пальцев – как по волшебству.

Ресторанный сервис – своего рода балет. Его хореографию никогда не репетировали, движения разучивали по ходу постановки. Когда ты новенькая, тебе кажется, что все на тебя пялятся, но причина как раз в том, что ты новенькая. Твои движения не синхронны движениям остальных.

Хореография… Это когда Джейк не глядя придерживал ногой раздвижную стеклянную дверь холодильника для белого вина или когда Ник постукивал друг о друга два слипшихся от жара посудомечной машины бокала и при этом доставал бутылки. Это когда Симона наливала из двух разных бутылок вино в два разных бокала и знала, когда каждый бокал полон. Это когда Хизер управлялась с терминалом заказов, точно сама написала программы. Это когда Шеф рассеянно шлепал по молчащему принтеру, и из него вылезал тикет. Это когда Говард управлял всем персоналом одним лишь взглядом с вершины лестницы. Это то, как все пригибались, проходя под низкой трубой в подвале.

– Ты понимаешь, что у тебя есть работа, когда движения доходят до автоматизма, – сказал в мою первую неделю Ник.

Ты говоришь «Я сзади», и в ответ получаешь кивок, ведь и так все понятно. «Я сзади» – скорее для гостей, формальность. Мы ощущали передвижения друг друга, каждый следил за всеми и все за каждым. Но если я выпадала из ритма, то руководствовалась одной из догм Саши. Я подслушала, как он преподносит ее шестидесятилетней гостье за Пятьдесят Вторым.

– Извините, что намусорила, – сказала она, смахивая со стола крошки.

Саша ей просиял.

– Красивые люди, как мы с вами, дорогая, никогда не извиняются.

IV

Инжир у меня в шкафчике. Целых четыре ягоды в маленькой коричневой корзинке. Позолоченные как подношение. Подарок из иного, напитанного солнцем мира. Я затолкала их подальше вглубь и прикрыла старым номером «Нью-Йоркера». Я знала, что никому не полагается их видеть.

После окончания смены я осторожно убрала их в сумочку. Я едва не споткнулась, спускаясь по лестнице. У меня было такое чувство, будто я что-то украла. У сервисного бара я помедлила и посмотрела на него. Он разговаривал с Цветочницей у входа, где она заменяла ветки, срок которых вышел и которые завянут на уик-энд. Обычно она меня раздражала: она была такой женственной, у ее велосипеда имелась корзинка, она всегда носила платья и головной обруч в ленточках. Я не сомневалась, что она состояла в женском клубе. Зато у меня были инжир и целый свободный вечер. Нет, у меня был секрет!

– Эй. Хочешь выпить? – спросил он, затыкая ручник в шлицу на брюках. Я поискала в его лице чего-нибудь – веселья, раздражения, сочувствия.

– Что подойдет… – Я едва не произнесла вслух: «К инжиру».

Внезапно я поняла, как, говоря о чем-то вслух, можно это «что-то» уничтожить. Поняла, что весомость и жизненность ему придает именно тайна. Промолчать – своего рода испытание.

– К солнечному свету, – сказала я. – Хочу забрать с собой.

Он кивнул, едва приподняв брови, и потянулся за бутылкой игристого, и я подняла, что инжир от него.

– Лично на мой взгляд, вино никогда не должно оттягивать все внимание на себя. – Он налил французского «Креман Розе» в стакан для кофе навынос. – От солнечного света.

– Думаю, Симона сказала бы, что если вино не оттягивает все внимание на себя, это и не вино вовсе.

– Кому какое дело, что сказала бы Симона?

– М-м… – Я всмотрелась в его лицо. – Мне, наверное?

– А ты бы что сказала?

– Не знаю. – Я отпила вина через дырочку в пластмассовой крышке. На вкус – как игристое «Капри Сан». – Вкусно. С солнцем будет идеально. Спасибо.

«Посмотри на меня», – подумала я.

Подошел Паркер и начал расспрашивать про пиво, и Джейк ушел с ним. Но у нас был секрет. Когда я выходила, Цветочница задумчиво смотрела вверх на свою композицию.

– Хорошо, что ты ее поправила, – сказала я, надевая солнечные очки. – Ветки выглядели ужасно.


В конечном итоге домой я пошла пешком. Вино в бумажном стакане навынос. Сумерки амброзией лились с отвесных стен зданий, собирались озерцами на тротуарах. Все лица загипнотизированно смотрели на запад. В сквере я нашла скамейку и достала инжир. Каждая ягода на ощупь напоминала плоть, мои собственные груди. На одной была трещинка, и я первой положила ее на язык. Я чувствовала себя раздетой.

Я их сожрала. Они были мягкие, розовая внутренность лениво тягучая. Я съела их слишком быстро, слишком жадно. Встав, я выбросила пустой стаканчик и пустую корзинку в урну. В этот момент по ступенькам со станции подземки на Юнион-сквер поднялись пухленькая девочка и ее мама. Девочка сунула палец в рот.

– Мама, мама! – закричала она, указывая на небо.

– Что ты видишь?

– Я вижу город!

Я решила пойти пешком.

Мужики в дредах играли в шахматы и кивали своим же ходам, собаки дремали, привалившись к ребятишкам с мертвыми глазами и татуировками слез на лицах. Выходы из подземки выплевывали возвращающие по домам орды, которые растекались по улицам. Урны и мусорные баки забиты пластиковыми бутылками из-под воды и утренними газетами. Женщина орала в сотовый телефон, одновременно поправляя бюстгальтер, три блондина на перекрестке вцепились в одну карту, на которой пытались что-то разобрать, и говорили по-немецки. Тротуар вибрировал, когда через станцию внизу подходили поезда линий N, Q, R. Облако угольного дыма возле палатки с кебабами, столы, заваленные старьем и хламом, книгами в бумажной обложке, дешевыми сумками и одноразовыми футболками. Увядшие гвоздики, каменеющие в пластиковом ведерке посреди тротуара, облучаемые светом. Прохожие их огибали – почти нежно. Я тоже обошла сторонкой.

Пока я шла, желание рубинами бежало у меня в крови. Я забыла, что такое усталость. Я повторяла названия улиц так, словно они обладали незыблемостью цифр: Бонд, Бликер, Гудзон, Принс, Спринг. «Спасибо, что были с нами» – такими словами у нас прощались с гостями. Я никогда не понимала, за что, собственно, мы их благодарим, но казалось, именно это говорил мне город: «Спасибо, что ты с нами», и я чувствовала, что меня благодарят за мой вклад в его ауру.

– Может, я останусь тут, – сказал Джейк.

Я услышала его из-за серванта официанта, и тон у него был такой колючий, что я застыла как вкопанная.

– Нет, не останешься, – возразила Симона.

– Ты меня не слушаешь…

– День благодарения. Это не обсуждается.

Я думала, не обойти ли с другой стороны, но они замолчали, и у меня возникло ощущение, что они продолжают разговор беззвучно или замолчали, потому что догадываются о моем присутствии.

Обойдя сервант, я поставила кувшин на столик. Я старалась смотреть в пространство между ними. Следом за мной подошла Хизер, ей понадобились приборы для досервировки.

– У вас тут все в порядке?

– У меня да, – сказала я весело, держась спиной к Джейку. – Симона, у меня вопрос. Расскажешь, кто тут сегодня обедает?

– Ух ты, а она вышла на охоту, – вставила Хизер. Она подала мне блеск для губ, и я растерянно его наложила.

– Она не охотится, – ответила, наблюдая за мной, Симона.

– На что охочусь?

– Ты для этого слишком молода, – сказал Джейк. Я не повернулась.

– Молодость – необходимое качество жены Номер Два, дружок. Она очень даже скоро расцветет. – Хизер водила блеском по губам. – Ты будешь не первой, кто подцепит здесь богатого муженька.

– Ищешь, как бы потрахаться со стариком? – спросил Джейк.

– Вы, ребята, просто жуткие вещи говорите, – прервала их я. Меня бросило в жар, а еще я не могла понять, во что, собственно, вляпалась. – Ну и черт с вами, наплевать.

– И то верно, – откликнулась Симона.

Она отвернулась от Джейка, и мне почудилось, я уловила в его позе толику раздражения. Я предположила, что это из-за меня.

– У меня есть минутка, если ты готова, – бросила она мне через плечо.

Я кивнула.

– Но никаких разговоров. И прихвати лишнюю салфетку.

– Зачем?

– Эриксоны как раз сели за Тридцать Шестой. Увидишь. Давай начнем обход.


Мы встали наверху лестницы, откуда открывался прекрасный вид на раскинувшееся перед нами море идеально уложенных причесок.

– Когда ресторан только открылся, кругом были издательства и литературные агентства, обосновавшиеся тут благодаря дешевой аренде. Владелец подружился со многими их владельцами и сотрудниками, и мы стали де-факто штаб-квартирой для их совещаний и переговоров за ланчем. Потом аренду взвинтили, и многие отсюда съехали. Но они остались верны нам, и мы обращаемся с ними соответственно.

Едва заметными движениями подбородка и бровей она указывала мне на разные столы в зале.

– Вон тот холеный – главный редактор, но запоминать лучше сотрудников среднего звена. Они обычно спрашивают тот же стол, за которым сидели их боссы, но мы не всегда можем удовлетворить их просьбу. За Тридцать Седьмым Ричард Ле-Бланк, он когда-то был нашим инвестором, у него собственный венчурный капитал. Но для нас он важен еще и потому, что они с владельцем были соседями по комнате, когда учились в колледже. За Тридцать Восьмым – архитектор Байрон Портерфилд, с ним – Пол Джексон, архитектурный критик «Нью-Йоркрера». Тридцать Девятый – своего рода фирменный стол «Конде Наст», сидящие сейчас за ним джентльмены работают в «GQ». Мужчина в солнечных очках за Тридцать Первым – фотограф Рональд Чэплет, а его собеседник, который то и дело закатывает глаза, его галерист Уолли Фрэнк. Тридцать Третий: Кирк и Майкл, заметь, на столе стоит бутылка «Сен-Телеграф, Вакейрас», это личная бутылка Майкла; никогда не наливай Кирку, Кирк не пьет. Они недавно удочерили маленькую девочку из Индии, которую приводят обедать по субботам, она – сущий ангел. Тридцать Четвертый: Патрик Бэр, бывший редактор в «Савер», чтобы ты знала, это журнал, посвященный путешествиям и кухням мира. Патрик – поразительный фуд-журналист… гм, надеюсь, Паркер сказал Шефу, они пьют…