– Жду с распростертыми объятиями, – сказал он, поворачиваясь ко мне спиной. Но вонь с собой не забрал.

Уже выходя на палящий зной, я услышала, как одна женщина говорит другой:

– Ох ты боже мой! – А потом бармену: – Гребаный район уже не тот.


Сладкое. Гранулированный, истолченный, коричневый, тягучий, как мед или патока, – сахар. Обволакивающий небо молочный сахар – лактоза. Когда-то, когда мы были дикими варварами, сахар нас пьянил, – первый наркотик, которого мы жаждали и по которому томились. Мы его приручили, рафинировали, но сок из персика еще хлещет, поднимаясь, как вода из забитой ливневки.


Не помню, почему я вообще пошла именно в тот ресторан.

Зато прекрасно помню – в малейших деталях – отрезок 16-й, ничем не примечательный, ничего не раскрывающий: безликая серая синева «Кофейни», батальон мусорных баков между нами и «Блю Уотер Гриль», за ним – бодега с двумя карточными столами, где позволяют пить пиво. Туда официанты и даже старшие смены, не снимая униформы, ходили закупаться энергетиками в банках и мятными леденцами. Проулок, в котором повара подпирали стены, пока перекуривали между сменами. Укромные углы, где они курили траву и пинали крыс, роющихся в мусоре. И углом глаза ловишь призрак чахлого сквера на площади.

Куда смотрел владелец, когда открывал ресторан? В будущее.

Когда я пришла, мне рассказали уйму историй. В восьмидесятых никто на Юнион-сквер не ходил, сказали мне. В то время тут только пара издательств обосновались. На смену тому городу пришел другой. «Хоул Фудз», «Барнс энд Ноубл», «Бест Бай» наслоились друг на друга. В Риме, когда прокладывают метро, находят целые культурные слои – с ремесленниками, политиками, портными, парикмахерами и барменами. Если начнете копать прямо тут, на 16-й, найдете нас, только помоложе, и затхлые забегаловки – те же, и старых бомжей в сквере – вероятно, тоже.

Что видели те первые официанты, когда пришли наниматься в восемьдесят пятом? Таверну, гриль, бистро? Мешанину из Италии, Франции и какой-то там нарождающейся американской кухни, в которую тогда никто не верил? Микс ингредиентов, который ну никак не мог слиться в одно целое? Когда я спросила старичков, что они видели, то услышала в ответ, мол, владелец создал ресторан такой, каких раньше не бывало. Они говорили, когда вошли, сразу почувствовали себя как дома.


Горький – всегда чуточку неожиданный. Кофе, шоколад, розмарин, лимонная цедра, вино. Когда-то, когда мы были варварами, горечь предостерегала об отраве. Вкусовые рецепторы все еще сопротивляются при встрече с ней. Мы их убеждаем: «Приспосабливайтесь», а еще «Наслаждайтесь».


Я слишком много улыбалась. Под конец собеседования уголки рта у меня скрипели, как колышки у палатки. На мне было черное платье на бретельках и кардиган из вареной шерсти – самое консервативное и взрослое, что имелось в моем гардеробе. В сумочке у меня лежали свернутые в трубочку с десяток копий резюме, а еще у меня имелся смутный план (если так можно назвать некий нерешительный инстинкт, которому я обреченно заставляла себя следовать) – заходить в рестораны, пока меня не наймут. Когда я спросила у соседа Джессе, где мне искать работу, он сказал, что лучшие рестораны Нью-Йорк-Сити на Юнион-сквер. Уже через минуту после того, как я сошла с поезда, на кардигане проступили огромные сырые пятна пота, но верхняя часть платья была слишком открытой, чтобы его снимать.

– Почему вы выбрали Нью-Йорк? – спросил старший администратор по имени Говард.

– Я думала, вы спросите, почему я выбрала этот ресторан.

– Давайте начнем с Нью-Йорка.

По книгам, фильмам и сериалу «Секс в большом городе» я знала, как полагается отвечать. Там все говорят, мол, мечтали тут жить. Они подчеркивают слово «мечтали», растягивают его, надеясь, что это придаст ему искренности.

А еще я знала, что многие заявляют, мол, я приехала, чтобы стать певицей/танцовщицей/актрисой/фотографом/художницей/работать в сфере финансов/моды/книгоиздания, я приехала сюда, чтобы обрести власть/красоту/богатство/славу. И это всегда как будто означает: приехала, чтобы стать кем-то другим.

– Тут и выбора-то никакого нет, – ответила я. – Куда еще можно поехать?

– Ага, – протянул он и кивнул. – Эдакий зов, а?

Вот и все. «Ага». И у меня возникло ощущение, будто он понимает, что возможностей у меня не миллион, что этот город единственное место, достаточно просторное, чтобы вместить столь необузданное, несфокусированное желание. «Ага». Возможно, он знает, как я фантазировала, что круглые сутки живу на всю катушку. Возможно, он знает, как мне до сих пор было скучно.

Говарду под пятьдесят, у него интеллигентное, квадратное лицо. Волосы красиво поредели, подчеркивая проницательные глаза, по которым видно, что он из тех, кто не нуждается во сне. Солидный и прочный, расставленные ноги атлета уравновешивают выпирающий живот. Умные, судящие глаза… Он барабанил пальцами по белой скатерти и смотрел оценивающе.

– У вас красивые ногти, – обронила я, глянув на его руки.

– Издержки профессии, – равнодушно откликнулся он. – Расскажите, что вы знаете о вине.

– Так, азы. В азах я разбираюсь. – Но подразумевала я, что знаю разницу между красным и белым вином, – куда уж дальше по части азов.

– Например… – Он оглядел зал, точно собирался взять вопрос с потолка. – Назовите пять благородных сортов винограда Бордо?

Я вообразила себе, как мультяшные виноградины с коронами на головах принимают меня своем шато: «Привет, – говорят они, – мы благородные сорта винограда из Бордо». Может, лучше солгать? Трудно сказать, будет ли здесь оценено признание в невежестве.

– Мер… ло?

– Да. Это первый.

– Каберне? Извините. По правде говоря, я мало пью бордо.

Вид у него стал как будто сочувственный.

– Разумеется, ценник у него чуток выше среднего.

– Ну да, – кивнула я. – В том-то и дело.

– А что вы пьете?

Первым моим порывом было перечислить различные напитки, которые я пила каждый день. И в голове у меня снова заплясали благородные виноградины, распевая про рафф со льдом из «Данкин Донатс».

– Что я пью когда?

– При выборе бутылки вина чем вы руководствуетесь?

Я вообразила, как покупаю бутылку вина, исходя не из цены или близости к очереди к кассе, не из того, какое животное на наклейке, а руководствуясь критериями моего собственного вкуса. Картинка получилась такая же уморительная, как и благородные виноградины.

– Божоле? Это же вино?

– Вино. Божоле – c’et un vin de fainéant et de radin[3].

– Вот-вот.

– Какое крю предпочитаете?

– Не скажу точно, – ответила я, усиленно и фальшиво хлопая глазами.

– У вас есть опыт работы официантом?

– Да. Я много лет проработала в кофейне. Это есть в моем резюме.

– Я говорю про опыт работы в ресторане. Вы знаете, что значит быть официантом?

– Да. Когда блюда готовы, я выношу их и подаю клиентам.

– Вы хотели сказать, гостям.

– Гостям?

– Вашим гостям.

– Да, именно это я и хотела сказать.

Он нацарапал что-то сверху поверх моего резюме. Гости? Какая разница между клиентом и гостем?

– Тут говорится, что у вас диплом по английской литературе.

– Да, знаю. Звучит многообещающе.

– Что вы читаете?

– Читаю?

– Что вы сейчас читаете?

– Это связано с работой?

– Возможно. – Он улыбнулся. Его взгляд беззастенчиво и медленно скользнул по моему лицу.

– Э… Ничего. Впервые в жизни я ничего не читаю.

Я замолкла и посмотрела в окно. Сомневаюсь, чтобы кто-то, даже преподаватели, хотя бы раз спросили, что я читаю. Он до чего-то докапывался, и хотя я понятия не имела, чего он ищет, решила, что лучше подыграть.

– Знаете, Говард, если можно вас так называть, отправляясь сюда, я упаковала с собой несколько коробок книг. Но потом посмотрела вдруг на них внимательно. Эти книги были… не знаю… отражением того, кто я есть… я…

В моих словах было зерно истины, я так и чувствовала, что оно вот-вот выйдет на свет, я пыталась сказать ему правду.

– Я их оставила. Вот что я имею в виду.

Он слушал, подперев щеку аристократической рукой. Нет, он внимал. Я чувствовала, что меня поняли.

– Да. Удивительное чувство – оглядываться аналитическим взглядом на страстные прозрения юности. Но, возможно, это хороший знак. Знак того, что наш разум меняется, что мы растем над собой.

– Или это может означать, что мы забыли себя. И мы снова и снова себя забываем. И это великий взрослый секрет выживания.

Я смотрела в окно. Город равнодушно тек мимо. Если не получится, я и это тоже забуду.

– Вы писательница?

– Нет. – Передо мной снова сфокусировались стол и собеседник. Говард смотрел на меня в упор. – Мне нравятся книги. И все такое.

– Вам нравится все такое?

– Вы знаете, о чем я. Мне нравится, когда меня что-то задевает.

Он сделал еще какую-то пометку в моем резюме.

– А что вам не нравится?

– Что? – Я решила, что ослышалась.

– Если вам нравится, что вас что-то задевает, то что вам не нравится?

– Это обычные вопросы на собеседовании?

– Это необычный ресторан.

Улыбнувшись, он скрестил руки на груди. У меня возникло ощущение, что собеседование тут о чем-то большем, чем о приеме на работу.

– О‘кей. – Я снова уставилась за окно. Хватит с меня. – Мне не нравится этот вопрос.

– Почему?

У меня вспотели ладони. Как раз в этот момент я поняла, что хочу тут работать. Хочу получить именно эту работу, в этом ресторане. Опустив взгляд на руки, я ответила:

– Чересчур личный.

– Ладно, – с ходу ответил Говард, бросил взгляд на мое резюме и взялся за старое: – Расскажите о какой-нибудь проблеме на вашем прошлом месте работы. Скажем, в той кофейне. Расскажите о проблеме и как вы ее решили.

Кофейня мне словно бы приснилась: едва я силилась вспомнить ее помещение, как оно растворялось. А когда я попробовала вспомнить скучную рутину: пробивание табелей и заказов, раковину, кассу, кофемолки, – сами предметы тускнели. А потом перед моим мысленным взором появилось жирная, злорадная физиономия.