– В моей не было.

– Один из трех фруктов, эндемичных для Северной Америки, – узнаваемый мускат-конкорд. Великая ирония нашей страны заключается в том, что мы выращиваем лучший столовый виноград в мире, а приличное вино изготовить не умеем. Артуро?

Мимо проходил посудомойщик с проволочной корзиной коктейльных шейкеров, джиггеров и ситечек.

– Артуро, ты не мог бы попросить Джейка заварить мне ассам. Он знает, как я пью. Спасибо.

Улыбнувшись, Артуро ей подмигнул. Это он когда-то рявкнул на меня, когда я спросила, куда складывать перерабатываемые отбросы. Я не заметила, как пришел Джейк – может, он просто появлялся, когда нужно было заварить Симоне чай? Вероятно, сама мысль отразилась у меня на лице.

– Ты тоже хотела?

Я покачала головой, хотя мне очень хотелось, чтобы Джейк заварил мне чай так, как я пью.

– Э… как хочешь. Знаешь, что такое изобилие?

Снова покачав головой, я оторвала от грозди еще виноградину.

– Тебя учили жить как заключенная. Не трогай, не прикасайся, не доверяй. Тебя учили, что все вещи в мире лишь ущербные отражения, что они не достойны такого же внимания, как мир духовный. Шокирует, да? И тем не менее мир изобилен. Если будешь вкладывать в него, он станет возвращать сторицей.

– Что вкладывать?

Она намазала немного сыра на крекер, кивнула с полным ртом.

– Свое внимание, разумеется.

– Ок.

Я внимательней присмотрелась к сыру, к виноградинам. Виноградины покрывал серый налет, в сыре – прожилки плесени – и все это следы стихий, которые из создали. Распахнулись двери кухни. Джейк не только сам заварил чай, но и сам принес.

– Один ассам, – провозгласил он.

Он заварил его в высоком стакане для воды и осветлил молоком.

– Спасибо, милый.

Оглядев разложенную Симоной еду, он усмехнулся, взял виноградину.

– Идет урок? – спросил он, переводя взгляд с Симоны на меня.

– Просто болтаем, – небрежно отмахнулась она.

– Болтаем под камамбер. – Он выплюнул косточки мне под ноги на пол. – Я бы этому не доверял, новенькая.

– Разве тебе не нужно быть на рабочем месте, любовь моя?

– Думаю, мне нужно остаться тут и защитить новенькую. У нее уже развилось пристрастие к устрицам. Еще десять минут с тобой, и она станет цитировать Пруста и потребует к «семейному» икры.

У меня сердце остановилось. Я-то считала те устрицы «нашими». Но Симона пропустила слова Джейка мимо ушей – или вид сделала. На лице у нее было то же довольное выражение, с каким она принимала комплименты гостей в конце ужина. А Джейк словно бы вообще ничего не боялся. Я и представить себе не могла, чтобы кто-то еще в ресторане рискнул бы над ней подшучивать.

– Мне не нужна защита, – сказала я вдруг. Глупо. По какой-то причине мне хотелось доказать лояльность. Они повернулись ко мне, и я съежилась. – Иногда мне кажется, вы родственники или вроде того.

В ответ – одна и та же скупая улыбка с поджатыми губами. Но во взгляде Симоны – она словно бы примеряла Джейка на роль потенциального родственника – я заметила проблеск обожания. Он мелькнул и тут же канул снова, но был таким явным, словно химический состав проверили лакмусовой бумажкой. Я десятки раз видела такое в баре. Ничего сестринского в нем не было.

– Когда-то давным-давно, – сказал он.

– Наши семьи дружили, – добавила она.

– Она была девочкой с соседнего двора по соседству…

– О боже, Джейк…

– А стала моей опекуншей…

– Я очень даже милостива…

– И вездесущая, всемогущая…

– Да, это та еще ноша…

– И теперь у меня классический случай стокгольмского синдрома.

Оба рассмеялись, и смех был не просто личным, он исключал меня, отталкивал, мне ни за что не понять, над чем они смеются. А потом Джейк вдруг развернулся и ушел. Посмотрев на меня, Симона отщипнула еще виноградину.

– На чем мы остановились?

– Ты была девочкой с соседнего двора?

Беспечная веселость развеялась, она же предназначалась только Джейку.

– Мы оба с Кейп-Кода. В каком-то смысле выросли вместе.

– О’кей, – отозвалась я. – Тебе нравится его девчонка?

– А, девчонка Джейка, – протянула она и улыбнулась.

– Ну да, Ванесса, или как там ее зовут.

– Я не знакома с Ванессой, или как там ее зовут. Джейк довольно скрытен. Хочешь, сама его спроси.

Я покраснела, ладони у меня вспотели, мне хотелось сгореть от стыда.

– Я просто подумала, это, наверное, важно. То есть, если бы ты считала, что она клевая… ну не знаю… Потому что вы так близки, – глупо закончила я.

– Ты подумала о том, чего хочешь от жизни?

– Э… Не знаю. Я ну… честно…

– Ты сама себя слышишь?

– Что?

– «Клево», «как-то там», «э…», «я… вроде как… ну…» Разве люди так разговаривают?

Боже, мне хотелось провалиться сквозь землю!

– Знаю. Со мной так бывает, когда я нервничаю.

– Это эпидемия среди женщин твоего возраста. Чудовищная пропасть между тем, как они выражаются, и тем, что думают о мире. Вас учат прибегать к сленгу, клише, сарказму, – а ведь все это слабенькие средства. Поверхностность языка окрашивает опыт, переживания не ассимилируются, а сами превращаются в одноразовые клише. И в довершение ко всему вы называете себя «девчонками».

– Э… я не знаю, что на это сказать.

– Я не нападаю на тебя, просто предлагаю задуматься, обратить внимание. Разве мы не это обсуждали? Что надо быть внимательной?

– Да

– Я тебя напугала?

– Да.

Рассмеявшись, она съела виноградину.

– Ты, – сказала она. Она схватила меня за запястье, прижала к нему два пальца, словно щупая пульс, и я затаила дыханье. – Я тебя знаю. Я тебя помню. Я сама в юности такой была. В тебе множественность. Тебя кружит водоворот переживаний. И ты хочешь на себе проверить любое ощущение, любой опыт.

Я промолчала. На самом деле это было очень образное описание того, чего я хотела.

– Я даю тебе разрешение относиться к себе серьезно. Относиться серьезно к миру. И начать им овладевать. Это и есть изобилие.

Мне хотелось, чтобы она говорила еще и еще. Никто в моей жизни со мной так не говорил. Отрезав кусочек сыра, она протянула его мне.

– Дорсет.

И на вкус он был как масло, но с примесью земли, и, может, как лисички, которые она то и дело трогала. Она протянула мне виноградину, и когда я ее надкусила, то на языке у меня оказались косточки, и я сдвинула языком, потом выплюнула в ладонь. Мысленно я увидела пурпурные виноградины, тучнеющие на солнце.

– Это как времена года, только у меня во рту.

Она снисходительно улыбнулась. Серебряными щипцами она расколола два грецких ореха. Кожица у мякоти была на ощупь как осенняя паутинка. Скорлупки она смахнула на пол – к косточкам от винограда и розовым сырным корочкам.


Даже с поправкой на мою молодость я понимала лишь процентов семьдесят из того, что говорила мне Симона. Зато я понимала, что она меня заметила, обращает на меня внимание. Равно как и то, что в ее обществе я всегда была поблизости от него. Когда она взяла меня под свое крыло – с эксклюзивными дегустациями вин и уроками по сырам, – меня словно бы окутала благодатная аура. Аура, обещавшая «смысл».

Когда она взяла меня за запястье, я почувствовала себя такой беззащитной, словно она способна остановить мой пульс, если захочет. Я понимала, что тогда я умру. Я отмахнулась от этой мысли, как с детства приучила себя делать, но вспомнила о случившемся, когда поздно ночью я пешком шла от станции к дому. Безмолвные темно-синие силуэты складов и маслянистая чернота реки словно бы следили за мной. Сами улицы словно бы дышали, а потом вдруг начали растворяться. Я видела, как что-то или кто-то их стирает. У меня возникло такое чувство, будто меня вообще не существовало, – его я могу назвать лишь ощущение собственной смертности. Оно меня воспламенило. Я хочу еще! Таков был результат: это «хочу еще!» ворвалось в мою кровь и требовало свое.


– Эй, Флафф, поди сюда, – окликнул Ник. – Забери заборный список на завтра.

Бывали вечера, когда Ник являлся словно в игры играть: волосы коротко стрижены, уши торчат, выглядит как восьмилетка, которому неймется с кем-то подраться. А иногда он приходил на смену таким усталым, что казался серым.

– Никогда не заводи детей, – сказал он мне, когда я спросила, не заболел ли он.

Но сегодня он сновал за стойкой с бесшабашной улыбкой – точно после хорошего секса.

– Как ты меня назвал?

– Флафф. Это твое имя. Ты выглядишь как Флафф.

– Меня зовут Флафф, – растерянно повторила я.

– Тебе подходит.

Я забрала у него список.

– Как флафф в порно? Девчонка, которая сосет член между телками, чтобы у парня не пропала эрекция?

– Она самая! – Он хлопнул в ладони. – Видишь, ты все-таки не такая уж зеленая. Поэтому давай, шевелись, Флафф, я не собираюсь торчать тут всю ночь.

Я понурилась. Я уже собиралась уйти, как испытала нечто, чего не чувствовала уже много недель. Я расхохоталась. По-настоящему расхохоталась. Смех шел словно бы из самых пяток.

– Ты хочешь сказать, у тебя на меня встает, Ник?

Спустив оправу на кончик носа, он посмотрел на меня поверх очков.

– Не-а, ты не в моем вкусе, но с тобой смена идет бойче. – Он мне подмигнул. – Сегодня ты неплохо управилась.

Я нырнула в подвал с пластмассовым ящиком. Табличка над дверью гласила: «ОСТОРОЖНО ОСАДОК», и я снова расхохоталась. Мне понадобилось немало времени, чтобы собрать необходимое. Я работала чудовищно неэффективно. Но я заодно прихватила пару бутылок, которые он не включил в мой список, я ведь видела, как он продавал эти напитки, и знала, что ему понадобится. И подвал я тоже подмела, усмехаясь про себя.

Многое из того, чего я не понимала в Симоне, мне объяснили фразой: «Она жила в Европе».

Не знаю, как фраза настолько расплывчатая способна объяснить, почему Симона умела пить, не напиваясь. Или откуда у нее – даже посреди двух кризисов – такая вычурная манера речи, словно она профессорша, живущая в своем загородном поместье. Или почему она умела вставить фразу в разговор и уйти, не дождавшись реакции, как персонаж из пьесы Чехова, который слушал, но на самом деле ничегошеньки не расслышал. Почему она одновременно бывала несгибаемой и равнодушной. Расхлябанной, но точной в движениях. Почему красная помада у нее на губах смотрелась как сигнал светофора.