VI

Ты обжигаешься. Обжигаешься по факту присутствия.

О винные бокалы, выползающие из клубов пара в мойке. О пароотвод кофемашины в засохших разводах молока. О подтекающий кран в раковине за стойкой бара. О фарфоровые тарелки, раскалившиеся на тепловом столе под лампами нагрева на раздаче.

Ожоги на перепонке между большим и указательным пальцами, на подушечках пальцев, на запястьях, на внутренней стороне локтей и – как ни странно – чуть выше локтя с внешней стороны… Я меняла ленту в сервис-принтере, мне пришлось пройти за спиной у Шефа, и я наткнулась на ручку медной сковороды. Я вскрикнула, сковорода крутанулась и упала на пол. Шеф выслал меня из кухни, и до конца ланча я сервировала столы.

Ожоги зажили, а кожа сварилась.

Порезы на костяшках пальцев от того, что неумело срывала фольгу горлышек винных бутылок.

Скотт сказал:

– Кожа настолько грубеет, что ее ножом не разрезать.

И голыми руками выхватил тарелку из гриля-саламандер[13], чтобы это продемонстрировать.


К тому времени, когда мы приплелись к стойке бара, было далеко за полночь, и мы были так же замызганы, как пол в обеденном зале. День выдался кошмарный. Посреди смены сломался конвейер посудомоечной машины, и двоих из нас отрядили вручную мыть бокалы в обжигающей, почти кипящей воде. Потом отказали кондиционеры, которые и в лучшие времена работали слабенько. Ремонтники объявились, когда мы сели выпить «на посошок». Они подперли дверь, чтобы не закрывалась, и мы все с тоской посмотрели наружу. Изменений температуры они с собой не привезли.

Ник в награду поставил бэкам джин с тоником. Пальцы у меня как будто сварились, мышца между большим и указательным пульсировала от протирания барного стекла. У меня не было даже сил подумать, не сесть ли за стойку рядом с Джейком и Симоной. Я устало плюхнулась на свой обычный табурет рядом с Уиллом. Пустая бутылка «Хендрикса» стояла на стойке как символ.

По другую сторону от меня сел Уолтер. Обычно наши смены не пересекались. Он был крупным и элегантным, чуть за пятьдесят, с огромной щелью между передними зубами. Выглядел он таким же усталым, какой я себя чувствовала, морщинки у глаз углублялись с каждым выдохом. Он спросил, как я осваиваюсь, и мы немного поболтали о пустяках. Но когда я упомянула, что живу в Уильямсбурге, он хмыкнул.

– Я там жил.

– Ты? Со всеми этими пустоглазыми бездельниками?

– В конце восьмидесятых… Или это еще до твоего рождения? Добрых шесть лет. Господи, это было ужасающе. А посмотрите сейчас. Пугает, мягко говоря. Поезда то и дело переставали ходить. Иногда нам приходилось тащиться по рельсам пешком.

– Ха! – Ник хлопнул ладонью по стойке. – Я и забыл.

– Там было по прямой. Пешком быстрее всего. – Допив свое, Уоррен толкнул бокал к Нику. – Можно мне за байку скотча?


– У нас было целое здание, – начал Уолтер, а Ник опустошил в свой стакан бутылку «Монтепульчано». – Три этажа. Моя доля была пять с половиной сотен, а это совсем не маленькая сумма. Я тогда был с Уолденом, и мы были «Уолден и Уолтер Уильямсбургские». Мы думали, это забавно. Уолдену требовалось место для картин, они… ну… – Он посмотрел на меня. – Даже ты, наверное, их видела. Одно «полотно» занимало целую стену. Он монтировал их внутри, а потом мы разбирали их, чтобы вытащить. А потом фаза коллажей у него началась всерьез. Один из этажей мы оставили под коллекцию старья. Бамперы от машин, сломанные фонари, клетки для кур, целые ящики фотографий. – Уолтер мягко хмыкнул. – Это было так давно, до его… как это называется?

Все в баре слушали, не поднимая головы, только Симона наблюдала за ним теплым взглядом.

– Его «материалистской фазы», – подсказала она.

– А, Симона помнит! Если ты когда-нибудь забудешь что-то в своей истории, Симона вспомнит. – Они смотрели друг на друга в упор, но без злобы. – Это назвали его coup d’etat[14]. То было начало его романа с Ларри Гагосяном[15]. Его окрестили «кометоподобным». А все, что он делал в Уильямсбурге, – сейчас это, наверное, называется «ранними работами», – стоит миллионы. Он возился с хламом, а я пел оперные арии в ванной.

– Я скучаю по твоему пению, – сказала Симона.

– На третьем этаже у нас было окно во всю крышу, но в нем не хватало стекол. Когда шел дождь, ты словно стоял в Пантеоне: колона воды и света посреди комнаты. На полу прогнил ровный черный круг. Весной в нем вырастал мох. Нам пытались всучить это здание за тридцать тысяч. Я не шучу. Мы подумали, кто станет покупать дом на углу Гранд и Уитфа? Я считал, что рано или поздно он сползет в реку.

Он замолчал. Я сделала крошечный глоток джина с тоником, – напиток был для меня слишком крепким, но я никогда бы в этом не призналась.

– Теперь его превратили в кондоминиум, – сказала я. Я просто не знала, что бы еще сказать. Мне становилось трудно держать голову прямо. – Там столько недостроенных, пустых зданий. Их никогда не заселят. Там нет людей.

– Это ты кондо, новенькая, – вставил Саша.

Уолтер смотрел на дно бокала.

– Чертовы дыры в потолке. Замерзшие трубы всю зиму, ливни на Новый год. Мы каждую неделю спускали с лестницы нариков. Каждую неделю. Один пытался ударить Уолдена ножом для мяса, нашим собственным ножом для мяса. А иногда я жалею, что мы там не остались.


Я ездила в серых поездах подземки. Туда и обратно, туда и обратно. В начале я встречалась глазами со всеми. По пути я накладывала тушь, подсчитывала чаевые наличкой у себя на коленях. Я писала себе записки, ела рогалики, размазывала крем-сыр пальцами, двигала плечами в такт музыке, тянулась на скамейке, улыбалась, когда в стекле вспыхивало мое отражение.

– Тебе не хватает внимания к себе, – сказала мне однажды Симона, когда я уже собиралась уходить. – Если ты не умеешь видеть себя, то не можешь себя защитить. Ты меня понимаешь? Чтобы выжить, важно остановить воображаемый саундтрек у себя в голове. Не растрачивай себя, сконцентрируйся, ты ведь взаимодействуешь со своим окружением.

Я научилась стоять неподвижно и не смотреть ни на кого и ни на что. Когда кто-то рядом со мной в поезде начинал разговаривать сам с собой, мне становилось за него неловко.


В мой первый день «на подхвате в зале» у миссис Кирби не оказалось при себе кошелька. Я докладывала на соседний стол приборы, когда услышала ее возглас. Тонкими, почти как спицы, руками она швырнула на стол сумочку, ее нож упал на пол. Все вместе прозвучало как сигнал тревоги. Гости за столами вокруг обернулись. Она вытащила смятые бумажки, скомканную салфетку-«клинекс», несколько тюбиков помады, абонемент в музей Метрополитен.

Подобрав нож, Симона положила руку ей на плечо. Миссис Кирби снова села прямее, но ее руки все еще вспархивали к лицу.

– Я… ну… я… ну.

– Знаете, кажется, мы его нашли, – сказала Симона, ловя лихорадочно подрагивающую ладонь. – У вас все на месте. Я заметила, сегодня вы не доели баранину, с ней все было в порядке?

– О! Она была не дожарена. Уж и не знаю, сколько у вас платят Шефу, если он не умеет приготовить баранину. Однажды я обедала с Джулией Чайлд, и нам подали баранину. Ее жарил сам Джеймс Бирд, вот уж кто умел готовить баранину, милочка.

– Спасибо, что рассказали. Я передам.

Симона забрала чек. Я не заметила, как рядом со мной возникла Зоя, и Симона подошла к нам.

– У нее нет кошелька, – сказала она и вздохнула. – Пробью за счет заведения.

– Я бы сначала посоветовалась с Говардом, – осторожно возразила Зоя.

– Прошу прощения? – Симона повернулась к ней всем телом.

Я отступила на пару шагов.

– Ситуация совершенно вышла из-под контроля. Пора это обсудить. Шеф сыт по горло, суп заказывается по два раза, баранина трижды отсылается назад. Становится все хуже.

Даже с расстояния в несколько футов я почувствовала, как она напряглась. Зоя стояла, стиснув за спиной руки, усилием воли заставляя себя сохранять невозмутимость. В футе пространства между ними вскипела тишина, и почему-то я знала, что Зоя нарушит ее первой.

– Ты не можешь просто списывать за счет заведения целые обеды, да еще раз в неделю, Симона. Это вне твоей компетенции, ресторан не может нести за нее ответственность. Помнишь, как она упала? Когда-то же надо провести черту. Где ее семья?

Я завороженно смотрела на Симону, она практически мерцала.

– Каждую неделю, Зоя. Двадцать чертовых лет. Ты сейчас как раз на ее семью смотришь. Я запишу ее обед на себя.

Вокруг станции официантов начал стягиваться остальной персонал – как планеты на орбитах, а когда Симона повернулась, мы рассеялись. Я убежала на кухню, а у Ари были круглые глаза.

– Вот черт, – сказала она. – Королеву улья за такое оштрафуют. Забираю!

Когда я, наконец, получу право пробовать вино под конец наших уроков, то буду изрекать благоглупости вроде: «О, теперь я понимаю!», а Симона будет качать головой:

– Ты только начинаешь узнавать, сколько всего ты не знаешь. Сначала ты должна заново научиться пользоваться органами чувств. Чувства никогда не обманывают, ошибочны их истолкования.


Я не знала, что такое свидание, и в этом была не одинока. Большинство знакомых мне девушек на свидание не приглашали. Люди сходились на почве алкоголя или методом исключения. Если у них было что-то общее помимо работы и алкоголя, они шли куда-нибудь поговорить. Когда Уилл пригласил меня в выходной сходить куда-нибудь, я подумала, что теперь мы точно друзья – ну… как вместе пойти выпить кофе.

Мы встретились в крошечном заведении под названием «Большой бар» – четыре кабинки и несколько табуретов, залитых красным светом. Когда, открывая передо мной дверь, он положил ладонь мне на поясницу, я подумала: «Вот черт! Так вот как выглядит свидание?»

– Канзас, – сказал он.

Я улыбнулась. Не так уж ужасно – находиться где-то помимо ресторана и моей комнаты. Говорить с кем-то, не делая при этом еще пятнадцать разных дел. Совсем не ужасно.