Стефани Данлер - Сладкая горечь

I

У тебя разовьется вкус.

Нет, не небо, и не язык, и даже не вкусовые рецепторы. Особое место на языке, которое запоминает и которое дает вкусовым ощущениям слова. Прием пищи превращается в науку, одержимую словами. Ты больше никогда не будешь просто есть.

«Овсянки», «бэки», «фицы» – как только не называют официантов. Трудно сказать, что, собственно, подразумевает эта профессия. Она ведь лишена амбиций в привычном понимании. Приносишь, уносишь… Нет ни карьерных взлетов, ни падений. Конечно, это работа, как любая другая, а еще своего рода прибежище или переходный период. Приносишь, уносишь… ждешь… ждешь, когда начнется настоящая жизнь.

Быстрый, легкий заработок – с течением вечера растут и исчезают скользкие купюры. Для тех, у кого есть конкретные цели, кто точно понимает, чего хочет, такая работа может стать трамплином. Большую часть этих истин я без труда усвоила, когда в возрасте двадцати двух лет меня наняли в ресторан.

Там многое привлекало: деньги, ощущение защищенности, вроде как стабильность, возможность переждать невзгоды. Не понимала я того, что очутилась словно за проволочным забором: мир вовне перестал существовать, а мир внутри… Память сохраняет лишь дробящуюся на мгновения лихорадочную спешку и безумие. Девяносто процентов работавших в ресторанном бизнесе даже не укажут опыт в резюме. Мы можем упомянуть о подобном вскользь, напирая на такие качества, как трудовая дисциплина и стойкость – эдакий наградной знак бедствия, как у жертв землетрясения или отслуживших в армии. Вот, пожалуй, и все.

Как и другие, в Большое Яблоко я приехала на машине. Набитой дорогим для меня (так казалось) хламом, который я вскоре вышвырнула в помойку: DVD-диски, которые скоро утратили свой смысл, коробку с цифровыми и пленочными фотоаппаратами для все еще скрытого таланта, роман Керуака «В дороге», который я так и не дочитала, и современный шведский торшер из «Колмарта». Я проделала долгий путь из местечка такого маленького, что его не найти даже на подробной карте.

Кто-нибудь вообще приезжает в Нью-Йорк налегке? Боюсь, нет. Но, пересекая Гудзон, я думала, что пересекаю Лету, млечную реку забвения. Я забыла, что у меня была мать, которая сбежала прежде, чем я открыла глаза, и отец, который невидимкой скользил по комнатам нашего дома. Я забыла о череде людей в моей жизни, такой же реденькой, как проволочная сетка, и равно не способной уловить того, что я хотела им сказать. Я забыла, как ехала по проселкам среди иссохших полей под давящим оком звезд и ничегошеньки не чувствовала.

Да, я хотела сбежать. Но от чего? От столпов футбола и церкви? От низеньких, линялых домов, что стоят внутри квартала, где нет детей? От утра, проводимого за «Газетт» и покупными пончиками? От тихой, сентиментальной серости? Это не имело значения. Я никогда этого не узнаю, ведь моя жизнь, как и жизнь большинства, тянулась незаметно, но безостановочно.

Давайте считать, что я родилась в конце июня 2006 года, когда в семь утра пересекала мост Джорджа Вашингтона под лениво встающим, прихорашивающимся солнцем, когда небо полно ярких отсветов, когда его еще не спрятали выхлопы, не расчертила жара, родилась в машине с опущенными окнами, где радио ревело о невероятных надеждах, родилась открытой, открытой, открытой…

Тем оппортунистичным утром глаза у меня были налиты кровью, волосы – сальными, а шея ныла от попыток поспать пару часов на обочине. Но главным оставалось покалывание – точно докрасна раскаленной иглой – в груди, которое не давало снять ногу с педали газа и заглянуть в зеркальце заднего вида.

Кислое. Лимонный сок, от которого сводит скулы, тонкокожие лаймы, свернувшийся кефир, йогурты и разные уксусы. Литровые контейнеры лимонов у рабочих станций поваров. Когда Шеф орал: «Тут нужна кислинка!», они кромсали лимоны. После в воздухе витал едкий запах, признак пищи, наполненной жизнью.

Про необходимость оплачивать проезд по трассе я не знала.

– Я не знала. Может, пропустите на первый раз? – сказала я тетеньке в будке.

Тетка в будке осталась непреклонна, как обелиск. Мужик в машине позади меня начал давить на гудок, потом – следующий за ним, пока мне не захотелось спрятаться под рулевое колесо. Тетка махнула, мол, мне надо съехать на обочину, где я дала задний ход, развернулась и оказалась лицом в ту сторону, откуда только что приехала.

Съезд привел меня в лабиринт промзоны, и каждый следующий поворот все больше сбивал с толку. Меня обуял иррациональный страх, что я не сумею найти банкомат и придется возвращаться. Я свернула на стоянку у «Данкин Донатс», сняла двадцать долларов и посмотрела остаток на счету: 146 долларов. Сходила в туалет и умылась. «Почти на месте», – сказала я своему засиженному мухами и измученному отражению в зеркале.

– Можно мне большой ореховый рафф со льдом? – попросила я у официанта.

Отдышливый толстяк за стойкой обслюнявил меня взглядом.

– Так вы вернулись? – Он отдал мне сдачу.

– Простите?

– Вы были тут вчера. Заказали такой же кофе.

– Нет. Я. Ничего. Не. Заказывала, – ответила я раздельно и для надежности помотала головой. Вообразила себе, как выхожу из машины вчера, завтра, каждый день моей новой жизни, заехав на стоянку при «Данкин Донатс» в долбаном Нью-Джерси и заказываю этот самый кофе. От одной мысли мне стало тошно.

– Я не заказывала, – повторила я, снова помотав головой.

– Вот, пожалуйста, – сказала я тетке в будке, победно опуская окно.

А она, задрав бровь, заложила большие пальцы за форменный ремень. Я протянула ей деньги, точно это сущий пустяк.

– Можно мне теперь проехать?

Соленое. Рот наполняется слюной. Масло из Бретани, плавящееся от прикосновения. Кристаллы розовой соли из Гималаев, матовые серые катышки – из Японии. Бесконечный поток кошерной соли, льющейся из руки Шефа. Подсаливание – целое море нюансов, блюдам всегда требуется еще. Мало соли, и пища кажется пресной, много – она погибла.

Друг одного друга одного друга по имени Джессе. Свободная комната за 700 долларов в месяц. Район под названием Уильямсбург в Бруклине. Город словно тисками душила жара, дневные газеты пестрели новостями о людях, мрущих в Квинсе и на внешних окраинах, где отрубалось электричество. Копы раздавали пакеты со льдом – плавящееся, утекающее сквозь пальцы утешение.

Улицы были просторны и пустынны, и я припарковалась на Реблинг, сразу после съезда с моста. Солнце стояло в зените, в тень спрятаться негде, и все будто закрыто. Я шла на Бедфорд-авеню в поисках признаков жизни и, увидев кофейню, подумала, не спросить ли, вдруг им нужен бариста. Но когда я заглянула в окно-аквариум, ребята внутри, скорчившиеся над лэптопами, с поджатыми губами, пирсингом, такие худые, показались настолько взрослее меня. Я-то обещала себе, что найду работу быстро и без раздумий – официанткой, бариста, – да какую угодно, лишь бы зацепиться. Но когда я приказала себе открыть дверь, моя рука заупрямилась.

Небо со стороны набережной расчертили скелеты небоскребов, встающих из подлеска невысоких строений. В жарком мареве они походили на ошибки в рисунке, затертые ластиком. Над заросшим сорняком заброшенным участком поскрипывала ржавая вывеска заправки «Мобайл». Повсюду свидетельства упадка.

Мой новый сосед оставил ключи в баре рядом с квартирой. Днем по будням он работал в офисе поближе к центру и не мог меня встретить.

Бар «У Клема» оказался темной забегаловкой на выбеленном светом углу, и кондиционер в ней громыхал, как дизельный мотор. Едва я вошла, он обрызгал меня, и несколько секунд я могла только моргать в потоках тепловатого воздуха.

Бармен сидел, привалившись к заднему столику и закинув ноги на саму стойку. На нем была усыпанная заплатками и заклепками джинсовая жилетка на голое тело. Перед ним сидели две женщины в желтых набивных платьях, крутили соломинки в высоких бокалах. Ни один из троих не удостоил меня ни словом.

– Ключи, ключи, ключи, – забормотал в ответ на мою просьбу бармен.

Мало того, что исходившая от него вонь ударила мне в нос уже с расстояния в пару шагов, так бармен еще и был покрыт потрясающими – демоническими – татуировками. Кожа у него на ребрах казалась приклеенной. Висячие усы напоминали хвостики школьниц. Вытащив кассу, он швырнул ее на стойку и стал рыться в ящике под ней. На свет появились стопки кредитных карт, иностранная мелочь, конверты, квитанции. Банкноты трепетали в зажимах.

– Ты девчонка Джессе?

– Ха, – откликнулась одна женщина у стойки. Прижав бокал ко лбу, она катала его взад-вперед. – Вот умора!

– Это на углу Реблинг и Второй, – подсказала я.

– Я тебе что, агент по недвижимости? – Он швырнул мне пригоршню ключей с цветными пластмассовыми бирками.

– Эй, не пугай ее, – встряла вторая.

Они не слишком походили на сестер, но обе были мясистые, груди и плечи у них поднимались из топов на бретельках, как фигуры на носу корабля. Одна была блондинка, другая – брюнетка, а когда я присмотрелась, то поняла, что платья у них определенно одинаковые. Они вполголоса перебрасывались только им двоим понятными шуточками.

И как я собираюсь тут выжить? Кому-то придется измениться – либо им, либо мне. Я нашла ключи с биркой «Реблинг 220». Бармен нырнул под прилавок.

– Большое спасибо, сэр, – сказала я в пустоту.

– О, не за что, мэм. – Он снова вынырнул и теперь строил мне глазки.

Открыв банку пива, он пальцем приподнял усы и провел по ним языком, все это время не сводя с меня глаз.

– О’кей. – Я попятилась. – Ну, может, я еще зайду… Ну… вроде как… выпить.