– Теперь берегись! Настоящий хозяин идет! – сказал один из жнецов достаточно громко, чтобы я услышала. Смешок неторопливо прокатился по шеренге крестьян. Я тоже улыбнулась и крикнула, чтобы меня непременно услышали все:

– Ну, довольно! Немедленно встаньте, как полагается. Нет, еще ближе друг к другу! И учтите, Джон Саймон, я вовсе не собираюсь позволять вашей семье бесплатно запасаться пшеницей на всю зиму! Встаньте ближе к Уильяму. А вас, Томас, я попрошу срезать колосья ближе к земле. Неужели вы думаете, что я не разобралась в вашей замечательной затее? Еще разок сыграете в такую игру, и я всех вас вышвырну на Михайлов день[9].

Ворча и посмеиваясь, жнецы сдвинули ряды и снова принялись за работу, на этот раз не оставляя ни одной несжатой полоски в колышущемся поле пшеницы, которая следом за ними ложилась ровными бледно-золотистыми валками. Я с довольным видом усмехнулась и пошла к ландо, с удивлением слушая звонкий смех Селии, такой же счастливый, как пение черного дрозда. Мой брат что-то рассказывал ей и ласково улыбался, глядя на нее. Я решила не обращать на это внимания и спросила:

– Ну что, Гарри, теперь видишь, как они должны работать? Гораздо ближе друг к другу! Тогда пропусков почти не остается.

– Да, конечно, – сказал Гарри. – Я тоже им об этом говорил, но они все равно тут же разбредались в разные стороны.

– Они постоянно стараются тебя провести! – рассердилась я. – Тебе нужно показать им, что ты здесь хозяин.

Гарри усмехнулся, глядя на Селию, и я заметила, что она застенчиво улыбнулась в ответ.

– Такой уж я, видно, бестолковый, – сказал он, обращаясь не ко мне, а к Селии и явно напрашиваясь на возражения.

– Действительно бестолковый! – согласилась я, прежде чем она успела выразить свое несогласие. – Ладно, ступай на поле и не позволяй жнецам прерывать работу больше чем на десять минут; и домой им до заката возвращаться тоже не полагается.

Гарри послушался меня и остался в поле; жнецов он не отпускал домой до позднего вечера и вернулся страшно довольный собой, весело насвистывая и поглядывая в небо на круглую золотистую луну урожая. Я как раз переодевалась к обеду и услышала топот копыт его лошади еще на подъездной аллее. Сама не знаю почему, но сердце мое отчего-то взволнованно забилось, и я остановилась перед зеркалом, закручивая волосы в высокий узел на макушке и внимательно себя разглядывая. Интересно, думала я, выигрышно ли я выгляжу рядом с Селией? В собственной красоте у меня сомнений не было, но мне хотелось знать, как моя яркая внешность соотносится с ее нежным очарованием. Я припомнила сегодняшнюю сцену в поле и впервые подумала о том, что Гарри, наверное, не слишком приятно, когда сестра устраивает ему разнос в присутствии других мужчин и нашей хорошенькой соседки. Возможно, сердце у него вовсе не прыгает от восторга при виде меня, и вряд ли он так же следит за каждым моим движением, как я следила там, на пшеничном поле, за тем, с какой силой и грацией движется его тело и руки.

Я решила потихоньку проскользнуть в мамину спальню и рассмотреть себя в полный рост в ее большом, готическом зеркале. Надо сказать, то, что я увидела, добавило мне уверенности в себе. Черный цвет шел мне куда больше, чем бледно-розовый или бледно-голубой, однако мама всегда раньше заставляла меня носить именно эти цвета. Сужавшийся книзу корсаж платья плотно обхватывал мою тонкую талию, и я выглядела в нем стройной, как тростинка. Большой квадратный вырез подчеркивал изящную шейку. Короткие локоны у щек выглядели совершенно естественными (хоть и были созданы с некоторой помощью щипцов), а зеленые глаза при свете свечи казались непроницаемыми, как у кошки.

У меня за спиной была окутанная полумраком комната. Балдахин густо-зеленого цвета над старинной кроватью на четырех резных ножках казался почти черным, точно хвоя сосны в сумерки. Стоило мне шевельнуться, и моя черная тень, огромная, как тень великана, начинала метаться по дальней, едва различимой стене. В этой странной игре света и тени, точнее мрака и полумрака, был какой-то непонятный фокус, пробуждавший нервные фантазии. Мне вдруг показалось, что я в комнате не одна. Но я не обернулась, чтобы побыстрее посмотреть, что у меня за спиной, хотя в обычных обстоятельствах наверняка сделала бы это. Я продолжала стоять лицом к зеркалу и спиной, своей незащищенной спиной, к темной комнате, отражавшейся в еще более темном стекле, и пыталась увидеть или понять, кто там находится.

Там был Ральф.

Он лежал там, где всегда страстно мечтал лежать – на постели своего хозяина. Лицо его согревала знакомая, столь любимая мною улыбка, которая всегда светилась у него в глазах, когда он смотрел на меня. Вид у него был довольно самоуверенный, гордый, но эта улыбка таила в себе нежность и предвкушение грубоватого и одновременно нежного наслаждения.

Я так и застыла: я не могла разглядеть его ног.

Я не шевелилась и не дышала.

Я не могла разглядеть его ног.

Если его ноги целы, тогда минувшие несколько месяцев были просто страшным сном, а то, что я вижу в зеркале, – чудесная реальность. Если же ног у него больше нет, это означает, что тот кошмар снова настиг меня и теперь я целиком в его власти и все в миллион раз хуже, чем самые страшные мои сны. Резной балдахин отбрасывал на кровать широкую темную полосу густой тени. Может быть, его ноги прятались в этой тени? Я не могла их разглядеть.

Я знала, что должна повернуться и посмотреть Ральфу в глаза.

Мое лицо, отражавшееся в зеркале, казалось единственным светлым пятном в окутанной мраком комнате; оно светилось, как лик привидения. Я прикусила внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать, и медленно, точно приговоренная к смертной казни, обернулась.

У меня за спиной никого не было.

Кровать была пуста.

Я хрипло прошептала: «Ральф?» У меня так сдавило горло, что громче я не могла. Но от моего шепота лишь слегка шевельнулся огонек свечи. На негнущихся ногах я сделала несколько крошечных шажков к кровати, высоко поднимая свечу и намереваясь осмотреть все это старинное ложе до последнего дюйма. На кровати никого не было. Подушки и вышитое шелковое покрывало по-прежнему были идеально гладкими, ничуть не смятыми. Я дрожащей рукой коснулась подушек. Их поверхность была холодна.

Значит, на них никто не лежал?

Пошатываясь, я с трудом добрела до маминого туалетного столика, осторожно поставила свечу, села на пуфик и бессильно уронила голову на руки.

– Боже, – в отчаянии воскликнула я, – не дай мне сойти с ума! Не посылай мне безумия! Не допусти, чтобы все это так закончилось! Чтобы я утратила разум как раз тогда, когда почти уже достигла душевного покоя и умиротворения!

Несколько долгих минут я провела в полном безмолвии, слушая, как ровно тикают в коридоре дедушкины часы. Потом глубоко вздохнула, отняла руки от лица и снова посмотрелась в зеркало. Лицо мое выглядело в зеркале столь же безмятежным и очаровательным, как и всегда, но я смотрела на свое отражение так, словно это не я, а кто-то другой; словно это чья-то чужая красота и я не могу понять, что там, под этой маской спокойствия, не могу даже представить себе, какие ужасные мысли, какие страхи таятся в глубине этих зеленых кошачьих глаз.

За дверью скрипнула половица, и дверь отворилась. Я так и подскочила, едва успев задушить рвущийся из горла вопль, но на пороге стояла всего лишь моя мать. Несколько секунд она не двигалась, и я прочла в ее лице сочувствие и невнятный намек на то, что ее снедают некие мрачные мысли.

– Глазам своим не верю – ты, Беатрис, вертишься перед зеркалом? Не похоже на тебя! – ласково сказала она. – Извини, если я тебя напугала. Ты так бледна. О чем, интересно, ты только что думала?

Я улыбнулась, хотя и несколько натянутой улыбкой, и отвернулась от зеркала. Мама молча подошла к комоду и вынула из верхнего ящика носовой платок. Молчание затягивалось, и я ощутила в висках знакомый стук крови: меня уже начинало тревожить, что она скажет или сделает дальше.

– Ты, должно быть, затосковала по своим хорошеньким платьицам, когда сегодня увидела мисс Хейверинг? – сказала моя мать и, как всегда, ошиблась. – Она и впрямь выглядела очаровательно. По-моему, Гарри был просто потрясен.

– Гарри? – машинально переспросила я.

– Вряд ли можно подобрать для него лучшую партию, – сказала мама, орошая одеколоном свой кружевной платочек. – Кстати, те земли, что полагаются ей в качестве приданого, на редкость удобно расположены: совсем рядом с нами. Твой отец вечно на них поглядывал. И потом, она такая милая! Такая прелестная! Я понимаю, конечно, что дома у нее обстоятельства весьма сложные и она, бедняжка, привыкла постоянно к ним приспосабливаться. Леди Хейверинг заверила меня, что, если из этого брака что-нибудь выйдет, ты и я сможем оставаться здесь так долго, как захотим сами. Селия не станет настаивать на каких-либо переменах. По-моему, это поистине идеальный план, вряд ли можно придумать нечто лучшее.

А мою душу все сильней сковывал леденящий холод. Почему мама говорит о подходящей невесте для Гарри? О каком браке может идти речь? Гарри – мой друг, мой постоянный спутник. Мы с ним вместе управляем нашим поместьем. И он, и я принадлежим Широкому Долу!

– Вы подыскиваете для Гарри невесту? – с недоверием переспросила я.

– Конечно, подыскиваю, – сказала мама, стараясь не смотреть мне в глаза. – Это совершенно естественно. Неужели ты думала, что он на всю жизнь останется холостяком? Что он забудет о своем долге, о необходимости продолжить свой род и умрет бездетным?

Я, открыв рот от изумления, смотрела на нее. Я никогда прежде не думала о подобной возможности. Я вообще ни о чем не думала, зная лишь, что этим летом наши отношения с Гарри стали куда более близкими, почти интимными и мне очень приятно, когда он особенно мил со мной. Я радовалась каждой его теплой улыбке, каждой нежной интонации, каждому ласковому взгляду.