Джон, все это время с любопытством наблюдавший за мною, сказал, словно соглашаясь с какими-то моими словами:

– Да, ты права. Теперь у тебя ничего не осталось, верно, Беатрис? Все ушло.

Я выпрямилась и холодно на него посмотрела. Меня уже ничем нельзя было задеть, ничем нельзя было тронуть. И, в общем, он был прав: я пропала.

Селия прошла мимо, не сказав мне ни слова и даже не оглянувшись. Гарри последовал за ней, точно послушный жеребенок за матерью. Он был слеп, глух и нем после пережитого потрясения и мог сейчас только следовать за решительными маленькими шагами Селии, надеясь, что с ее помощью развеется эта густая мгла ужаса, им же самим и созданная. Затем мимо меня молча прошел мой муж. Хлопнула дверь, ведущая в западное крыло. Было слышно, как все они идут по коридору к тем дверям, что выходят на конюшенный двор. Затем хлопнула и эта, последняя дверь, пронзительно взвыл ветер, и я осталась одна.

В холле стояла почти непроницаемая тьма из-за принесенного грозой мрака, но тьмы я уже не боялась. Тот ужас, который я столько лет скрывала в своей душе, был рядом. И я больше не испытывала ни малейшего страха перед будущим. Мой давний ужас был здесь, и теперь я могла, наконец, повернуться к нему лицом. Ничего не видя в кромешной темноте, наполовину потеряв способность ориентироваться после пережитого потрясения, я, по крайней мере, освободилась теперь от страха перед призраками прошлого, от ужасных движущихся теней, от снов, которые столько лет не давали мне покоя. Самые страшные мои опасения сбылись. Все уже свершилось, и он был здесь, он явился за мной, и мне больше не нужно было бояться неведомого.


И мой дом, мой чудесный Широкий Дол, наконец-то стал моим. Только моим. Никогда прежде я не оставалась в этом доме совершенно одна, не чувствовала себя насекомым, забравшимся в сердцевину роскошной, сладко пахнущей розы. Никогда прежде на кухне у нас не стояла такая тишина. В спальнях и в гостиной тоже не было ни звука. Никого, никого больше не было в доме. Я была единственным человеком в этой усадьбе, единственным человеком на всей этой земле, и моя власть надо всем этим была неоспорима.

Я прошлась по холлу, точно в каком-то трансе, и поднялась по лестнице, касаясь резной стойки перил, ведя пальцем по прихотливому узору – пшеничным колосьям, мешку с шерстью, корове с теленком, по всему этому, изображенному в дереве, легкому и веселому богатству Широкого Дола. Затем я подошла к большому обеденному столу с растопыренными ножками и погладила ладонью полированную столешницу. Дерево казалось теплым и нежным, гладить его было приятно. На столе стояла серебряная чаша с цветами; поникшие головки роз отражались в полированной поверхности. Я нежно коснулась их кончиком пальца, и нежные лепестки дождем посыпались на стол; в чаше остался лишь пучок пыльных стеблей. И я, невольно вспомнив слова Селии: «Ты – разрушительница, Беатрис», грустно усмехнулась и пошла прочь.

Ручка на двери в гостиную показалась мне маленьким чудом, такой приятно округлой и теплой была она в моей сомкнутой руке. Гладкие дверные панели приятно холодили мой разгоряченный лоб. Затем я пробежала пальцами по каменной полке над камином, чувствуя приятную, чуть грубоватую текстуру песчаника, который добывают у нас, в Широком Доле. Я по очереди коснулась каждой изящной фарфоровой фигурки, которые Селия привезла с собой из Франции, и того розового камешка, который я сама когда-то нашла в речке Фенни и настояла на том, чтобы он непременно украшал нашу каминную полку. Какая-то добросовестная служанка поставила на полку и ту маленькую фарфоровую сову, но теперь я даже этой совы касалась без страха. Он идет за мной. Он скоро будет здесь. И мне больше не нужно было бояться его тайных посланий.

Я провела тыльной стороной ладони по гобеленовой обивке раскидистого кресла с подлокотниками, на котором так любила сидеть, глядя на горящий в камине огонь. Пробежала пальцами по клавишам пианино – череда призрачных звуков жутковато прозвучала в притихшем доме. Затем я решила уйти из гостиной и, проходя через холл, запустила пальцы в чашу со смесью сухих цветочных лепестков и зачерпнула полную горсть. Оказавшись в западном крыле, я сразу прошла в свой кабинет. Здесь я чувствовала себя в наибольшей безопасности. Дрова в камин были заботливо положены, но камин не был растоплен, и в комнате было темно. Я вошла туда легким шагом, с ровно бьющимся сердцем, словно это был самый обычный день. Просто сегодня я двигалась чуть медленнее, чем обычно, и думала чуть медленнее, чем обычно. И видела не так ясно; на периферии моего зрения словно стоял какой-то туман, а значит, видеть я могла только то, что находилось непосредственно передо мной. И это создавало ощущение какого-то очень длинного туннеля. Вот только я не знала, куда этот туннель меня выведет.

Прежде чем зажечь свечи, я подошла к окну. Буря катилась по вершинам холмов и уже не в такой близости от дома. Кое-где в разрывах грозовых облаков уже просвечивало ясное небо; в розарии было пусто. Собаки ушли. Браковщик, видимо, подходил к дому, чтобы убедиться, кто там остался, а кто сбежал. Он, конечно, сразу догадается, что я осталась здесь одна. И поймет, что я его жду. Поймет, что я по-прежнему чувствую его близость, как и он – мою. Я с облегчением вздохнула, словно была рада, что мы оба понимаем это, и отвернулась от окна. Затем я зажгла свечи и растопила камин – мне показалось, что в комнате излишне сыро. Сбросив с одного из кресел подушку, я уселась на нее перед камином, глядя на пылающие поленья. Мне некуда было спешить. И больше не нужно было планировать свою жизнь. Сегодняшний вечер пройдет в соответствии с его планом, так что мне – впервые за долгие годы – ничего предпринимать было не нужно.

Глава двадцатая

По-моему, тот сон начался сразу.

Я знаю, знаю, это был всего лишь сон. Но многие вполне реальные дни моей жизни казались мне сейчас менее реальными, чем эти краткие мгновенья. Во всяком случае, каждый день, проведенный мной в полях во время последнего, на редкость утомительного сбора урожая, вспоминался мне как куда менее реальный, чем этот сон. Когда я сидела на полу перед камином и тупо смотрела в огонь, мне послышался некий шум, не похожий на перекаты грома. Потом скрипнуло окно. Небо было наглухо закрыто грозовыми облаками, и в комнате стояла полнейшая темнота, потому что кто-то задул свечу, влезая в окно. Я лениво повернула голову, но на помощь звать не стала. Я, собственно, уже открыла рот, но закричать так и не смогла. И застыла в ожидании, полулежа на полу и прислонившись спиной к креслу.

Он молча подошел ко мне и отодвинул кресло, так что я, лишившись опоры, упала навзничь и распласталась на полу. Я вся дрожала, словно от одного его прикосновения меня насквозь пронизал ледяной ветер, но не шевелилась, только моргала.

Сперва он поцеловал ямку между моими ключицами в вырезе платья, потом, расстегнув застежку, стал целовать грудь. Мои соски сразу затвердели и стали похожи на ягоды черной смородины. Голос ко мне вроде бы вернулся, но я была способна издавать лишь страстные стоны. Потом оказалось, что я и двигаться могу, но я не попыталась ни убежать, ни защититься; я потянулась к нему, гладя ладонями это знакомое, любимое, горящее возбуждением тело. И твердый как камень узел в самом низу живота.

Он смахнул мою руку, точно отгоняя назойливую муху, и провел всем своим лицом вдоль моего тела, над моим чуть выпуклым, хорошо откормленным животиком, потом спустился еще чуть ниже и впился в мою плоть.

Он не был нежен. И это нельзя было назвать поцелуем. Или изысканной лаской. Он не трогал языком потайные, самые уязвимые местечки моего тела. Он вгрызался в них зубами, словно изголодавшийся хищник, и кусал с такой силой, что я пронзительно вскрикнула.

Но звука не было. Да это и не было криком боли – скорее я испытала болезненное наслаждение, потрясение, радость и какое-то странное смирение. А он въедался, всасывался в меня так, что у него втягивались внутрь щеки. Он терся лицом о мою плоть, своей небритой щетиной царапая нежную внутреннюю поверхность моих бедер. Я изо всех сил старалась лежать спокойно и не делать больше никаких движений, смириться с этим яростным натиском, неотвратимым, как сон, но когда его зубы снова впились в мою плоть, терзая меня, я застонала и, чувствуя, что теряю рассудок от страсти, обеими руками притянула его к себе. Его дразнящий язык скользнул куда-то еще глубже в меня, и я закричала в приступе сладострастия. Пальцы мои вцепились ему в волосы, удерживая там его обманчивую, злонамеренную, кудрявую голову, а я прижималась к нему и терлась о его тело, словно он был тем самым резным столбом, на котором держалась главная лестница в нашем доме. Он тряхнул головой и приподнялся, чтобы набрать в легкие воздуха, но я потянула его за волосы и снова ткнула лицом в нежное местечко между бедрами. Затем последовали несколько мучительно-сладостных мгновений, моя влажная истерзанная плоть уже почти не чувствовала его укусов, и я, вздрогнув, вдруг хрипло и внятно сказала: «Ральф».

И открыла глаза. Я была одна.

Одна.

Всегда одна.

Уже почти наступил рассвет. Свечи догорели. Грозовое небо посветлело, но буря еще не совсем улеглась. Покружив над холмами, она снова возвращалась, и я снова почувствовала знакомое напряжение в воздухе, похожее на саднящую боль в обожженной коже. И никак не могла понять: было ли это сном?

Двустворчатое окно было распахнуто. А ведь вчера вечером я закрыла его на задвижку. Это я помнила точно. Но ведь ночь была грозовая, дул такой сильный ветер, что рамы тряслись, задвижку могло и просто выбить. А может, это все-таки Ральф подсунул тонкое лезвие ножа под задвижку и приподнял ее? А потом перенес ногу через подоконник и шагнул в комнату. Да, конечно, он легко мог перешагнуть через…