Марджери Томпсон – та самая, что была у викария, когда Джон спас Ричарду жизнь, – уже закончила работу и присела под изгородью на краю поля. Я следила за ней из-под ресниц, потому что внимание мое вдруг привлекло нечто, сильно меня встревожившее. Марджери крутила в руках стебли пшеницы, лежавшие у нее на коленях, и что-то явно из них плела. Это была еще одна традиция Широкого Дола – последний сноп, самый последний в собранном урожае, плели в виде соломенной куколки, пшеничного младенца. Сплетенная самой мудрой из старух, такая куколка как бы становилась главным символом урожая. И я каждое лето дарила свои ленты, чтобы замкнуть тот волшебный круг, что в восприятии крестьян как бы соединял меня с новым урожаем. Я не раз видела раньше пшеничную куколку «мисс Беатрис», победоносно восседавшую на груде снопов. А в тот год, когда Гарри сам привез урожай в амбары, пшеничная куколка была похожей на него, хотя и выглядела несколько непристойно: вместо рубашки на ней была какая-то тряпка, а между сплетенными из соломы ногами торчал толстый колос пшеницы, самым непристойным образом изображавший возбужденный мужской член. Все вокруг прямо-таки ревели от хохота, а Гарри потом, ухмыляясь, забрал эту куколку, унес домой и спрятал, чтобы мама не увидела. Те куколки, которые делали для меня, я развешивала по стенам своего кабинета в качестве доказательства, если я вдруг начну забывать, что мир документов, долгов и деловых отношений – это всего лишь кажущаяся жизнь, а настоящий мир – это пшеница в поле и богиня плодородия земель Широкого Дола.

Традиция, связанная с пшеничными куколками, как-то ускользнула от моего внимания – слишком уж меня занимали всевозможные денежные проблемы, – но, глядя, как движутся ловкие пальцы пожилой женщины, умело переплетающие стебли пшеницы, я вдруг почувствовала, что сердце мое сжимается от дурных предчувствий. Что-то подсказывало мне, что меня ожидает новый кошмар, что против меня, возможно, пущены в ход некие колдовские чары.

Облака наконец-то перестали прятаться. Они не только появились на небе, но и стали собираться на горизонте пышными грудами, затмевая неверный солнечный свет и вызывая преждевременное ощущение сумерек. Впрочем, думала я, облака и так повременили достаточно и теперь я спасена. Как только благополучно прибудут повозки мистера Гилби и зерно Широкого Дола будет отправлено на самый богатый рынок в мире, дождь может лить сколько угодно, может хоть всю деревню смыть, хоть весь Широкий Дол, ибо мне тогда будет уже все равно. Я сделала все, что могла и должна была сделать, и теперь меня мало волновала грядущая буря, даже если этот ливень меня утопит.

Тобермори вздрогнул на ветру – не потому, что ветер был таким уж холодным; собственно, в нем по-прежнему не было ни капли свежести, зато отчетливо чувствовалась угроза. Этот ветер был таким горячим, словно дул прямиком из Индии, неся с собой черную магию этой далекой и опасной страны. Марджери Томпсон, держа пшеничную куколку на коленях, что-то бормотала, тетешкала ее, как младенца, и тихонько смеялась как бы про себя. Остальные, закончив вязать снопы, с любопытством на нее поглядывали. Снопы были уже сложены в центре поля в несколько неустойчивую пирамиду, и теперь нужно было лишь посадить на вершину этой пирамиды пшеничную куколку и отметить этим конец жатвы.

– Ну, вот и готово! – воскликнула Марджери и так ловко подбросила куколку, что та уселась ровно на самый верх пирамиды. Жнецы стали подходить ближе; их словно притягивал к себе этот старинный символ урожая; в руках они по-прежнему держали свои острые серпы.

Собственно, главное развлечение заключалось в том, чтобы с некоторого расстояния бросить в груду снопов свой серп, стараясь проткнуть им пшеничную куколку. Это удалось Биллу Форрестеру. Он усталой походкой подошел к пирамиде, чтобы забрать этот приз и принести его ко мне. Но как только куколка оказалась у него в руках, он вдруг покраснел до корней волос и отшвырнул ее под ноги другому жнецу, стоявшему рядом. Так они швыряли куколку, точно футбольный мяч, от одного к другому, пока чья-то умелая рука – не знаю уж чья – не направила вращающуюся в воздухе куколку прямо ко мне. Тобермори испуганно шарахнулся, а я, крепко держа поводья одной рукой, на лету поймала куколку, не успев подумать, что, возможно, было бы лучше дать ей упасть на землю.

Собственно, пшеничных куколок было две. Две совокупляющиеся фигурки. То самое чудовище с двумя спинами, которое почудилось тогда нашей матери в гостиной перед камином. Шея одной из куколок была повязана куском серой ленты, когда-то выпрошенной у меня, а торс второй был обмотан льняной тряпкой, изображавшей рубашку Гарри. У его фигурки между ногами торчал точно такой же колос пшеницы, как и четыре года назад, но если тогда это воспринималось как удачная, хотя и несколько грубоватая шутка, то теперь выглядело совершенно непристойно. К тому же этот фаллический символ был засунут между соломенными ногами второй куколки, изображавшей меня. Значит, наша тайна вышла наружу и теперь была обнародована.

Но не в виде сплетни, думала я, потрясенная, оцепеневшая от ужаса, продолжая держать в руках этих чудовищных куколок, умело сплетенных из доброй пшеницы Широкого Дола. Мне казалось, что от этих фигурок исходит нестерпимая вонь. Они являли собой нечто большее, чем простое желание посплетничать о грязных тайнах господ. Это было сделано специально. По зрелом размышлении. И заключенный в этом намек был похож на ядовитый дым, легко проникающий повсюду и угрожающий здоровью. А еще он был похож на глухие раскаты неумолимо приближающегося грома. Марджери Томпсон, эта умная старая женщина, внутренним слухом услышав эти грозовые раскаты, создала такое оружие, которое попало точно в цель. Правда сама ей открылась, сама, по собственной доброй воле заявила о себе. А Марджери просто учуяла запах этой правды, ту вонь похоти и инцеста, что так и вилась возле моих юбок. Эту вонь давно уже почувствовала моя мать; ее неосознанно боялась Селия; и вот деревенская старуха выразила открывшуюся ей страшную истину, создав этих куколок из чудесной пшеницы Широкого Дола и показав всем, что в нашем поместье и в нашем мире все идет не так, как надо.

Я разорвала изящно сделанные фигурки на куски и бросила их на землю, под копыта Тобермори.

– Вы все вызываете у меня отвращение! – сказала я, глядя куда-то поверх их голов, в воздух, становившийся все более плотным. – Вы – просто свинячье дерьмо и заслуживаете, чтобы с вами обращались, как со свиньями, потому что даже мысли у вас свинские. Если до сих пор я вас терпела и старалась обращаться с вами по-человечески, то теперь этому пришел конец. Теперь у меня не осталось к вам вообще никаких чувств. И если отныне между нами война, то тем лучше. Я в ближайшее же время огорожу все общинные земли и сотру с лица земли вашу деревню. Я очищу от вас свое поместье. И на моей чистой, хорошей земле будут расти чистые злаки, потому что там больше не будет ни ваших вонючих лачуг, ни ваших ужасных детей, ни ваших грязных мыслей.

Мужчины, понурившись, снова уселись на землю, и лишь женщины остались стоять, вздыхая, как ели, когда первое дыхание бури колышет их колючие ветви. Но никто не плакал, не просил у меня прощения. Этот раскаленный воздух, казалось, иссушил все души, высосал все силы, вздымая над землей маленькие смертоносные предгрозовые смерчи.

– А теперь ступайте отсюда, – сказала я, и голос мой, полный ненависти, прозвучал как-то надтреснуто из-за предельной усталости. К тому же горло у меня совершенно пересохло. – Идите и помните: когда я сегодня приду на праздник урожая, тот мужчина, который не снимет передо мной шапку и не поклонится мне, и та женщина, которая забудет сделать передо мной книксен, в тот же миг лишатся заработка, дома и работы.

Женщины снова завздыхали, как лес, охваченный лесным пожаром, когда огонь, точно любовник, лижет стволы молодой поросли, а вершины больших деревьев трепещут, взывая о помощи.

А я, развернув Тобермори, поехала прочь, оставив их стоять на жнивье. К груде снопов уже с грохотом направлялись первые повозки, и на передней я заметила Джона Брайена.

– Я уезжаю, мне нужно переодеться, – сказала я ему. – Я позже приеду прямо на мельницу.

– Боюсь, во время праздника могут быть неприятности, – осторожно предупредил он меня. Его городское лицо чужака, вечно выглядевшее немного испуганным на этой земле, как-то странно осунулось и в чересчур рано наступивших, предгрозовых сумерках казалось желтовато-зеленым. Я услышала треск, резкий, как от костра, вспыхнувшего в сухом папоротнике, и лицо Брайена внезапно ярко высветила белым мощная молния, вспыхнувшая где-то за линией горизонта в холмах.

– Неприятности всегда могут быть, – устало сказала я. – И всегда можно арестовать парочку молодых парней или повесить какого-нибудь старика. Они могут даже бунт нам устроить, но мы всегда его потушим. Сегодня и до конца молотьбы охранять мое зерно будут люди из Чичестера. Да и мистер Гилби пришлет вместе с возами свою охрану. Так что деревенских злоумышленников я не боюсь. А завтра мы с вами поговорим о том, что всех их следует вышвырнуть из деревни, а саму деревню сжечь. Я больше не желаю видеть этих людей на своей земле. Они мне больше не нужны.

Глаза Брайена, похожие на глаза ласки, так и сверкнули в предвкушении возможности применить силу против тех, кого он презирал.

– Мы с вами еще увидимся на мельнице, – сказала я. – А теперь постарайтесь поскорей убрать пшеницу в амбары. Я думаю, дождь пойдет еще не сразу, но уж когда он начнется, это будет настоящая буря.

Брайен кивнул и щелкнул кнутом, но торопить лошадей пока не требовалось. Я была права насчет дождя. Он действительно решил пока повременить, и я, усталая, ехала домой, с трудом вдыхая раскаленный воздух. У меня было такое ощущение, словно кто-то зажал мне рот горячей влажной губкой, и если бы у меня была возможность вздохнуть, я бы стала во весь голос звать на помощь.